Помилуй, Боже, грешников.

Федор бледен сильно чуть ли не с самого утра, бессильно сжимает он кулаки, да к несчастью ударить никого не может. Далеко враги от него оказались, не дотянуться. Или наоборот, подобрались те слишком близко, так, что не дозволено по обычаям замахнуться лишний раз, что и говорить о том, чтобы наглость с лиц их стереть в любой момент попавшийся, когда удача на стороне окажется нужной. А тут остается сносить все молча, даже сказать кому-то что-либо нельзя лишний раз. Верно, не нужно о том болтать сильно, и без этого достаточно языки остры здесь у многих, нечего распускать сильнее. Вот и сжимаются просто тонкие пальцы крепче, бесцельно, понимает все Федор Басманов как нельзя лучше. Судьба у него такая – молчать о своем недовольстве чем-либо, а каждый вечер наведываться к государю с мягкой улыбкой и масляным блеском в глазах, лукаво прищуренных. Царь тоже замечает, что слишком хмур сегодня его кравчий. Любому это было заметно, кому на глаза угораздило попасться. К несчастью, не то настроение у Федьки, чтобы быть предметом чьего-то разговора бессмысленного. Только одно дело соперники и болтуны, другое — тот, кому он духом и телом служит. Тяжелая рука Грозного ложится на густые непослушные кудри, зарывается в них и слегка сжимает, но никакого ответа не добивается, только улыбки слабой. Федор у ног государя сидит, как слуга верный, а мыслями где-то далеко оказывается. Не здесь, не под властными пальцами, перстнями украшенными, и не ясно, игра то, притворяется ли он, как уже бывало, или всерьез приключилось что-то, о чем нарочно умалчивает. – Чего же не так, Феденька? – голос тих и сипл, но в то же время тверд, и смолчать на такой вопрос невозможно, хуже будет. Выучился давно суровый нрав Иоанна Васильевича. Знал бы он сам, тот, у кого спрашивают, что с ним не так в этот день, вроде бы точно такой же, как все остальные, и почему мир пахнет землей сырой, а не ветром свежим и медом, то сказал бы с радостью. А так — разве объяснишь царю, что на душе непогода сама по себе разыгралась в предчувствии каком-то дурном? К чему все это, видно, сам Господь Бог не ведает. Потому на секунду медлит молодой опричник, подбирая про себя слова вернее да поточнее, чтобы не обидеть ненароком. – Смутно мне, царь-батюшка, – не врет Федор, говорит все точно так, как есть, а вот дальше уже с меньшей охотой, робче продолжает. – Слишком много в голове всякого, да и говорят люди про меня ненужное. Думал я недалече, вечером предыдущим, что, пока не поздно, в монастыре бы мне спасение найти. Отпустишь меня? – В монастырь, говоришь, тебя отпустить? Неужто грехи замаливать? – Иоанн Васильевич каждый день начинал молитвами, это знали прекрасно многие. Но кто повинен более остальных в прегрешениях царских? Слухи ходили всяческие, и потому сам Федор понимал, что странно слова его прозвучали. – Да хотя бы грехи. Знаешь не хуже моего, в каких я повинен, – вскидывается голова, искры дьявольские во взгляде полыхают. – Лучше всех прочих знаешь, надёжа-государь. Знал же, знал, чем кончится, и все равно сказал несуразицу вслух, пусть и правдивую от начала и до последнего словечка. Иоанн нахмурился, выразив тем свое недовольство услышанными речами, а в следующее мгновение щеку обожгло пощечиной. Та не сильной была, скорее только чтобы отказ четче выказать, это и сам Басманов понял, холодную ладонь прижимая к раскрасневшейся коже. – И чтоб впредь не думал. Кто мне так же, как ты послужит? Царский любимец прячет улыбку, в сторону отворачиваясь. На душе все еще странно как-то, зато рассеивается потихоньку ощущение мерзкое. Нужен он пока что государю, ведь иначе отпустил бы. Но нет, держит по-прежнему. А коли так, то можно жить спокойнее... Но тревога вместе с предчувствием с души никуда не деваются, затихая только. Федор смотрит на Иоанна искоса, украдкой, словно любуясь, не в силах глаз оторвать, и думает, что не проживет без него, что и монастыре ему укрытия впредь не найдется... Не укрывает господь преданных псов царевых, людей разве что.