Помилуй, Боже, грешников.

Жарче и больнее становится в груди; громко, обличая, бьется неугомонное сердце, юношеское и глупое, стук его гулким эхом отдается в стенах комнаты, в теле во всем. Отмерло, онемело все будто от чужого взгляда, за каждым движением пристально следящим, а душе нестерпимо тесно стало. Кажется, вот-вот выскользнет она, бросится прочь от своего хозяина на свежий ветер, унесет тот ее. Она-то ведь вольная, и не такое дозволено, не только бегство, а ему, Федору Басманову Лексеичу, никуда не деться с положенного места. Не смеет оторвать от пола темные глаза, как раньше дерзко вскинуть голову буйную. Молчит только, ни жив, ни мертв. И разве тот это юноша с улыбкой нахальной? Нет, иной словно кто-то. Побледнел, сжался, в ушах голос знакомый с детства звенит, но разумом верить не хочется. Не пытается сделать этого даже. Поспоришь-то с отцом? Сказал раз, изволь исполнять без пререканий сию же минуту. Опрометчиво царя Федор не боялся, может опасался иногда под немилость того угодить, прогневать словом резким. Да один такой разве? Но страха не испытывал, мог хоть сейчас поклясться в этом, за всю жизнь короткую. Но вдруг ужас сковал по рукам да ногам, веревкой грубой обвился вокруг шеи изящной, потихоньку затягиваясь. На коже синяки с ссадинами на долгую память ему остаются. От того ль вздохнуть тяжко? Дрожит юноша, впервые так дрожит и совладать с собой не в силах. Пред глазами темнеет. От ненависти, от сломанной гордости собственной, от боли той же самой. И темнота та — спасение хоть какое-то, хоть обманчивое. Выть хочется али заплакать вовсе, лишь бы пытка искусная прекратилась тотчас. Басманов головой встряхивает, черные кудри взметнув, с лица горящего откинув, отгоняя мысли лишние. Позже думать будет. И до крови прокусывает нежные, предательски девичьи губы, ее вкусом едким, как чувствами, захлебываясь. Все равно отныне. Одной каплей алой больше иль меньше, все равно огнем тело жжется до стонов. Когда только позволил им вслух вырваться? А царь-то и взаправду грозен, грозен, как свора псов его. Но чувствует себя Федор более не псом, а щенком скорее, когда льнет к кому-то. Руки у Ивана Васильевича не мягкие вовсе, тяжелые, и ласка вся таковой не кажется. Ох, сбежать бы, сгинуть вдалеке от любви чудовищной, слова такого не достойной. Не быть, как отец с усмешкой подначивал, в царском фаворе. Да куда теперь-то? Личину таковую на себя уже примерил, только носить остается. Стирая украдкой почти слезы горячие с щек румяных, горько улыбается Федор. И это сделать болезненно, морщится прекрасный юноша. Неужто ощущение противные навек с ним спутники? Да бог с тем, чего сделано... Верно подмечено было: по рукам и ногам связан сын Басманова Алексея приказом его. Туго, на совесть, чтоб вырываться раздумал, и синяки от того остаются не простые, а те, что не заживают, как на коже оставленные. Глубже те. Смеется странно Федька, смирившись с участью, к безумию близок смешок его. Но не сломать так просто, в тому доказательство не пропавшая гордость в жестах. А именно, что на «совесть-то» оплели, будь у кого таковая вещица забавная. А он чего? Свыкнется ведь... Ведь свыкнется?