Неповторимый

На бело-мраморной стене уже который день висят часы. Новые. Красивые часы, которые показывали время далеко за двенадцать. Рядом с кроватью нервно тикает показатель моего состояния, каждую минуту неимоверно раздражительно пища. Идеально круглая формы выемка на потолке, на высоте примерно трех метров, осточертела, но отвести от неё взгляд нет сил. Я, лёжа на своей кровати, чувствовал, как под ней становится мокрой простынь. Не смотря на то, что с меня текло, как из ведра, я лежал буквально в пяти сантиметрах от обогревателя, мне было ужасно холодно. В полусознательном состоянии я приоткрыл глаза и увидел лежащее на расстоянии вытянутой руки одеяло. Но... попытка подтянуть его провалилась сразу же. Ощущение усталости не давало ровным счётом ничего, оно кажется, уже пропитало меня насквозь, и я, как неправильная губка, тяну всё больше и больше, тяжелею и никак не могу себя выжать, сбросить весь накопившийся груз или хотя бы просто банально выспаться. Уже навязчивая идея фикс: просто упасть лицом в подушку и проваляться так сутки, а может и неделю. Тут же одёргиваю себя, ибо слишком хорошо знаю, что за этим последует. Слишком непрочно склеен, и поток сопливой жалости лишь только оголит швы, сосуд даст трещину и... срыв. За всё время, что я находился здесь, моё состояние только ухудшалось. Я не ел, не пил, даже почти не спал за прошедшие четыре дня. Врач, так усердно следивший за моим здоровьем, прибегал к разным способом уговора но... результат был нулевым. Сейчас все необходимые вещества текли по прозрачной трубке, спускаясь к моей руке, оттуда проникая в организм через шприц. Я вяло пошевелил ногой, отмечая, насколько ярко отозвалась болью рана на боку. Когда меня нашли, чёрт знает где, всего раненого и заторможенного, окровавленного и почти отключающегося, сразу же отправили на базу, обещая, что поставят на ноги. Позже меня опрашивали. Долго и настырно, рождая чувство, что прошла почти вечность. Не знаю, как осилил этот рассказ, вспоминая всё до крупицы и вкрадчиво, чтобы было понятно, пересказывал впереди сидящему начальству. Они отреагировали слишком спокойно, как будто я рассказывал не о погибших в западне десептиконов, а о снижении цен в каком-нибудь торговом центре. Везде взгляды выражали задумчивость и безразличие. Последний - самый страшный и самый частый. Это пугало. Глядя в эти пустые, задуманные, но совсем не тем, что имело смысл, глаза начальников хотелось кричать. На всех кто сидел и попивал чай со сладостями, в то время когда на поле боя умирал очередной солдат. И не важно, был то автобот или человек. Они все заслуживали большего, чем имели. Больше чем имеют они. К кровати подходит не молодой мужчина, с жалостью глядя куда-то мимо меня, иногда прерывисто вздыхая, но не громко, не слишком сильно. Градусник во рту начинает пикать, и я извлекаю его, протягивая врачу, даже не удосужившись взглянуть на температуру. Мне не интересно: я более чем уверен, что она далеко превышает нормы. Мужчина хмурится ещё больше, взглянув на градусник. Он грузно встаёт и уходит, чтобы через минуту вновь вернуться со стаканом воды и какими-то таблетками, которые до него давал мне другой врач. Я чуть приоткрываю слипающиеся глаза, когда слышу отдаляющиеся шаги. Снова один. Во всех смыслах. Когда мне говорят, что трансформеры, мол, ведь тоже, как люди и имеют такие же права на чувства, как и все остальные, у меня это вызывает невольную улыбку. Потому я не спорю, что все они – "люди". Но не стоит забывать о том, что именно это за люди. Любовь у них не может быть простой. И не может быть открытой, как у нас, потому что для каждого из них любовь – это слабость. Никогда ни один из них не станет кичиться ею и кричать о своей привязанности по той простой причине, что это ослабляет и увеличивает шансы на поражение. У них слишком много врагов, чтобы терять на это время. Слишком много партий, чтобы позволить себе быть слабыми хоть на мгновение. Хоть. На. Одно. Чёртово. Мгновение. А что до верности... Верность – это очень сложная, это очень хрупкая, но притом драгоценная нить. Ее очень легко разорвать одним неосторожным движением, необдуманным словом, но гораздо труднее её заслужить. Во время очередного рваного вздоха, я готов поклясться, что задыхаюсь. Нос заложило из-за подступающих слез, и мне пришлось разжать челюсти, чтобы не задохнуться. Хочется кричать и плакать, как любой сломленный человек. Кричать много. Громко. Надсадно. Унизительно. Позорно всхлипывая и уже не останавливаясь, делая короткие перерывы, от которых обязательно будут гореть легкие. Но я слишком слаб даже для этого. «За что?» Вопрос, который так и не покинул моей головы. Расколотая, как то злополучное зеркало, душа болит. Её осколки саднят и кровоточат. Знобит. Знобит всё тело, когда вспоминаю его. Ощущения как будто разорвали душу, превратив её в пепел, а сердце раскололи на две половинки, забрав одну, отобрав. И сейчас первая половинка бьётся, как в клетке, стремится найти пару, воссоединиться с ней и больше никогда не отпускать. Вчера ко мне приходил Джон. Он громко сглатывает, когда заходит в помещение. Должно быть, его совершенно не заботит его нынешнее состояние: посиневшая кожа и следы синяков недвусмысленно намекают на то, что не только я в таком ужасном состоянии. Такой же перевязанный, раненный и опечаленный. Хотя говорить о эмоциях моего друга я не мог - почти всё лицо скрывала белая повязка. - Эй, - зовёт друг, присаживаясь на мою кровать, рассматривая меня только одним глазом, второй же скрыт под повязкой. - Ты как? - Нормально, - отвечаю я, удивляясь на сколько стал хриплым мой голос. - Что с глазом? - Всего лишь небольшая царапина, которую не хочется показывать на людях. А вот тебя сильно потрепало, Алан. - Улыбается Джон, стараясь всё перевести в небольшую шутку, подбодрить. Я на это только вымучено ухмыляюсь, вспоминая кое о чём. А точнее о ком... - А где Питер? - отзываюсь я спустя минуту. Друг застывает в одной позе, неосознанно сжимая в свободной руке мою простынь. Я терпеливо жду ответа, но когда пауза становится слишком долгой, я поднимаю голову с подушки, пересиливая все боли в теле, и повторяю вопрос снова. - Питер погиб, - опускает голову Джон, когда я распахиваю глаза, прожигая в друге невидимую дыру. Ёжится под моим взглядом, сжимается. Ожидая реакции. И результат не заставил себя ждать: теперь моим ужасом не пахнет - им воняет, а боль становится почти материальной, окружает меня плотным коконом, и это приносит мне какое-то горькое, злое удовлетворение. Бессилен. Бессилен изменить что-либо. И это душит, лишает остатков разума. Подтягиваю руки к груди и медленно, словно отжимаясь, поднимаюсь на постели. Некоторое время тупо разглядываю рисунок на пледе, потому что это единственное, что я могу лицезреть, не поворачивая башки. Всё бы ничего, если бы не сушняк, который, кажется, оккупировал не только глотку, но и пробрался вовнутрь вплоть до кишечника и, ехидненько потирая лапки, феном сушит пищевод. Воды. Сейчас готов даже лакать из грязной реки, засранной настолько, что неизвестно, что будет после – хобот вырастет или член отвалится. Немедленно воды. Джон всё так же сидит рядом, когда приходит врач, прося его уйти из комнаты, в которой я лежал. Друг уходит, обещая вернуться, как только сможет. Потом приходили ещё несколько солдат из отряда, и Сэм со своей большой жёлтой "нянькой". Но моему удивлению не было предела, когда пришла Камилла, всё та же, с яркими губами и шоколадными конфетами в руке. Но это совсем ничего не значило. Совершенно. Я всё тот же одинокий, каким и был всегда. Приходили они вчера, но в голове настойчиво крутилась мысль, что их не было совсем. За всё это время не покидало странное волнение. Что-то очень важное. Беспокоит, всё настойчивее покалывает, почти вгрызается остриём. Мешает, настойчиво зудит где-то под ухом, мешая спокойно отдыхать. Продолжает противно долбить по мозгам. Богом клянусь, что чувствую себя почти что мёртвым. Почти что убитым. Почти что сломленным. И только это "почти" не позволяет окончательно сдаться, толкая вперёд, для новых действий. Никогда даже толком не пытался, не видел смысла, когда хочется заорать на весь этаж от кипящей крови в венах, когда это — отчего-то, почему-то — охренительно плохо. Когда не выпущенные с голосом мысли перезревают, выходят вместе с дрожью, с резким, надрывным, почти беззвучным шепотом. Было бы ещё время на то, чтобы тормознуть немного и пожалеть себя. Но тут же одёргиваю себя, ибо слишком хорошо знаю, что за этим последует. Слишком непрочно склеен, и поток сопливой жалости лишь только оголит швы, сосуд даст трещину и... срыв. Мне больше нельзя срываться и опускать руки. Я смогу выбраться. Смогу во что бы то ни стало вытянуть, смогу удержаться. И всё будет хорошо. Да, определённо будет. Когда-нибудь. Это точно. Врач уходит, поставив мне стакан воды на тумбочку возле койки. Становится тихо. Но ненадолго. Только сажусь, мобильник начинает вибрировать, оповещая о входящем вызове. Я уже даже и не помню, когда вообще снимал его с вибровызова. Прогибаясь назад, лезу в тумбочку, кое-как выскребая его оттуда. У кого там по мою душу зачесались голосовые связки? Неизвестный номер. Впрочем, неудивительно – "известных" у меня забито три или четыре, остальных абонентов я обычно узнаю по последним цифрам. Зелёная. – Алло? – Алан. Это я, Джон. Чувак, у меня для тебя охеренная новость. Автоботы собираются вызволять своих товарищей из плена, и твой напарник в списке. Кажется, меня только что прошибло разрядом в двести двадцать вольт. Голос друга, хрипящий из динамиков дешёвого мобильника, и даже по-моему чуточку взволнованный. Выдыхаю. Произношу первое, что приходит на ум. Первое и самое банальное: - Ты в этом точно уверен? Голос по ту сторону моего старенького мобильника становится серьёзным, пожалуй, даже слишком серьёзным для идиота, который радостно капает мне на мозги, изводя всё больше: - Конечно.

***

"Пожалуйста, пожалуйста", - странно, но именно эти слова лихорадочным шёпотом крутятся в голове с тех самых пор, как вернулись воспоминания о тех событиях с мечником. Хотя эти воспоминания никуда и не уходили, продолжая крутиться в голове непрекращаемым потоком. Я просыпаюсь посреди ночи так, словно и не засыпал, просто открыл глаза и оказался во мраке, с пересохшим горлом, жадно втягивая спёртый воздух в лёгкие. Горечь свежей порцией наполняет меня, и лучшее, как кажется, что я могу сделать - это отвернуться к стене, постараться отгородиться, уставившись в равнодушный потолок. Но стоит шевельнуть головой хоть немного - и в глазах темнеет от резкой, длинной, словно лезвие, боли. С губ рвется стон, но усилием воли подавляется, пальцы сгребают одеяло в складки, пока все тело напряженно деревенеет, переживая страдания. Знал бы хоть кто-нибудь на этой грёбанной базе, как мне сейчас херово! Рывком отворачиваюсь и тут же жалею об этом: хаос и последний день Помпеи в моём черепе никто не отменял. Цежу сквозь зубы, выжидая, пока боль немного поутихнет. Отталкиваюсь от кровати, упруго прогибая матрац. Меняю положение тела, прежде чем мой проспиртованный, пребывающий в сонной коме мозг успевает понять, что к чему. "Его спасут", - кричала вера. "Он спас тебя", - орала совесть. "Он тебя любил...", - рыдало сердце. "... А ты его предал", - заканчивал я в тишине комнаты. Но что есть предательство? Когда некто, кому мы безгранично верим, обманывает нас? Или когда он обманывает наше доверие, раскрывая секреты, которые клялся хранить? Или когда его не оказывается на месте, где по договоренности он должен быть, и мы оказываемся без его стратегически важной помощи в сложный час? Или когда он сбрасывает маску друга и вонзает кинжал прямо в сердце, с жестокой улыбкой рассказывая нам перед смертью, как он нас всегда ненавидел? У предательства так много градаций. Я ненавижу предателей, для меня едва ли существуют оправдания, и я никогда не позволю себе стать им, даже заслужив невольно у кого-то бесполезное доверие. Люди - идиоты, им свойственно мигом проникаться теплыми чувствами к любому, кто окажется достаточно смелым и поможет им. Я стараюсь сразу четко показать, кто я, и насколько они мне не сдались. Я не хочу невольно предавать. Я не хочу ответственности за чьи-то обманутые ожидания. Я никогда не предам. Больше никогда. Но... Сейчас в моих силах лишь сомкнуть веки и тяжело дышать, надеясь, что мир позабудет обо мне, даст оклематься, пока я собираю осколки своего покоя, разрезая ладони. Ненавижу, когда раны приковывают меня к постели, ограничивают, не позволяют остаться в строю. Делают таким бесполезным, уязвимым, словно превращая в старика. Особенно я жалок сейчас, когда подлый удар был нанесен со слепой зоны. Впрочем, такой ли уж он подлый? Это ведь моя вина. От начала и до конца. Всего одна роковая ошибка, каскадом запустившая все последующие, привела в действие механизм возмездия. Заслуженно? Мне смешно спрашивать самого себя об этом. И горько хоронить себя заживо, больно думать о том, насколько все паршиво, насколько отвратителен я сам. Гораздо проще отстраниться, абстрагироваться. Делать вид, что все как надо, что все хорошо. Играй в это так, словно так оно есть. Живи так. Верь в это, и оно станет твоей правдой. Вот вся моя хрустальная, тщательно возведенная долгими годами защита. Кажется, я вижу, как по ней разбегаются трещины. Но я не могу! Не могу забыть, не могу простить. Себя. Его. Всех. Я пал так низко, что сохранить иллюзию полета стало всем, что мне нужно. Не думать, не рассуждать. Все было не так. Не по-настоящему. Господи, Сайдсвайп, где ты? Умоляю, вернись! Только вернись! Ты мне нужен! Правда, нужен, урод ты инопланетный!.. Жаль только, что понял я это слишком поздно.