Город смерти

Дни становились намного дольше, казались даже бесконечными. Время в дороге тянулось все медленнее, а тем для разговора было все меньше. Заросшие чуть не до самых глаз бородой путешественники все реже общались друг с другом и только смотрели по сторонам или молча пережевывали пищу. Только раз Бухарину все-таки удалось доехать до ближайшей деревни и выпросить там немного засохшего хлеба (больше голодные крестьяне дать и не могли), а заодно узнать, что они проезжают Кораблино, недалеко от Рязани. Он после этого случая загрустил, но старался не выказывать товарищам своих чувств. Все сильнее и сильнее Николай сомневался в успехе их авантюры, да и страшно он соскучился по простым человеческим разговорам. Ни высокомерный Троцкий, ни вечно жалующийся на жизнь Зиновьев не собирались говорить с ним по душам – он знал и чувствовал это и тем более обижался, что у них и не было других собеседников, кроме него. Бухарин тосковал по веселым кремлевским вечерам, по Наде и по Эсфири, по старым друзьям, и жалел, что торчит здесь с двумя напыщенными идиотами. Он пробовал по-человечески сочувствовать их недостаткам, но скоро ему это надоело. «Вот точно, - думал Николай, - если бы не поддался тому глупому чувству, если бы поговорил после разок с Ильичом, не было бы всего этого, жил бы сейчас спокойно, как раньше…» Зиновьева обуревали похожие чувства, но с оттенком горькой обиды. Он до сих пор не мог понять, почему Ленин вдруг без видимой причины выгнал их, да еще с таким позором. Без его поддержки сделалось сразу одиноко и страшно, как в тюрьме. Григорий тысячу раз прокручивал в голове вариант с возможным возвращением, но не был уверен в успехе мероприятия – не было до конца понятно, в сердцах ли это говорил Ильич или с холодным расчетом – и снова откладывал его. Все могло быть. Он страшно хотел излить кому-то душу, услышать слова поддержки и понимания, но знал, что от попутчиков дожидаться нечего: Бухарину вообще нельзя было доверять – тайны он хранить не умел, да и в момент серьезного разговора мог вдруг ни с того ни с сего вспомнить что-нибудь веселое и забыть, о чем шла речь; о Троцком с его взглядом свысока и говорить было нечего, ему-то вообще на все проблемы человечества наплевать, если они не касаются его драгоценной персоны. Хотелось ласково приобнять кого-нибудь, поболтать за бутылкой, поразвлечься с женщиной, наконец, но все это было отныне недоступно. Приходилось довольствоваться жалким пайком, неспешной ездой на бухаринской кобыле, которую даже угостить было нечем, и редкими разговорами со спутниками. Мысли о прекрасном будущем окончательно перестали приходить в голову – их заменила серьезная тревога за собственную жизнь и судьбу Коминтерна, доверенного неизвестно кому. Троцкий был настроен намного оптимистичнее своих унылых попутчиков. Чем дальше они отъезжали от теперь уже ненавистной Москвы, тем большее превосходство Лев чувствовал за собой. Он ясно представлял себе перекошенное от ярости лицо Ленина, лишившегося столь ценного союзника, и чувствовал свою правоту. Ему нравилось в путешествии почти все – и бесконечная дорога, и стрельба где-то позади, и проплывающее мимо солнце, и купание в холодной реке. Раздражали только спутники, которых вечно тянуло поговорить о ерунде. Было видно, что они нестерпимо хотят вернуться домой, но сказать об этом прямо боятся. Раздраженный их лживостью и трусостью, Троцкий всячески стремился избегать разговоров с ними, хотя в душе не прочь был поболтать с кем-нибудь, этого заслуживающим. Но его собеседники были явно не из этой категории: жалующиеся нытики, боящиеся сделать самостоятельный шаг и ни на секунду не прекращавшие думать о том, какое же «сокровище» они потеряли. Из всех, кто был с ним в пути, Лев по-настоящему любил только свою лошадь. К ней у него не было ровно никаких претензий. В голову приходили даже лестные сравнения себя и Звезды с Александром Македонским и его Буцефалом. Правда, теперь Троцкий был полководцем без войска, разом переквалифицировавшись из принца в нищего, но он был уверен, что о нем еще вспомнят и заговорят, и не предавался унынию. Ночные звезды напоминали ему о сиянии глаз Наташи, и он улыбался, глядя на них. Борода очень удачно скрывала это от надоевших спутников.