Волосы Вероники

Сердце, казалось, остановилось, на лбу выступил холодный пот. — Не весь, — решил уточнить Тао, — кусочек. — Какого хрена? — горло сдавило спазмом, глотать больно. Во рту пересохло. — Это была идея Чанёля. — Сучка. — Какого хрена? — повторил Сехун. Ему было плевать, чья это идея. — Мы послушали немного и ушли. Совсем чуть-чуть, — оправдывался Чанёль. Тао глядел виноватым щенком. — Я... блять, вы издеваетесь? — Сехун не мог в это поверить. Так спалиться. Черт, Кай его убьет. — Прости, — огромные глаза Чанёля блестели как две мокрые маслины. Сехун видел — он на самом деле сожалеет. Правда, легче от этого не стало. — Мы поняли только то, что вы не можете встретиться и звонит парень. Все. — И из этого вы сделали вывод, что я — гей? — Бро, если бы ты видел себя со стороны, то подумал бы так же. Сехун бросил на Тао гневный взгляд. Цзытао отшатнулся; на губах мелькнула неловкая улыбка. — Ты говорил с ним так, словно готов дать ему прямо здесь и сейчас, — проговорил Чанёль, на что Тао согласно кивнул. — Чанёль так же говорит о Драконе. — Неправда! — Чанёль ударил Тао в плечо. Тот ойкнул и обиженно засопел. Сехун застонал и повалился на спину. Идиоты тут же замолкли. — Прости, — сказал Тао. — Ты же знаешь, мы всегда поддерживаем гейские начинания друзей, — добавил Ёль. Сехун рассмеялся. — Это как? Помогаешь подержать? — Если попросят. — Да неужели? — Чему ты удивляешься, Цзытао? — Ты — президент школьного клуба девственников, Пак Чанёль, и при виде члена падаешь в обморок. — Нифига я не падаю! — А с первым ты согласен? — Иди нахрен. — Я обычно в активе. — А бывает и необычно?! — Сехун приподнялся на локтях. Тао покраснел. — У Бэка бывает плохое настроение, — вместо него ответил Ёль. — Я больше ничего тебе не расскажу! — прошипел Тао, глядя на Чанёля со смесью обиды и злости. — Сочувствую, — Сехун с трудом сдержал улыбку. Попытался представить эту картину, но фантазия выбросила белый флаг. — Это не то, что ты подумал... — Это именно то, что ты подумал, — Чанёль закивал с видом знатока. — Ненавижу тебя... — Расслабься: я не вижу в этом ничего плохого, — Сехун сел, взял альбом и, открыв его посредине, сунул снимок в свободную ячейку. — Так кто он? Кто-то из школы? — Чанёль вернулся к прежней теме. Сехун посмотрел на него и честно ответил: — Нет. — Из университета? — Нет. — Ему так казалось. Если он прав и на снимке Кай, тогда он старше. — У него жена и двое детей?! — Надеюсь, нет. — Мы его знаем? — Сомневаюсь. — Познакомишь нас? — Никогда. Чанёль с Тао переглянулись и понимающе хмыкнули: они бы тоже не стали этого делать. Когда друзья ушли и нервы успокоились, Сехун вернулся на задний двор и, покряхтев, выудил из-под вазона письмо. Оно лежало в пластиковом конверте, и дождь его не намочил. Сехун долго не решался его распечатать. Крутил в руках, рассматривал на свету, нюхал. Пах он сыростью и прелой землей. Древностью. Страхом. Запах будоражил, пробуждал животную память. Сехун никогда не чувствовал подобного и не мог решить, нравится ему это или нет. Он медлил нарочно. Письмо отвлекало от мыслей о предстоящей встрече и занимало время, которое ползло со скоростью поезда, едущего по асфальтированной дороге. Но стоило надорвать конверт и развернуть письмо, как мысли, от которых он бежал, хлынули штормовой волной. Два предыдущих послания были отпечатаны на компьютере, это же — написано от руки. На корейском. Буквы пузатые, пританцовывают, смеются… Сехун провел по ним пальцем. Потрясающее ощущение. Пара слов — и миллион эмоций. Хотя хватило бы и трех букв, чтобы остановить его сердце: К.А.Й. Сехун поднял глаза к потолку, но тот смотрел на него с серым безразличием. Погладил уголки листа. Теплые. С шумом втянул воздух: в библиотеке пахло осенью. В его душе опадали листья. Сехун впервые чувствовал себя таким разбитым. Одиночество сделалось слишком явным. Оно воплотилось в стены, выступило из-за книжных полок, свернулось у ног потертым ковром. Сехун разваливался на две неровные половины и понимал, что не хочет их склеивать. Одна его часть принадлежала семье, вторая — Каю. Когда это произошло? Должно быть, в тот миг, когда он услышал его смех... Сехун снова открыл письмо. Он давно разучился понимать по-корейски, но в груди растекалось приятное тепло, когда он видел его причудливую вязь. Вместе с неразберихой Кай принес в его жизнь и много положительного. Сехун вспомнил, что значит чувствовать, улыбаться и хотеть чего-то только для себя. И хотел он Кая. Безоговорочно. Всего. Навсегда. Он встал, потянулся и побрел к полкам: искать англо-корейский словарь. Следующие полчаса переводил. В точности результата сомневался, но спросить было не у кого. Сехун покрутил в руках карандаш и подчеркнул предложение. «Сердце весны в руках Пастуха и Царя». Червячок памяти зашевелился. Казалось, он знает ответ. Должно быть, читал. Давно. В прошлой жизни. Но читал. Пастух и Царь. Звезды? Или нет? Сехун оглядел библиотеку. Все в ней выглядело чужим. И он в ней был чужой. Словно призрак, вернувшийся к жизни, осматривал места, которые некогда называл своими, и понимал, что те давно его забыли. Дождь не прекращался. Лил и лил на сиреневую землю, шуршал листьями черемухи, стеклянными колючками впивался в лужи. Сехун переоделся, взял зонт и спустился в холл. Встретил мать. — Куда? — спросила она. Сехун ничего не ответил и вышел на крыльцо. Мать за ним не пошла. Уже у калитки, оглянувшись, он увидел ее размытый силуэт в окне гостиной. Он бродил по городу, оставлял позади знакомые места и находил те, где прежде не был. Там задерживался на десять-пятнадцать минут, осматривался, фотографировал и шел дальше. К четырем часам дождь притих; парило. Сехун стащил куртку, сложил зонт и, добредя до центрального парка, уселся на лавку. Джинсы промокли и липли к ногам, но холода он не чувствовал. Хотелось есть, но денег он с собой не взял. Когда сидеть надоело, прошел дальше по парковой аллее и оказался у баскетбольной площадки. Залитая водой, она выглядела жалким подобием себя самой. Сехун обогнул ее с севера и устроился под деревьями. Земля сухая, каменистая. Узловатые корни торчат из нее словно щупальца марсианского спрута. Красные, с грубыми наростами и бледным мхом. Сехун привалился к шершавому стволу спиной и закрыл глаза. Тихо, спокойно, хорошо. Гнетущее чувство, что преследовало его дома, отступило. Стены не давили, не смотрели с укором, не грозили корявым пальцем. Голос вины затих. В отдалении послышался гудок машины; из подлеска вылетела серая птичка и, нырнув в мокрый воздух, исчезла. Сехун позволил себе ни о чем не думать, но в итоге поймал себя на мысли о Кае. Улыбнулся. Думать о Кае было приятно. Становилось легче, возвращались уверенность в себе и подзабытая радость. Радость от того, что он живет. Он пробыл в парке до начала седьмого. Отсюда до старой часовни — сорок минут ходу: торопиться некуда. Позвонила мать. Сехун ответил. — Ты думаешь возвращаться домой? — бесится. Сехун ее понимал, но находиться рядом не хотел. Перепады ее настроения могли довести кого угодно. — Еще нет. — Где ты? — Гуляю. — С кем? — Один. — Один?! Ты с ума сошел?! — Боже, мам, — застонал, — ничего со мной не случится. — Сехун, немедленно возвращайся. — Я на другом конце города, — он врал, но матери об этом знать не стоило. — У тебя есть час, чтобы добраться домой. — А иначе что? Мам, мне надоело сидеть взаперти. Расследование зашло в тупик, похититель играет с нами в шарады, смысла в которых — ноль. Я не верю в то, что он вернет Ник, даже если вы выполните все требования. — Прекрасно. И что ты предлагаешь делать? Жить так, словно ничего не случилось? Забыть о Веронике? — Нет. Но вы должны понять, что его цель — не я. Я не хочу сидеть на поводке и дожидаться, когда кто-нибудь за него дернет. Так я ничем не помогу. — Зато мне будет спокойней. — Именно. Тебе. — Обвиняешь меня в эгоизме? — Да. — Замечательно. Ну что ж, ты не далеко ушел. — Ха? Я? Эгоист? Позволь напомнить, мама, что последние пять лет я был кем угодно, но не эгоистом. Я был нянькой и воспитателем, братом, родителями и Сантой! Я, блять, был всем для Вероники, и ты называешь меня — меня?! — эгоистом? — Ты слишком много на себя берешь, Сехунни. — Нет, это ты слишком много на меня взвалила. Я не просил сестру, и уж тем более — ребенка. — Но ты не был против, если я верно помню. — Потому что не знал, чем это обернется. — И чем же это обернулось? — Этим. — Чем? — Этим. — Сехун, я не умею читать мысли. — Твои проблемы. — Не груби матери. — А ты ей когда-нибудь была? Молчание. Сехун жалел, что сказал это. Как бы там ни было, но она — его мать. Не образцовая, но она у него есть. Чего не скажешь о Ник. Только речь шла не о ней, и говорить подобное было жестоко. — Прости... Мать молчала. — Я буду дома в десять. Гудки отбоя. Так паршиво Сехун себя давно не чувствовал.