В тишине и покое

Работает это просто, как часы: бесконечные хождения из угла в угол от досады и разочарования в себе, сбыт звенящих тюремным заключением коробок и заполошно стучащее сердце – от гордости и отвращения, когда Джефферсон ободряюще похлопывает его по плечу. Гордится. Хвалит. Ставит в пример. В общем-то, работает это просто, но проще не становится. Даже будучи на подмене капитана в участке Киллиан никогда не был занят и увлечен работой так, как сейчас. Это почти маниакальное безумие, так посвящать себя подобному делу, становиться тем, против кого ведешь войну уже без малого несколько долгих лет. И, в конце концов, заканчивается это тем, что он берет оплачиваемый отпуск в своей конторе – дыре без перспектив – и дослуживается у Джефферсона до личного приглашения в его дом. И все – за пару недель. Мила больше не отягощает, хотя Киллиан все еще ее любит, но чаще задается вопросом: а как сильно? С усталостью, обреченностью прожить так всю жизнь и не познать истинного наслаждения женитьбы? Или страстно, но с отливами, приходящим желанием? Стены дома становятся размытыми, тусклыми и непривлекательными, точно как его жизнь до или вне – сложно теперь понять. Да и все теперь меняется, окрашиваясь совершенно другими тонами – темной, насыщенной палитрой живого, движущегося беспрестанно, быстро, ожесточенно. Или как старое, выцветая, выгорая на солнце. Ему нравится. Нравится эта перемена, нравится давиться злостью, непривычным самолюбием, самодовольством – глядите, меня позвали, а вас нет; глядите на этот костюм, да, сюда, да, на меня, – ну разве я не хорош. Говорят, вхожие в дом Джефферсона – большие счастливчики. А другие говорят, счастливчики – не то слово. Зато все вместе сходятся на одном: такой шанс – раз в жизни и с везением, подобным этому, можно было только родиться. Не то чтобы его мать постаралась, но благодарен ей сейчас Киллиан больше чем кому бы то ни было. Вечер заканчивается примитивно и в приятной дружеской атмосфере – Киллиана хлопают по плечу, говоря, мол, какой же тот сговорчивый, продал коробок на две поставки, он благодарно смеется, кивая – какие пустяки, боже. Они желают друг другу доброй ночи, хотя абсолютно уверены, что ночь только начинается, и Киллиан, сворачивая на Лексингтон-стрит, выходит прямо на девятое авеню, ожидая Джефферсона. На улице уже по-осеннему зябко, чуть быстрее темнеет, и солнце становится менее сговорчивым. Совсем скоро из общего котла на небо повалят первые звезды. Киллиан мерно шарит по карманам дорогого пиджака, вынимает нашедшуюся пачку и прикуривает предпоследнюю Лаки Страйк, держа сигарету между зубами, а огонек спички пряча в сложенных кувшинчиком ладонях. Затягивается глубоко и сразу – до саднящего горла. Он еще пару раз стучит по пачке, с безнадежной тоской глядя на последнюю сигарету и высыпавшийся на ладонь табак. Его Киллиан развевает в воздухе, который пахнет так же кисло и терпко. Через считанные минуты настойчиво гудит клаксон машины Джефферсона, сам он почти вываливается из окна: - Подвезти, парень? – и ухмыляется развязно, уже пьяно, да и выглядит ничуть не лучше. Весь совершенно, безнадежно уставший в ноль, с красными глазами и стоит подойти чуть ближе – усталостью этой разит зловонно и страшно. - Смотря куда, приятель, - хмыкает Киллиан, залезает в машину и окурок бросает из открытого окна. Джефферсон тут же вдавливает педаль газа, и, круто сворачивая, они выезжают на двести девяностое шоссе. Впереди бесконечная пустая дорога, ни фонаря, ни машины, только подсвеченные выползшей луной выбоины и пустота. Едут по прямой, долго и скучно, разбавляя тишину редкими, однотипными фразами о прошедшем дне. И когда Джефферсон, наконец, сворачивает на развилке, то объявляет, что осталось совсем недалеко. Недалеко или нет, но все это так затягивается, что, только оказавшись на Север-Берлинг-Стрит, Киллиан уже почти воет от отчаяния и усталости. - Скоро уже? - Какой нетерпеливый, - фыркает Джефферсон. – Приехали, выметайся уже. Киллиан тут же вываливается из машины и вдыхает полной грудью. На несколько долгих секунд он оглушен – большими ленивыми глазищами на него глядит двухэтажный дом. - Да ты не пугайся так, - бодро отзывается Джефферсон, отворяя калитку. – Пока я мотался за тобой, в доме собралась приличная толпа наших общих друзей. Расслабимся, в карты сыграем. Жена приготовила такие ребрышки – упадешь! Она туда, знаешь, добавляет что-то, что потом даже жить в радость становится. Киллиан сдавлено кивает, переступая порог. Вокруг – полнейшее умиротворение. В доме горит приглушенный свет и слышны цикады. Воздух, пропахший акациями, приятно холодит кожу. У Джефферсона, с сожалением думает Киллиан, всегда все самое лучшее. Он проходит по коридору, и теперь здесь пахнет жженым сахаром и свежесрубленным деревом. В глубине дома слышен басистый хохот, раздается звучный стук стаканов о столешницу. И обстановка неизбежно напоминает ту, что была в далеком магазинчике с летним маревом на пороге. - Чувствуешь? Черт, умираю с голоду! А ты проходи, давай, располагайся, знакомься, если еще не. Я наведаю жену. Киллиан стремительно направляется на голоса, не останавливаясь нигде, лишь впитывая, что успел мельком увидеть: лестницу на второй этаж, свежие цветочные букеты, камин. В отдаленной комнате сидели практически все, с кем он, так или иначе, уже работал. Даже Дэвид здесь, поглядывает на него неодобрительно, хмурясь, хотя – что ему здесь делать? Беременная жена ждет дома своего принца, а он здесь, кутит с этим стадом. Или просто посчитал слишком чересчур отказать такому предложению? Киллиан садится на предложенное место, со всеми тепло здоровается – а как иначе, если голова дорога? Вэйл, Дэвид, Робин и Филипп – все учтиво и заискивающе улыбаются, все еще недостаточно пьяные потому, что ждут Шляпника, но достаточно, чтобы разум затуманился хмельной дымкой. - Капитан, какая встреча, - тянет Вэйл. – Когда мы там в последний раз виделись? Уже месяц как прошел, а? - Пару недель всего, Виктор. Бар на Фуллертон авеню. Робин молча наполняет стакан ромом и по столу прокатывает прямо Киллиану в руку. Он не то чтобы не общительный, но, скорее, молчаливо зол – свое место здесь, в отличие от Киллиана, он заслуживал долгий-долгий год. - Точно. Точно, надо же. Ну и память. Киллиан прищуривается на него и снисходительно улыбается. - А ты пей меньше, Вэйл, и все у тебя в жизни будет лучше. И проще. Виктор в ответ беззлобно клацает зубами и скидывает карты перед собой. Обиду, если она и была, он мигом запивает ромом. Дэвид едва слышно посмеивается, скрывая улыбку за картами. - Дэвид, и ты здесь. Какая приятная встреча, приятель. Не ожидал, - Киллиан расстегивает пару пуговиц на рубашке, снимает пиджак, вешая на спинку стула, закатывает рукава. – Думал, что не придешь. Жена – дело тонкое. - Она у меня понимающая, - сухо говорит он. На лице не остается и тени улыбки. - Кто бы сомневался. - Ну а ты как? Нравится свой первый раз под теплым крылышком Шляпника? - Неописуемо, - цедит Киллиан, прислушиваясь к шороху в коридоре. Ни голосов, ни звенящих приборов не слышно, но в ту же секунду в комнату входит Джефферсон, а вместе с ним – огромный поднос с парой бутылок и тарелкой хрустящих, совершенно потрясающих ребрышек. - Все целы? – хмыкает он. – Отлично. Жена бы не оценила, уйди вы от меня в итоге голодными, но пьяными. Филипп и Виктор заискивающе посмеиваются. Киллиан с интересом подбирается в кресле, а Дэвид и Робин безэмоционально фыркают себе под нос. - Ну? Раскладывайте, - кивает на карты Джефферсон и отставляет поднос в сторону. Руки он быстро вытирает о брюки и на стол – прямо в центр – ставит бутылку старого доброго рома. – Играем! * То, как незаметно идут дни, медленно и методично убивает Киллиана изнутри – стыдом, нетерпением и жадностью. Он становится чуть резче, чуть острее и грубее на своих стыках и жизненных приоритетах. Дни и недели забирают из него человечность и выплевывают совершенно новую, блестящую обертку Капитана без души. Или с душой, но такой черной и мрачной, что лучше бы ее не было вовсе. Джефферсон говорит, что с его приходом дела пошли в гору. Он в крайней степени доволен и в бескрайней – горд. За спиной шепчутся о том же самом, но с завистью и кровожадным желанием расправиться. Кошелек молчит – слишком много денег. Голова – тоже, в ней повисло только какое-то гребанное «шшш» - помехи, что ли? И только один Дэвид – самый настоящий принц, ну что с него взять – с надменностью повторяет, что такие дела имеют только один конец – и он не из тех, о каких мечтаешь в хороших снах. - Отлично, - говорит Киллиан, - просто отлично. Мне как раз никогда ничего не снится, и сплю я – боже, благослови нашу работу – мало. Ему доверяет Джефферсон, Джефферсон его рекомендует и ждет у себя дома одного – пропустить стаканчик, сыграть на десятку, вспомнить непременно несмешную шутку и сделать ее достоянием. Но сколько бы раз Джонс ни приходил к нему, он ни разу не видел хозяйки дома. Во всяком случае, видел Киллиан ее не цельно, но и то, что ему удалось собрать – слишком. Многим ведь даже знать такое чересчур, а испытать на себе – пренеприятнейшее чернильное пятно на репутацию, но. Он видел. И то, как она – чужая, далекая, неизвестная – собралась в небольшой размытый образ, делало его невообразимо, неописуемо счастливым почти без причины. Если неделю назад это было ничего, непорочный круг из пустоты и неизвестности, то сейчас – целая карта путешественника, завсегдатая грабежей на сине-лазурных просторах океана. Пять дней назад, впервые – неровная порванная тень, скользнувшая в прихожей. Бесшумная поступь босых ног вверх по лестнице. Неслышимый взмах руки в попытке дотянуться до дверной ручки. Дальше, еще пару дней спустя – четкий силуэт, сверкнувший в кустах на заднем дворе. Возможно, в тот момент их второй сокровенной встречи среди огромного многообразия садовых роз и акаций, она отбирала самые лучшие, чтобы оставить их затхлевать в богатой вазе в зале или в их – чужой – спальне. Возможно, она смотрелась там дико и необузданно, точно сама – цветок, яркий, свежий, пышущий жизнью. Киллиан представлял ее себе совершеннейшим образцом тишины и примирительного соглашения, какой-то тихой гаванью или пристанью, к которой даже в страшный шторм не страшно прибиться и довериться – глубоко и безоговорочно. Это уже не девушка, но и не женщина – нечто среднее, совмещающее в себе юные, но ограниченные строгим контролем повадки, и какие-нибудь по-взрослому вразумительные речи или замечания. Чужая жена, курящая сигареты исключительно с помощью винтажного, тонкого, по-женски соблазнительного мундштука. Может быть, в красном, но обязательно – с дорогими серьгами в ушах, которые тяжелой цепью спускаются по шее и тяготят уши до зуда или головной боли. Джефферсон редко говорил: - Моя жена, она… - и не мог закончить. Он сконфуженно вел носом в сторону, усмехался или долго и пристально смотрел из-под ресниц прямо на Киллиана, будто тот мог знать, какая на самом деле была его жена. Еще реже он упоминал ее как ту, кого знал – сейчас или когда-то до этого. И совсем никогда – как свою любовь. Она была важна для него, эта женщина, и Киллиан знал это, считывал с выражения лица или взгляда, случайно брошенного на задний двор. Джефферсон глядел на зашторенные окна, выходящие на сад, и выглядел при этом обреченным на муки и страдания, будто его жена – большая боль, чем можно вытерпеть человеку. Он смотрел долго: на силуэты цветов, деревьев и соседского забора, карты в его руках дрожали точно так же, как нижняя губа, и Джефферсон по-настоящему, искренне был зол на то единственное, что делало его уязвимым и некрасивым перед лицом опасности. Он любил ее, был влюблен и набожен, и это делала она, хитрая, вороватая безымянная женщина. И глядя однажды на профиль Шляпника – заостренные впалые щеки и скулы, злой прищур глаз, направленных на окна за спиной, мелко подрагивающую нижнюю губу – он вдруг сказал: - Мне кажется, что я не люблю свою жену. Ненавижу, - и пораженно замер на своем месте – вместе с болтающимся на дне стакана ромом и обреченностью во взгляде. Джефферсон повернулся к нему лицом плавным, кошачьим движением. Его губы растянулись в снисходительной усмешке, а пальцы расслабились так, что карты рубашкой вниз упали на стол – он бы выиграл, если бы только захотел. Как и всегда. - А она не очень-то любит тебя. - Да. - И ты не любишь ее. Теперь. Или не любил никогда. - Да. - И она тебе… изменяет, - мурлыча, вкрадчиво произнес Джефферсон и посмотрел на него со страшной улыбкой на ярких губах, обманчиво мягко, будто извиняясь, что знает его секреты. Киллиан вскинулся, но быстро поник: - Знаю, - он выпил ром до дна и отставил стакан в сторону. – Ты следишь за мной, Джефферсон? За моей женой? - Я делаю много вещей, - уклончиво ответил тот. – Я мщу, работаю, ненавижу, помню, знаю – это занимает много сил, поверь мне. Но еще я забочусь. О тебе – в первую очередь. Потому что ты нужен мне. Важен, Киллиан. Киллиан кивнул в ответ так, будто понимал о чем идет речь. Но в нем было пугающе пусто, и он был пуст настолько, что любое слово становилось пыткой. Это было обезоруживающе и сильно, но не причиняло боли. Просто ничто – черное, долгое и глубокое. - Ты наверняка понимаешь, о чем речь. И ты знаешь, что я могу. Сделать. Для тебя. И с кем. С кем угодно, Киллиан, ты просто… ты волен сказать мне, и это будет у тебя, чем бы оно ни было. Почти чем бы оно ни было, потому что единственное, что не мог дать ему Джефферсон – свобода. Неограниченная вседозволенность самому вершить свою судьбу, строить жизнь по своим правилам. У него нет свободы, а значит, нет ничего. Киллиан впервые посмотрел на Шляпника с тоской и мольбой, и он, считав все безошибочно, – Киллиан знал, так и есть, – сухо приподнял уголок губ в улыбке и постучал картами по столу: - И мне, правда, очень. Очень. Жаль. За окном мелькнула смутная тень, облепленная лунным светом, и Джонс сокрушенно вздохнул, неотрывно на нее глядя: - Мне тоже. * Дорога шла тяжело. Днем сделалось совсем не по-чикагски жарко и дышать стало трудно, будто пробежал десяток километров, хотя Киллиан был в машине и выходил лишь из большой нужды: если было много коробок, а Дэвид уже без сил. Дэвид, к слову, тяготил не меньше, а то и больше – от его молчаливого присутствия и нежелания как-либо развивать любую тему, Киллиан только стушевался и неохотно подставлялся раскаленному осеннему ветру, думая о своем и отдаляясь от этой машины все дальше. Неужели все слова Джефферсона – правда? И то, что он говорил про Милу. И эта слежка, подпольные игры, безуспешные гонки за своим хвостом… Киллиан пролежал всю ночь без сна, чутко реагируя на любые звуки за окном; и то глядя на потолок, то очерчивая взглядом покатую молочную спину своей жены, каждый выпирающий позвонок на обнаженной коже и ее тихое мерное дыхание, он представлял, как кто-то его же руками переламывает хребет Милы. Как из ее тонкого, возрастом уже очерченного рта, вырываются сипы и мольба – отчаянная, мерзкая и жалкая, превращающаяся в месиво звуков. Он видел ее, ясно и четко, и видел, как искажается ее красота медленно, но отчетливо: по идущей синевой коже, по последней силе, что мертвечиной вылетала из ее тела, порхая крыльями. По стеклянным глазам, застывшим и видящими одну-единственную картинку, где благодаря собственному мужу остается ее будущее. Киллиан свернул в неприметный переулок по угрюмому указу Дэвида и помотал головой. Будто что-то, вдруг несчастно подумал он, способно изменить его мысли. Они ехали еще какое-то время, дорога становилась все хуже, а проулок, по которому колеса молотили остатки пищевых отходов, весь провонял кислой капустой, сладковатой гнилью и остро – блевотиной и мочой, что пятнами расползались по сколотым кирпичам. В общем, ни место, ни его содержимое, желания ехать дальше не вызывало. Дэвид тяжело и натужено дышал рядом, распаляя в Киллиане почти маниакальное желание хорошенько пройтись по его лицу, чтобы и самому потом – и в кровь, и в пот. Он предсказуемо ничего не сделал, потому что Нолан буркнул остановиться у дверей склада, но желание приберег в себе. До лучших времен, подсказало ему сознание. Дэвид, выбираясь из машины, странно на него оглянулся. И посмотрел странно, Киллиан даже не разобрал было это сочувствие или просто излишнее внимание. Он все высматривал на осунувшемся лице синяки под глазами, неухоженную щетину и всклоченные волосы, а потом просто потянулся за первой коробкой. Не было видно, чтобы он уж совсем нуждался в помощи. Коробка в его руках держалась крепко, привычно, и сам Дэвид был привычным – собранным, недовольным компанией и кротким. Он собрал губы в одну тонкую белую линию и переступил с ноги на ногу, все заглядывая в открытое окно. Киллиан нетерпеливо цокнул языком, щурясь за его спину и думая как бы поскорее показался принимающий: - Ну что еще, Нолан? - Мне… я слышал кое-какие новости. Ты… ты, знаешь, ты вот – ни дать, ни взять – настоящий мудак, Джонс. Посмотреть на тебя раз – и сразу все понятно. Но я знал, то есть, мне сказал Шляпник, что вы были знакомы… и поэтому… мне жаль, ладно? В конце концов, я больший человек, чем ты, раз такое поведение для тебя нормально. Киллиан недобро сверкнул глазами. На языке уже вертелась очередная обидная колкость, мол, много ли он знает, пока его воспитывает жена, но пришлось сдержаться в пользу любопытства: - С кем? – вместо этого настороженно спросил он и подобрался. Дэвид закатил глаза, будто непонимание другого человека вызывало в нем приступ злости или излишнего самодовольства: - Голд из лавки антиквариата. Просто услышал сегодня утром, что он мертв, и решил… ну, знаешь, мы вроде как друг друга знаем и не очень этим довольны, так что я просто решил сказать, что мне жаль. Кем бы они ни был. Дэвид постоял еще какое-то время на месте, глядя на Киллиана, но, в конце концов, двинулся с места; звон бутылок оглушил Джонса как после удара. - Ты шутишь? – глухо, как будто не своим голосом спросил он, но Дэвид уже не слышал, или просто не желал отвечать. Киллиана тут же бросило в жар. Стало душно, и горло будто перехватило невидимой ладонью. Предательская испарина проступила на лбу и висках. Он выбрался из машины, покачиваясь и растягивая удавку на шее двумя пальцами, глотнул закопченного воздуха – раз, второй, третий – и его тут же вывернуло на стену вчерашним сухим бифштексом Милы и парой стаканов рома от Джефферсона. В голове промелькнула шальная мысль, что здесь, должно быть, всем сообщают дурные вести, раз на стене – ни одного живого места. Во рту сделалось сухо, как в пустыне, воспаленные глаза забились мусором, усталостью и обреченными слезами в уголках. Дэвид методично подавал коробки, одна за другой, и смотрел на него редко и безучастно, совсем скупо, лишь из вежливости удостоверяясь, что Киллиан еще жив. В голове вдруг беспрестанно зароились мысли, но самая яркая – укрыться. Укрыться в животном страхе, чужих обещаниях и лжи. Несложно было догадаться, что все действительно предстает в том свете, какой являлся Киллиану в минуты невежественного размышления. Мила ему изменяла. Джефферсон – больной маниакальный ублюдок, псих со стажем. И слежка вполне реальная. И игры с тенью – тоже… С последней мыслью Киллиана снова стошнило. Желчь текла по пищеводу, горло горело, воздух душил, и одновременно с этим было холодно – продирало буквально до костей. Когда он выровнялся, держась за живот и опираясь о стену, пот с лица тек, не переставая. Он был соленым, горчил на языке и чувствовался как позор и отвращение. Киллиан дважды споткнулся на пути к машине, еще столько же – запутался в собственных ногах. Без разбору он тяжело уселся на сидение и много позже заметил, что оно было пассажирским. Дэвид смотрел на него мрачно, обвиняюще и головой покачал с тем самым выражением немого упрека, каким непутевого Киллиана в детстве одаривала мать. Он сжался в сидении и почувствовал, как пот становится смущением, стыдом и преобразовывается в нездоровый румянец. Дэвид, обреченно опустив плечи, занял место за рулем и весь излучал презренную жалость, что Киллиана снова едва не вывернуло через открытое окно. - Тебя домой? – заводя мотор, ворчливо поинтересовался Дэвид. Киллиан сдавленно покачал головой: - Высади где-нибудь. Бар или еще чего. Хочу выпить, - Нолан, задумавшись и окинув его скептическим взглядом, не сказал ничего, но расценил все правильно. И даже как оказалось после этого, ничего не сказал Джефферсону. В точности, как и до этого, ехали они сложно. Киллиану было плохо от напряжения, собственной вины и чужой крови на руках. И когда он действительно понял, что выпил уже не один стакан и сидит в тихой приятной тишине бара, было далеко за полночь. Дома его ждала жена и ворох проблем, здесь – сердечно и уютно примостилось то, что он называет совестью. Или ее отсутствием. Следующее, что он помнит, это то, как одним слитным мягким движением она присаживается рядом – роковая, сладкая, грациозная. Мечта. Сокровенное желание. Она отзывается запахом осени и переспевших груш; спокойно оглядывает его: руки, лицо, позу, стакан в закостенелых пальцах. Она ласково, очень по-взрослому встречает его глаза и чувствуется сразу, что ей нравится то, что она видит. - Грустите в одиночестве? Киллиан смотрит на газету перед носом и жестко, пьяно ухмыляется. Хотя никаких изображений не было, автор подробно расписал всю картину: от лавки до мозгов хозяина, картинно разукрасивших стену. Чужая кровь уже почти въелась в кожу. - Скажем так, я заимел не лучшие времена. - Наверняка что-то с вашей семьей, - знающе, но не настойчиво предположила она. – Просто… ну, знаете, так всегда бывает. Видишь взгляд и сразу все понятно. - Что-то вроде, - удрученно согласился Киллиан. – Моя жена, кажется, на волоске от смерти... Она вечно мечтала об этом уродливом фикусе у нас дома. Огромные зеленые листья, вечно пыльные и скучные. Безрадостное растение, бесполезно занимающее место. Уродливое – не отнять. И я вдруг понимаю, что мало ли – разреши я ей завести этот фикус, как бы все оно было? Без первой ссоры, непонимания? Сейчас я ее не люблю и вряд ли бы что-то мог сделать. Не потому что слаб, а потому что пьян, и не знаю чего ждать, и слишком не тот, кем хотел бы быть. - Хотите сказать, что даже будь у вас возможность ее спасти, вы этого не сделаете? И странное дело: она не звучала так, будто обвиняла его во всех смертных грехах. Ни капли укора, презрения или чего еще, что так любят женщины. Просто пустой вопрос, произнесенный бесцветным голосом. Киллиан оттолкнул газету подальше и запил ответ ромом, горько поморщившись. Он знал: она все поняла правильно. - Мне очень жаль вашу жену. - Правда? Звучит едва ли сомнительно. По большей части… лучше бы вообще не. - Честное слово, - страшно выпучив глаза, произнесла она. - Ваше честное слово… женщины, видит бог, такие простые. Причем в пугающем смысле. Не знать друг друга, но сочувствовать. Не видеть годами, но все так же ненавидеть. Причем, знаете, ненавидеть прям так люто, искренне. И грустить так же. Как оно вообще работает? - Ну, для начала вы рождаетесь женщиной, а потом… а потом все идет лучше. Сами как-то учитесь. Глупейший вам пример: знаю я одну даму, у которой вот-вот будет ребенок. Ясное дело, что когда поджимает возраст, вы, так или иначе, сами хотите разродиться и все эти вытекающие: опухшие ноги, затекшая спина, десяток лишних кило и заботливый муж с корзинкой фруктов. У нее все прямо по плану, а это, между прочим, сейчас большая редкость. И вот она жалуется вам на жизнь, что все так плохо, что спит она только на спине и что дите ее изнутри колотит… ну, не суть. И вот она говорит и говорит вам это, потому что считает своей подругой, а ты киваешь, поддакиваешь и на чистом порыве обнимаешь ее – лишь бы заткнулась! Представляете себе ситуацию? – она смеется легко, гладко, совершенно чисто. Ее голова откидывается назад и волосы, скользя по обнаженным плечам, каскадами спадают вниз. Она изящна, женственна, привлекательна. Ее хочется трогать и водить широкими ладонями по алебастровой спине, хочется зажать где-то и собирать губами родинки – на шее, ниже, расстегивая молнию платья, на грудях, животе и дальше, пока женское тело не прошибет волной в его руках. Киллиан растерянно улыбается в ответ. – И самое занимательное, что она так горестно после этого вздыхает – не отнимешь, настоящая актриса – и заверяет вас, что, если на чистоту, ее жизнь теперь настоящая сказка! Подумать только! А вот что совсем выходит за рамки приличия: «Эх, такие хлопоты… но тебе-то, дорогая, не понять, ты же такая трудяга! Не до того тебе!» Здесь ничего не остается – кодекс дружбы. Любая приличная дама, чтящая законы человечества, не скажет единственной подруге, что лучше бы она катилась на своем животе куда подальше. Ты прикусываешь язык, премиленько улыбаешься этой стерве в лицо, а потом, как ни в чем ни бывало, киваешь и говоришь, что, мол, да, действительно не понять. Можете себе такое представить? - С трудом… Образ Милы, его собственной жены, замаячил под веками обвинительно, умоляюще и призывно: ты не знаешь ее, но уже что-то чувствуешь. Чувствуешь, зная, что я – все еще – существую. - Вот именно! Так что женщина, кстати… я имею в виду, быть женщиной, это очень сложно. Исключительно. И что-то я, кажется, совсем уже не о том, - она снова смеется, господи боже, ну что за женщина. Идеальная шея, ключица, укрытая мехом, и верхний резец, призывно сияющий в улыбке. Вся. До кончиков гладких волос. – Ну а у вас как? Брат за брата, а? - Вы пить будете? Я, может, возьму вам чего? Ром здесь неважный, но… - Водку и оливок побольше, - кивает она бармену. – Не меньше четырех, но если рюмка приличная, то около шести. А вообще, лучше двойную. - Ого… ну, на мой счет, пожалуйста? – добавляет он. – Вы просто… ого! Настоящая? Боюсь дотронуться… - Ну что вы, в самом деле, не настой ромашки же мне в баре пить. - Действительно, - Киллиан смотрит на ее стакан – фактически, это даже не рюмка, здесь прилично наливают и если выпить сразу, не прикусывая оливками, то ей станет дурно. Но она, совершенно непредсказуемая, прикусывает зубами первую оливку, отловив ее пальцами, и призывно улыбается. Киллиан прочищает горло, мельком глядя на ее показавшееся из разреза колено, и пристыжено отводит взгляд. – Итак. Дружба. - А-а-а-га, - и коротко смеется. – Я вас смущаю? - Вы же знаете, что да, - Киллиан улыбается ей и надеется, что раскраснелся от двух стаканов рома, а не от ее смеха, колена, платья, раскованности, появления… - Э, знаете, вы просто как образец тех дам, что нарисованы на идеальных рекламах с порошком. Или на обложках книг, которые печатают, чтобы привлечь внимание и стоять потом на какой-нибудь дальней полке. - Неужели я так легкомысленна… и стоять на дальней полке? Жуть! - Но я же не сказал, что покупка бесполезная. Она кратко и обольстительно улыбнулась ему, глядя из-под ресниц. Оливка меж губ быстро исчезла за рядом ровных зубов, а идеальные пальцы обхватили стакан. - Считайте, что это вас спасло. Мужское обаяние. Везет мужчинам с этим… - Ну не то чтобы женское чем-то уступало. - Когда знаешь, как воспользоваться тем, что есть, - загадочно произнесла она, - зачем вам обаяние? Оно делает нас краше? Лучше? Зачем называть кокетство, флирт или улыбки обаянием? Разве это не есть то, что принято называть своими именами – завлеканием, успокоением? - Глубоко, - кивнул Киллиан. – А водку вы всю выпили уже? А то я что-то не заметил… - Ох, ну и болван же вы, - рассмеялась она. – Меня, вообще-то, Эмма зовут. - Киллиан. Он протянул ей руку на автомате. Глаза призывно блеснули – по инерции или привычке, но на какую-то секунду, Киллиан готов поклясться, она растерялась. Будто не ожидала ответной реакции или хотела все спустить на тормоза, но больше не знала как. Рука у нее была холодная и чуть липкая после оливок, голова наклонена к плечу и все бы ничего, она бы так и осталась в его голове той обольстительной девушкой в баре, не будь улыбка у нее такой… задумчивой. Она узнала его? Не хочет больше видеть? Киллиан скоро отвернулся, допивая остатки рома со дна. Эмма поспешно извинилась: - Не подумайте ничего. Просто имя знакомое. Имею в виду… так звали моего отца. Я просто немного потерялась. Если вы не против… - Эмма снова кивнула бармену, указывая на стакан Киллиана. – Обновите моему другу. Это ничего? Он посмотрел на нее так же, как она улыбалась – задумчиво – и не увидев ничего прежнего на ее лице, пожал плечами: - Ничего, - согласился Киллиан. - Ничего, - облегченно повторила Эмма и закинула ногу на ногу. Ее кровавое платье расползлось по ногам, и кожа туго натянулась на острых коленках. Киллиан тяжело сглотнул, принимая новый стакан рома, и потерялся во времени… Она говорила много. Не так много, как если бы ты совсем не мог вставить слова, и только этим был занят, а много в том приятном, не обременяющем смысле, когда не успеваешь заскучать, быстро находишь общие темы и тишина, если и появляется, не становится в тягость. Эмма была не из очень богатой семьи, но с достойным наследием от матери – умом, сослужившим ей неплохую службу в поиске приличного круга друзей. Она была вхожа практически везде, где было незаконно, и могла без проблем назвать десяток тех подпольных баров, куда Киллиан часто завозил товар (но ей, конечно, об этом знать совсем не обязательно). И список ее развлечений – две облавы полицейских, неудачная помолвка, крахом пошедший бизнес – неплохо смотрелся на фоне платья. - Боже упаси, чтобы я когда-то жаловалась на свою жизнь! – говорила она, кратко поглядывая на танцующие пары. – Интерес в том, чтобы прожить ее так: сидеть как я и рассказывать о прожитом с гордостью. На мне шикарный вечерний туалет, я пью водку с оливками, пока моя подруга, опухшая, перечитывает старые книги и ест хлеб с вареньем, и, в конце концов, у меня есть изумительная компания под боком. И я хвалюсь вам о своей жизни. А если так, то мне есть чем поделиться. Киллиан – разумно или нет, в пьяной, хмельной дымке – кивнул ей в знак согласия и немого – одобрения. - Вот вы, например, вы зарабатываете деньги честным трудом, Киллиан? Джонс медленно и удивленно моргнул, стакан в его руке заметно дрогнул: - А что? Работу подыскиваете? - Ха! Даже если бы очень хотела, то нет… так? Честным? - Ну я бы не назвал это совсем плохой работой… - Во-о-от! – хлопнула в ладоши Эмма. – Вот о чем я говорю! И только попробуйте сказать, что жена ваша действительно знает, чем вы занимаетесь – в жизни не поверю! Но даже если и так, то вы понимаете, о чем я говорю? Вам есть, что рассказать миру, Киллиан, есть, чем можно поделиться! Стали бы вы делиться интересными историями, будь вы, ну-у-у… ну, например, полицейским? Фу! – она скривилась, закидывая оливку себе в рот. – Как скучно! И ни одна дама, поверьте мне, не скажет вам, что профессия полицейского так уж ей по душе. Киллиан, не сдержавшись, громко и нервно рассмеялся. Внутри что-то бурлило, жгло и непреодолимо рвалось наружу. Правда. Эта скользкая, неприятная правда, слепо и отчаянно ищущая выхода. Справедливость. Возмездие. Киллиан так долго не мог отдышаться, что внутренности свело острой болью. Но Эмма, казалось, ничего не заметила. - Ну а что? Я говорю что-то не то? Все, что я имею в виду – никто не хочет быть серой мышью или уж тем более ее тенью. - Очень… разумно, Эмма. Бедные полицейские, думаю, не нашлись бы даже что сказать, - и Эмма, легко поведя плечами, промолчав и томно хихикнув, только исключительно по-женски предпочла оставить эту тему за собой. Она была чуть легкомысленная, светлая, полная противоположность стандартной логике, но одновременно с этим сильная и волевая. Уверенность твердо подточила ее скулы и острый подбородок, в руках была мощь, так мало свойственная женщинам двадцатых. И платье, хотя и было открытым, подчеркивало только эммино решительное начало. Разговоры закончились как-то сами собой. Бармен объявил о закрытии, – значит, было уже около четырех – и Киллиан, подбоченившись и нетрезво покачиваясь на ногах, предложил Эмме руку и помог слезть со стула. - Скажите мне, что вы живете очень далеко, чтобы я притворился расстроенным и все равно напросился вас проводить, - он криво ей улыбнулся, сложив руки за спиной. Эмма притворно покачала головой: - Но я правда живу далеко… - А я правда очень расстроен, - смешливо парировал Киллиан, и она, чуть поведя бровью, через плечо улыбнулась ему, следуя к выходу. На улице было аномально тепло. Дороги, подсвеченные мягким лунным светом, вели, казалось, только в одно приятное, забытое богом место. Не перегоревшие на небе звезды, закоптившиеся от недавно открытых фабрик, мутно поблескивали сквозь дымку ночного мрака. Эмма уверенно шла впереди, с восхищением оглядываясь вокруг. Киллиан шел позади этой уверенности и просто бездумно смотрел вперед. Ее мутоновый полушубок скользил по покатым молочным плечам, открывая россыпь родинок, и волосы, собранные в незатейливую прическу за минуту до выхода, изящно следовали порывам ветра. Он смотрел, и белки становились красными, а глаза – напряженными, уставшими и мутными, как звезды. Каблуки Эммы стучали по асфальту, и в голове что-то стучало тоже: ром, чужая водка, четыре утра и удобная, но неловкая ситуация. Было тихо и никого вокруг, кроме тучных серых кирпичных построек. Рекламы-вывески, призывающие купить порошок, книги в лавке поблизости или призывы бросить курить, пусто и непривлекательно выглядывали из темноты покромсанными тенями. Киллиан протянул руку вперед – Эмма расплывалась, была охвачена дрожью и держалась за пустоту, хотя сам он очень хотел за нее ухватиться. Резко подуло. В осеннем ветре запахло гнилой листвой и отдаленно – дымом заводов на окраинах. Ладонь держала чужую руку. Эмма ответила ему расфокусированным взглядом, невинно приоткрытым ртом от неожиданности и несмелым шагом назад. Киллиан решительно наступал вперед. Когда они почти соединились в одно, он почувствовал горячими пальцами кирпичную кладку стен – колкую, мерзкую, грязную. Эмма дышала полной грудью, и он представлял, как по красному, кровавому цвету расползается черная грязь черного города. Внутри все перехватило и сразу же почувствовалось: у нее тоже. Сжалось сердце в отчаянном, пьяном желании, ночь и предрассветная заря закружили их вместе, так близко к друг другу. У Эммы оказался сладкий, горячий язык и губы, которые хочется кусать. Она цепляется за него – так откровенно, так низко, так желанно горячо. Она рассыпается в руках: трухой, пылью, страстью. Киллиан ловит ее, но в ладонях лишь ветер, пустота очередного бессмысленно прожитого дня. Но Эмма все еще отзывается на его зов и льнет к нему с грудным протяжным стоном. «Скорее, - исступленно повторяет ее тело, ее руки, грудь и разгоряченная кровь, бьющаяся в артериях, - скорее!» И Киллиан дает ей это – скорость, мощь, предательство и обман. Он думает: интересно, ей все еще жаль мою жену? Думает: а было ли когда-нибудь? Он прикусывает ее за нижнюю губу и руками слепо шарит по телу, задевая налитые возбуждением груди. Эмма отчаянно скулит в его рот. - Боже мой, о… бо-о-оже … - Я знаю, - жарко шепчет Киллиан, покрываясь испариной, - я знаю, господи, какая ты… Эмма грубо хватает его за ладонь и ведет ею вниз по своему животу. Глаза у нее так ярко, так пьяно горят, почти сверкают сверхъестественным светом, что Киллиан рычит и прикусывает ее за шею, пока она тупо повторяет, держась за ладонь, словно та – последнее, что есть в этом мире: - Выше. Выше… пожалуйста… ах! Выше! - Я не могу, - стыдливо отвечает ей Киллиан, не убирая руки. Под пальцами чувствуется край выреза платья и шелковый чулок высоко на бедре. – Я не могу… здесь. Не с тобой. Она вдруг становится такой четкой, такой очевидной в темноте, что проступает каждая острая черта. Эммины пальцы больно впиваются в его ладонь, головой она терпеливо, знающе кивает, но померкшим взглядом, распахнутым ртом она совсем, совсем далеко отсюда. - Идем. Я знаю дорогу, - доверительно шепчут ее губы и с них сразу же срывается сиплый, горячий выдох ему в лицо. Ладонь Киллиана с помощью Эммы находит край белья. В теле клокочет возбуждение, моля о выходе. Глуша стон поцелуем, она обещает: - Я знаю дорогу и покажу ее тебе. Киллиан верит.