В тишине и покое

Он просыпается как от удара – оглушенный, дезориентированный, потерявшийся в собственных руках и ногах. За распахнутым окном остервенело жмут на клаксон, и узкая дорога стоит, пыльная, в смоге и тумане. Водители беснуются. Чужое раздражение колышется в белоснежных тюлевых занавесках и перетекает медленно, как бы нехотя, в сонное тело Киллиана. Киллиан слепо оглядывает комнату: потертое кресло, проглядывающее сквозь прутья кровати, вешалка и прикроватный столик. Подушка, на которой он лежит, все еще теплая и сладкая, сохранившая чужое настроение тела. Он раскидывает руки по сторонам в надежде, но ничего не получает – рядом тепло, но лишь из-за обжигающего солнечного света из окна; одеяло давно сплелось в ногах. Киллиан вынуждено поворачивает голову в сторону, но снова – ничего. Подсознание гадко подсказывает ему: она ушла. По-настоящему, истинно по-женски сбежала, не оставив объяснений. Он трет глаза до красноты, прогоняя дрему, но никого так и не появляется – ни из-за угла, ни в скомканном одеяле, ни даже за столом в маленькой угловой кухне. Ее нигде нет и, возможно, никогда и не было. Киллиан приподнимается на локтях и досадливо качает головой, зная: это единственно его вина и никого другого. В воздухе все еще витают переспелые груши, пыль и старость комнаты, их ночная страсть и совсем не зависящая от обстоятельств – похоть. Он был поражен тем, какой ясной была она в его помутневшем рассудке. В его руках, меж пальцев, откровенная, открытая и горячая. Как живо еще в нем воспоминание – ее груди, опускающейся от хриплых выдохов, исступленная мольба, волосы – золотая россыпь волос на подушке, мягких и послушных. Киллиан помнит ее, помнит не как дни, проведенные со своей женой, дни, не напрасно потраченные на работе, дни, когда сам процесс был важнее результата. Он помнит один-единственный момент с ней, один бесконечный момент, когда ночь соединилась с рассветом, и она, утомленная, уснула сном того, кто был благодарен жизни за мгновение. С утренним маревом на ресницах. С улыбкой на опухших алых губах. Киллиан спускает ноги с кровати на обжигающе холодный пол. Пальцы тут же сводит судорогой, голову – хмелем и недовольным стоном клаксона на улице. В кухне, в трубах хлюпает вода, будто заглатывая саму себя. - Mon petit prince, - шепчет Эмма. - Что-что принц? – Киллиан ловит ее кисть и целует – нежно, каждый палец. Она шутливо тычет его в бок и тихонько посмеивается. - Не «что-что», а принц – самый настоящий! И не проглоти, пожалуйста, кольцо, пока будешь целоваться с моими пальцами. - Даже не думал… а что там было до, м? - До? - Ну, ты говоришь: манн пити принц. Что это еще за манн пити такое? Неужели ты меня обзываешь, Эмма? И она – подумать только! – смеется. Тем самым смехом, самым первым, искренним и девичьим, какой он услышал сидя в баре, глядя на ее шею и представляя точно такой момент как сейчас – сидя на кровати, в окружении темноты, тишины и сладкой неги. Целуя ее кожу и боготворя проведенные вместе секунды. - Ну что еще за диалект?! Mon petit prince, Киллиан! Mon. Petit. Prince, слышишь? И ничего подобного! Я и не думала тебя как-то обзывать, если звание принца – такая великая ноша. - Да брось ты! Mon petit prince, - коряво повторил Киллиан. – А? Уже получше! Не обижайся только. Все равно мне, что там за принц, ну? Ты – королева. Эмма только погладила его по плечу и замерла, еле слышно засопев. Киллиан тихо засмеялся себе под нос. - Вот ведь… знаешь что? Иди-ка лучше ко мне, - он погладил ее по щеке и наклонился так низко, что губы соприкасались и влажные прерывистые вздохи мешались в один долгий и протяжный. – Ты научишь меня всяким этим манн питиям позже, ладно? – Эмма взглянула на него из-под ресниц и согласно кивнула, и он нахально ей улыбнулся. – А я научу тебя кое-чему другому… Клаксоны снова недовольно гудят, и Киллиан подходит к окну, чтобы запереть его насовсем. Утро уже выжало из него все соки, хотя он даже близко не знает, который сейчас час. Его ждет работа, много работы в эти дни, если позволит Джефферсон. А после работы – много выпивки, если позволит организм. Когда створки смыкаются меж собой и занавеска колышется только от сквозняка в комнате, на секунду воцаряется мертвая, блаженная тишина, в которой нет ни единого шороха. Но затем становится слышно что-то еще – какой-то беспрерывный звук, отчетливый, но приглушенный. «Будто… льется вода», - подсказывает ему разум. И он подходит ближе к ванной. Шелест не прекращается, но слышно его пуще прежнего. Так тяжелые капли разбиваются о плиточный пол. Так недовольно стонут старые трубы в ответ. И полотенце, и рука, протирающая запотевшее зеркало, и запах груш, и ромашки в волосах, и глупые напевы… - Mon petit prince, - так звучит ее голос. * - Итак, куда отправляемся в этот раз? Киллиан галантно подставляет Эмме локоть, и она, по-детски зарумянившись после бокала вина и неожиданной заботы, принимает его с благодарностью. Ее ажурное платье светится на закатном солнце, волосы убраны под аккуратную маленькую шляпку, которая невероятно идет ее девичьим чертам лица. Тихий перестук каблуков по земле на изящных ножках убаюкивает и вселяет спокойствие. Киллиан сжимает покрепче ее руку пальцами, и она понимающе, обескураживающе смотрит на него снизу вверх: «Да, я все еще здесь». - Поглядеть на твою работу? – полушутя предлагает Эмма, но встретив взгляд Киллиана, тут же примирительно улыбается. – Шутка. Всего лишь шутка, ладно? - Иногда ты меня убиваешь… Эмма ненадолго замолчала, прикусив губу, и спросила: - Правда? Ты последний, кого мне хотелось бы убить. - Рассчитываю на твое возможное расточительство. Но конечно нет, Эмма, просто есть вещи, которые… они сложные. Мерзкие. Я… ты просто что-то такое, что… чистое, понимаешь? Ну как же я ненавижу объясняться с женщинами… - Ну и думай так дальше! По-моему, прозвучало очень даже ничего. - Молись, чтобы я никогда не писал тебе стихи – гиблое дело. Ты-то, как порядочная, обязана будешь их восхвалять, хотя на самом деле они и взгляда твоего не стоят. - А ты когда-нибудь писал? - Ну-у-у… - Ой, Киллиан, да брось ты! Писал или нет? Я, может, ценю такие вещи? Искусство, знаешь, оно не для всех и вообще очень даже своеобразное! – Эмма горделиво выпятила подбородок и чуть не запрыгала на месте. – Ну?! - Ну писал, конечно! Говорю же: гиблое это дело. Забудь. - Ну и как хочешь, - она замолчала, подумывая обидеться или нет, но резко свернула совсем в другую сторону. - Куда это мы? – удивленно спросил Киллиан. - Хочу в парк! Или что, ты опять думал, что я поеду к тебе? - Я просто подумал, что тебе неловко из-за Милы… но нет, я просто… почему ты вообще себе накрутила, будто бы я думаю только об одном? - Мила, ха! Ну и как тебе быть холостяком? - Не совсем уж я и холостяк. Если ты не против. - Против? Чего? – невинно поинтересовалась Эмма. - Ой, да все ты понимаешь, - по-доброму хмыкнул он. – Просто уже два месяца прошло. Я как-то, не знаю, думал об этом, что ли? - И я… - согласилась она, но тут же спросила: - А что там с Милой? Хотя нет, постой!.. Точно! Расскажи, как вы познакомились! Киллиан посмотрел на нее удивленно, попеременно то сжимая руку, то выпуская ее из мокрой от волнения ладони. Эмма была более чем серьезна: на переносице у нее собралась складка, которую он обозначил как задумчивую, но больше – раздражающую «время от времени», потому что с появлением этой складки от Эммы было ну никак не отвязаться. Она шла сосредоточенно, медленно, но четко, и уши – он чувствовал – у нее буквально горели от нетерпения услышать что-нибудь новое из его жизни. Жаль только, тема странная и неуклюжая. Что может быть хуже объяснения чувств к женщине, которую когда-то любил, женщине, которая сейчас для тебя значит много больше, чем кто-либо на свете? Киллиан откашлялся и посмотрел прямо перед собой, на редеющие лучи солнца, кровавый, мистический клен и грубо сколоченные скамейки, облюбованные голубями. Земля мягко пружинила у них под ногами после выпитого вина и сытного ужина. Он давно ни с кем не проводил время так, как сейчас – гуляя, растрачивая деньги на божественные отбивные и получая простое, но от того неизвестное наслаждение. - Я, - хрипло начал Киллиан и замолк, не найдя больше слов. – Я… любил ее. Когда-то. Я думал, что именно это – одно на миллион, чувство какое-то или ощущение. Я не знаю. Просто у меня болело в груди, когда ее не было рядом и мне плохо дышалось, когда она была в моих руках. Мила сложная женщина, но не то чтобы прихотливая. Я в то время работал в порту, просто подрабатывал на жизнь летом. Ловил рыбу, надраивал палубы, ну, делал, в общем, такую работу, которая по определению не нравится никому, кроме тебя. А она была где-то там, все ходила со своими подружками, хохотала, красовалась платьями и кружилась под солнцем. И у нее эта юбка… она как будто была одним сплошным кругом, и она крутилась вместе с ней в вихре, и это было… как будто чем больше Мила покрутится, тем больше мне понравится. И вот она приходила на эту пристань каждый божий день – и крутилась. Смеялась, крутилась, а я юбки эти – они были почти одинаковые, но такие разные, и они все летели вместе с ней… и я каждую запоминал. И до сих пор помню, – Эмма невразумительно хмыкнула, и на ее лице проступили лукавство и примесь чего-то, что разумно было бы назвать незаинтересованностью, будто и без его рассказов она все знала наверняка и задолго до этого. - Вот помню: желтая была с багряными кругами, голубая – само небо, желтая, белая и еще пара алых – все как кровь. Мне сложно осознавать теперь, что каждая из этих юбок – еще один год. Год, который все дальше от момента нашей встречи, год, который ее уродует старостью. Год, когда я все меньше и меньше хочу быть рядом с ней и больше – никогда не знать. - Ты бы… ждал меня? В смысле, что если бы тебе сказали, что когда-нибудь ты встретишь меня. А потом предложили ждать: одному или с непонятными чувствами к другой женщине. Но итог все равно один – встреча со мной. Что бы ты выбрал? Киллиан внимательно посмотрел на ковер листьев под ногами и задумался: смог бы он прожить без Милы все эти годы, зная, что где-то там, через года от него, есть кто-то – без лица и имени? И что этот кто-то будет любим и, быть может, полюбит сам. Что если бы он жил, а в голове у него был только этот момент ожидания и нетерпения встречи?.. Жизнь с Милой, в конце концов, была не так плоха. У них были свои моменты слабостей и радостей, что в равной доле делились на двоих, у них было общее – и даже что-то, чего нет у него сейчас с Эммой. И даже плохое не всегда было таким плохим, как он думал. Просто понимание пришло сейчас. - Я не обижусь, - пообещала Эмма. - Знаю, - быстро ответил Киллиан и, остановившись, вперился взглядом на золоченые макушки деревьев. Эмма рядом поежилась от влажного холодного ветра. – Но я все равно не скажу тебе: да или нет. Потому что… может, это работает как-то иначе? Или это мне следует думать по-другому? Я не понимаю. Если да – скажи. Единственное, что я знаю и в чем могу поклясться – сейчас хорошо. Сейчас, я чувствую, это то самое время, где я хочу быть всегда: пить с тобой вино, долго спать вместе и искать новые места. Так мне хорошо. С тобой. Но без нее? Было бы мне так же хорошо, даже дождись я тебя? В том-то и дело, что мне никто не скажет… - Мне нравится, что ты теперь один, - зачем-то говорит Эмма и останавливается. – И я бы многое хотела тебе рассказать. Правда, - Киллиан смотрит на нее внимательно и недоуменно, сжимая тонкую ручку в ладони. Эмма почему-то меняется, и всего через секунду на ее лице больше нет взволнованности, ожидания, мольбы. Ее лицо, будто омытое океанской водой, становится закрытым и холодным. Она говорит: - Но я надеюсь, что у нас еще будет время. - Само собой. Разве не об этом мы пытались поговорить? - Конечно. Но позже, ладно? – Киллиан запоздало кивает ее спине. Через какое-то время они идут вместе, рука об руку, и впереди маячит холодная осень. Он не говорит ей ни слова, чувствуя себя дико, странно, жалко. Он влюблен до беспамятства, а она холодна и прекрасна, как поздние зимние рассветы, античные статуи в безлюдных залах, как уходящее время – тонкая, чуткая, злая. В ней – все. И Киллиан понимает, что это все ничего не стоит. Эмма много говорит о картинах, деликатности души, незнакомых поэтах. Она говорит много того, что ничего не значит, но все еще остается завораживающим. В ней постоянно что-то сломано и требует мужской руки – силы или ласки, - но она неприступная и никогда не просит о помощи. Киллиан уподобился тем, кем поклялся когда-то давно не становиться. И он не видит в этом того низкого и грязного, что делает из него безропотного мальчишку, маленького борца за ложную истину. Он влюблен в нее, он любит тот идеал, который создало его воображение. А она знает это и пользуется, улыбаясь так, как улыбаются чертовки вроде нее. Какой-то звериный интерес, сумасшедший ученый, накалывающий его для интереса на иголку… В осени есть что-то красивое: когда ты влюблен, когда ты помогаешь даме обойти лужу, когда твои глаза горят по непонятной причине. Но осень уродлива из-за гниющих листьев, смрада, наступающих морозов. Мила говорила, что хорошо, когда ты это видишь: появляется возможность поменять любимое время года, обойти людной дорогой деревья и не видеть их за головами прохожих. Не разглядывать обнаженных, перезрелых душ. Но плохо, когда тебе хорошо даже осенью. Тогда ты слеп, говорила она. Тогда ты в большой беде. * Настали первые морозы, и все пришло в упадок. Особенно – Эмма. Зима будто выкачивала из нее жизненные силы, и она то начинала страшно раздражаться, то ластилась к нему как кошка, любила сладко и требовательно, жаждала того же в ответ. Когда-то люто ненавидела и дрожала от злости, когда-то – извинялась в слезах. Будто проверяла на прочность. Она кричала: - Ненавижу тебя! Ненавижу! А потом тихо-тихо добавляла истертым, глухим голосом: - Ты все испортил! Ты всегда все портишь! И Киллиан соглашался, лишь бы она молчала и не надрывала свой тонкий голос, не уродовала внешнюю красоту багровыми пятнами гнева. Она хлопала дверью в их маленькой съемной квартирке, злая от того, что он не отвечает, и почему-то долго и отчаянно рыдала. Он всегда приходил подметать опавшую краску рядом с проемом и стыдливо прислушивался к звукам: как задушено Эмма всхлипывает, бьет себя по щекам в надежде успокоиться, как мирно засыпает, ворочаясь во сне. Раньше она часто уходила. Он сидел на полу, ожидая, когда она откроет дверь и впустит его, крепко держа совок в руке, а она проскальзывала мимо, стоило только ему заснуть. Но раньше она никогда не плакала. Киллиану сложно было поверить, что это его рук дело и что именно он довел ее до того, когда не знаешь, чем помочь. Эмма то страшно болела от мигрени, то не могла остановиться и тянула его за собой. Киллиан понятия не имел, что чувствовал и как сильно ее любил. Он знал, что ослеп, оглох и потерял чувствительность ко всему, что не было ее образом, голосом или кожей. Он так прилип к ней, что не мог от себя же освободить. Его лихорадило Эммой – буквально. И единственное лекарством от этого недуга была женщина, которая или беспощадно с ним враждовала, или одаривала своей любовью так, что сложно было идти прямо и не согнуться под этой ношей. Киллиан забыл, что такое нормальный сон. Если с Эммой был непорядок, он работал – сейчас даже чаще, чем месяц назад. Поначалу даже Джефферсон говорил, что так нельзя, кому он будет нужен, если останется совсем без сил. А потом и его будто подкосило. Он стал озлобленным и едким, все никак не мог успокоиться, если Киллиан приезжал к нему отчитываться не мокрым, полностью истощенным; или и вовсе не приезжал, брал выходной, когда Эмма в настроении. Что-то росло между ними, какая-то беспросветная дыра то ли из непонимания, то ли просто пропасть, в которую Киллиана могли бросить в любой момент. В какой-то момент ему даже почудилось, что эта зима будет бесконечной. Прямо так остановится и не будет никакого конца ни одной из его проблем. Он поднял красные глаза и первое солнце, яркое и живое, улыбнулось ему с неба – почти весна. Киллиан кожей почувствовал, что все скоро закончится: мигрени Эммы, едкость Джефферсона, работа на износ. Скоро все подойдет к концу, и он снова задышит полной грудью, вспомнит настоящий запах смрадных улиц и серость сгинет, будто ее никогда и не было. Очень скоро всех настигнет весна. * Киллиан чувствует странное дежавю, когда встречает Эмму в баре. На том же самом месте, одетой в тот же полушубок, в каком была в их первый вечер вместе. С прямой изящной спиной, вся в сигаретном дыме, пьющая самый дорогой коктейль – его истинная Эмма, какой она запомнилась ему прежде всего. Она мягко поворачивается на каждый комплимент от мужчин и смотрит благосклонно, отвергая все предложения – ее маленькая кисть ласково гладит всех по плечу и почему-то этого достаточно. Киллиан проходит к ней через всю толпу, танцующую под живые аккорды джаза, и останавливается позади, узнавая знакомый запах. Эммины волосы перекинуты через плечо, ногу обхватывает нехитрый узелок от босоножек. Киллиан знает, что она знает: он позади. Эмма чуть приподнимает губы и ее румяные округлые щеки тоже приподнимаются вверх. Она ставит коктейль на стойку и приглашающе приспускает полушубок с плеча. Киллиан целует ее в остро торчащую косточку, и Эмма хихикает – по-настоящему, как девчонка. Он не может смыть с себя того умиротворяющего чувства, которое поселило в него это хихиканье, поэтому улыбается так, что сводит скулы. - Колючий, - она чуть поворачивается к нему, обхватывая ладонью щеку, и обводит губы большим пальцем. Киллиан позорно тает от нежности на месте и покладисто подается вперед, чтобы ее поцеловать. - Я скучал. - Не может быть, - смеется она и чмокает его в щеку. – Врун! - Правда. Врун. Ты вызываешь во мне не только скуку, но еще желание, - он подходит ближе, приподнимает ее подбородок, - страсть, - прикасается к губам. – Любовь. Эмма, поощренная такими словами, целует первая, пронырливо скользя языком по его зубам и дальше. От неожиданности Киллиан горячо выдыхает и обхватывает ее лицо, сливаясь телами. Она бесстыдно пропускает Киллиана между ног и тянется вверх, пытаясь со своего стула дотянуться до вихра на его голове – он сладко стонет. Киллиан давно забыл, когда в последний раз Эмма целовала его с таким вожделением, как сегодня. Он отрывается и смотрит на нее мутно, ничего не видя вокруг, кроме размытых движущихся огоньков и ее глаз, которые отражают то же самое, что и его. Наклоняясь к ее уху, он с удивлением видит серьги, что подарил ей, когда они стали жить вместе. Она никогда не надевала их и не доставала без особого повода. - Я почему-то думаю, что хочу тебя. - Не знаю, с чего ты это взял, - шепчет она в ответ, смотря прямо на него, - но я тебя тоже. Киллиан улыбается, она снова хихикает и с помощью его руки спрыгивает со стула. Странное чувство все еще не покидает его, когда он помогает ей снять полушубок или когда ее ладонь становится вдруг холодной и лихорадочно трясется в его пальцах. Или когда закрывается дверь кладовки, а она дрожит в его объятиях и лихорадочно расстегивает рубашку. - У нас все хорошо? Эмма кивает и смотрит на него измученным взглядом – всего секунду, но этого хватает, чтобы его сердце забилось чаще. Ее руки останавливаются на какой-то из пуговиц. Она кладет свою ледяную ладонь на его гулко стучащее сердце и доверительно говорит: - Я люблю тебя. Повторяет: - Люблю. Киллиан оглушен и ничего не слышит. Он так долго ждал этих слов, что давно потерял надежду. Думал, что она, может, просто не из тех, кто говорит это вслух – хотя и он до нее не мог такого говорить. Из глухого он становится глупым, потому что забывает все слова. Затем – беспомощным. Ведь он тоже бесконечно ее любит и теперь, когда она пришла в норму, когда сняла с себя теневое покрывало, все, кажется, пришло в норму. - Я тоже тебя люблю, - накрывая своей ладонью ее руку, говорит Киллиан. - Знаю. Я все знаю. Просто хотела, чтобы ты понимал, что все реально, - Эмма расстегнула пару последних пуговиц и стянула с него рубашку вместе с пиджаком. – Люди ведь любят хорошие концы. Киллиан дотронулся до ее подбородка, и она приподняла голову. Он понимал, что никогда до этого так на нее не смотрел, доверительно и любовно, и не смел возлагать на нее такой груз ответственности, но почему-то именно сейчас, именно в этот момент, все казалось правильным. Киллиан подобрал одной рукой ее платье, поднял его выше, дотронувшись до чулка, который она не носила – того же самого, что и в тот вечер, удовлетворенно выдохнул. Он обожал, когда она смотрела на него именно так, правильно: снизу вверх. Обожал до того, что кровь вскипала в венах. Эмма потянулась к его ремню – звякнула пряжка. Киллиан остановил ее руки, толкнул к стене и вновь прижался губами к губам. Потянулся к завязкам на платье, дернул вниз и, не отрываясь ни на секунду, спустился вниз по шее и ключице к совершенной груди, захватывая зубами сосок. Эмма прерывисто выдохнула, зарываясь в его волосы. На секунду он поднялся, чтобы спустить с нее платье полностью и подхватить на руки – и она почти замурлыкала от наслаждения. Киллиан посадил ее на маленький стол, нетерпеливо отодвинув ведра и пустые бутылки, и прикоснулся к ложбинке между грудей, лишь бы услышать еще раз, как Эмма удовлетворенно выдохнет. Никогда, кажется, он не видел ее такой сексуальной и потрясающей, как сейчас, в этой затхлой подсобке в неясном свете единственной лампочки и с испариной на висках. Киллиан развязывает узелки на босоножках, целует ее пятки, пробирается губами выше, до внутреннего бедра и смотрит на нее порочным темным взглядом исподлобья, от которого Эмма тонко стонет в голос от желания. …а после – ничего. Он очнулся с горящими руками от прикосновений к ее коже, когда Эмма помогала застегивать ему рубашку и потянула зачем-то танцевать. - Мы потанцуем, ладно, - нехотя согласился Киллиан и притянул ее к себе. – Но потом мы пойдем домой. И ты еще раз покажешь, как сильно меня любишь. Лицо у Эммы на секунду вытянулось, она оглянулась по сторонам, крепко прижалась к его груди и пообещала, что они сделают все, что угодно, если он еще хотя бы пару минут постоит вот так с ней. - Ты себя плохо чувствуешь? Выглядишь неважно, - Киллиан поцеловал ее в макушку, пару раз покрутил под тягучую мелодию и снова прижал к себе. В полутемном баре, без света, жизни за его пределами, с ней в его руках, все казалось наконец таким, каким должно было быть целую зиму назад – близким и семейным. А Эмма именно той, кого он так упорно ждал и искал. - Я думаю… мне нехорошо. Выйдем? – он мимолетно взглянул на нее, но она была бледна и беспристрастна, и Киллиан просто не захотел беспокоить ее своими расспросами. Эмма выбежала в чем была, даже не накинув полушубок, и остановилась только за углом, где опали разводы обшарпанной эмалевой краски со стен и тяжелая хмарь весенней ночи застыла за углом. Где, почему-то ему подумалось, разбитое потухшее солнце придавили тысячи ног. Эмма, тяжело опираясь о стену, прошла в самую глубь тупика. Она схватилась за грудь, подавив рыдание, и Киллиан с отчаянием подумал, что ничего не наладилось, что снова все возвращается туда, откуда оно началось зимой. - Тебе тяжело дышать? Эмма, пожалуйста, - он шел за ней как слепец, боясь как бы она не рухнула на землю. – Эмма! Одной рукой она крепко схватилась за его пиджак и задышала свободнее: - Прости. Прости меня, если сможешь… Секунду он тупо смотрел перед собой, слыша, как стучат по асфальту каблуки, и открывается дверь подсобки, освещая темный коридор тупика и две фигуры: ее, коварную Воровку сердец, и Безумного шляпника. В руках у него, густо запачканных в невидимой крови, автомат Томпсона. - Киллиан! – торжественно объявляет Джефферсон. – Как тебе наше маленькое представление? Моя маленькая обворожительная лисица, крадущая чужие жизни? Он открывает и закрывает рот, беспомощный в выражении своих чувств. Она волнуется? Переживает? Она что-то сделает с этим или и будет так стоять? - Тебе есть что сказать? Потому что игру ты проиграл по всем фронтам. - Ч… - Что за игра? Ничего особенного. Просто смотрел, что для тебя важнее: работа или отношения с девкой, которая не стоит тех возможностей, что я тебе дал. Ты проиграл, - Джефферсон качает головой и задушено смеется, - ты так проиграл. Эмма закрывает глаза и отворачивается. Ей жаль? Она что-нибудь с этим сделает? Киллиан вдруг вспоминает тот блик золотых волос, что когда-то видел в доме у Джефферсона, понимает, почему Эмма знала обо всех злачных незаконных местах, почему вела себя так с ним всю зиму – пыталась оттолкнуть. Но она сама сделала это: ослепила, проложила дорогу к обрыву, влюбила в себя и встала сейчас рядом с ним, немая, преданная и… все еще каким-то пугающим образом его. Джефферсон махнул автоматом в воздухе, и вместе с этим взмахом Эмма посмотрела на него с очень сложным выражением из-за спины мужа, повисшей рукой в воздухе и открытым ртом. …пулеметная очередь эхом отскакивает от стен. Среди этого – Киллиан. Киллиан – это в труху пробитые ребра, полумертвое тело на сырой земле, разворованная душа и глухое разочарование с размером всех его проделанных трудов. Она исправит это или ей всегда было все равно?.. Здесь, впитываясь в каждую щель треснувшего асфальта, густая кровь. Киллиан прикрывает раны, все еще в ожидании какого-то ответа. Она предала его? Или он предал себя? Может быть, он все неправильно понял... Киллиан закрывает глаза, думая, что все обойдется. Люди, в конце концов, любят хорошие концы.