В тишине и покое

Здесь разбитое потухшее солнце придавлено чужими ногами. Здесь же – разводы старой эмалевой краски на стенах и тяжелая хмарь весенней ночи, застывшая за углом. Здесь – Безумный Шляпник. В руках у него, густо запачканных в невидимой крови, автомат Томпсона. Рядом с ним – коварная Воровка сердец, глядит невозможными глазами перед собой и до сих пор не понять по ее маске, что это – сострадание, сухое безразличие или волнение. Здесь – Киллиан. Киллиан – это в труху пробитые ребра, полумертвое тело на сырой земле, разворованная душа и глухое разочарование размером всех его проделанных трудов. Здесь, впитываясь в каждую щель треснувшего асфальта, густая кровь. Здесь же – конец без начала. * Месяц у Киллиана задался неважный: куча нагоняев от босса, безрезультатные поиски гангстерских группировок и ни одного закрытого подпольного клуба со спиртным. Мила, будто поддерживая негласную игру неудач, присоединилась к ней со всей душой: жаловалась, как никогда прежде, а еще до маниакального безумия стала вспыльчивой и сомнительно ревнивой, хотя скрывала это всеми силами. Осень плакала непробиваемыми водопадами дождей, и город залило – хоть дамбу рой для нового океана. Все так отчаянно, так тесно сплелось между собой, что Киллиан безнадежно опустил руки и проявлял себя только с худшей, апатичной стороны. Бездействовал, напивался доступными двумя процентами пива – на самом деле, мутной жижей в местном баре – и совсем отвык от своей коварной сущности. И тот вечер – на самом деле, череда неудач, выпавшая на его долю – не стал исключением. Вечер, когда неожиданно рано стемнело и когда стало так светло, что уходящий день заискрился новыми силами. Вечер встречи судьбы и случая, говорила Мила про такие дни. Киллиан разумно не говорил ничего. Он пил много и часто, стараясь как можно скорее опьянеть, забыть дорогу домой и снова заночевать на накрахмаленных, вонючих простынях ближайшего мотеля. Пил так, что не просыхал ни горлом, ни мокрой рубашкой. И бары менял с завидной регулярностью – чтобы не узнали и не вспомнили, не ограничили правилом и не строили из себя полицию нравов. Из своей стеклянной бутылки-призмы он с удовольствием наблюдал за миром вокруг. Одним широким расплывчатым глазом Киллиан видел больше, чем за всю свою жизнь. В темном углу, спрятавшись за ширму, сидел настоящий дамский угодник. Его не было видно, но чувствовался он отменно – по смеху, по басу, по беззаботно раскиданным долларам вокруг. Дамский угодник, думал старый седовласый господин, я самый настоящий укротитель сердец. Но где-то там, за бетонной стеной бара, и через кварталы, и жилы дорог, и массивы уродливых домов, где-то там его ждала жена с этим скорбным выражением лица. Ждала и – шила ползунки для их новорожденного сына. В ней была гордость и самолюбие, много самолюбия – смотри, это я сделала, это моя работа, мои потраченные часы. А что сделал ты? И богатый господин скажет ей, что ничего я не сделал и никакая работа, совершенная мной, не сравнится с тем, что делаешь ты для нашего ребенка. Он скажет это с тем видом сожалеющего о своей никчемности человека, а внутри будет счастлив и горд, что эта пройдоха не догадалась о его грязных делишках. Его молодая жена, мать его ребенка, когда-то сидела за этим столом и хваткими пальцами ловила каждый падающий доллар из его рук – как нищенка, падаль или заранее решенный человек. Его молодая жена не скажет ему ни слова, хотя будет слышать это – точно тот же аромат разочарования в жизни, бедности и унижения. Тихий шелест купюр меж пальцев. Она услышит букет дорогих духов на его сшитом на заказ пиджаке и промолчит, больно прикусив язык потому, что так поступают настоящие леди – молчат о содеянном своих мужей, вытесняя старых жен из своих королевских покоев. Киллиан смотрит внимательно, стараясь не упустить малейших деталей. Локоть скользит по барной стойке, остывающее пиво пахнет солодом и прокисшим молоком. За столом рядом тихо устроился молодой мужчина. Он приглаживает волосы, скромно пытаясь выцедить кружку темного – не самый лучший выбор, но хотя оно горчит, вязко оседая на небе, мужчина пьет и с наслаждением прикрывает глаза. Такие здесь надолго. Они сидят бесконечно, пока не затекает тело, и пиво не становится просто водой с мутным осадком. Где-то глубоко, возможно, даже глубже, чем можно представить, он сейчас убивает свою жену или невесту. Так и стучит битой, гулко, надсадно. Или ножом – сочно, разрывая артерии. Кольцо звучно стучит по граненому стакану, а голова незнакомки распадается на части, и кровь брызжет во все стороны. Подобные ему не очень-то далеко ушли от первобытных дикарей. Они выучились скучной работе в офисе, правилам приличия и элементарным шагам ублажения женщины, но этим и ограничились, застряв на эволюционном периоде. И если этот дикарь не усмирит собственный гнев, то очень скоро будет мертва та, кем бы они ни была, или он живописно повиснет на педантично сплетенной петле. Одно из двух без третьей дороги – просто потому, что это двадцатые и третья дорога точно такой же миф, как безграничные возможности и демократия. Киллиан смотрит дальше. Глаз пару раз мигает, выискивая скучные цели, и замирает на рядом присевшей фигуре. Аристократ с большущим кошельком – не отнять. Важный, статный и весь подобранный, сидит без особой цели и глупо смотрит на кружку своего пойла. Он мажет случайным движением по стеклянному ободку и всего на секунду, за которую невозможно толком разглядеть, если ты не знаешь, ему улыбается удача – татуировка на запястье, какие по обычаю делают современные гангстеры. Киллиан отставляет бутылку в сторону, его немного ведет туда же, но он держится. Присматривается ближе, чуть более аккуратно, но с небрежностью человека под градусом, хотя половина из него выветрилась еще при первом взгляде на руку незнакомца. Мужчина немного за тридцать, со скулами острыми, точно ножи, улыбкой ленивой, размазанной по лицу тонкой-тонкой кистью искусного мастера – природы. Киллиан много повидал за жизнь и такие – заразительный пример баснословного богатства не только кошельком, но и душой. У соседа блестят волосы, уложенные по моде, блестит перстень – именной, дорогой и купленный на чужие деньги. Все деньги, в общем-то, не его, если он окажется тем, кого в нем разглядел Киллиан. Мужчина хмельно улыбается кружке, но обращается к Киллиану: - На вкус наверняка отвратительно. Даже не смотря на то, что светлое. - Темное – настоящая моча. А это – один из лучших баров. - Но так оно и есть, - глухо говорит незнакомец своей кружке, и Киллиан эхом повторяет в ответ: - Так оно и есть. Поджарый мужчина, бледный, как взгляд на осеннее солнце, протягивает ему руку в приветствии. Лицо озаряется той самой сладкой улыбкой, сражающей дам наповал. Он яркий, от него слепит в глазах отвращением и восхищением одновременно – не самый желаемый коктейль для копа в темном баре на углу Гаррисон и Кларк стрит. Но Киллиан улыбается в ответ: - Добро пожаловать в отборную помойку. Киллиан Джонс. - Джефферсон, - кивает он. Рукопожатие вышло крепким и сухим, с внутренней мужской силой, перетекающей из ладони в ладонь. Но и сила, и момент безнадежно были утеряны, стоило им разъединить его. - Ну, Джефферсон, ты, должно быть, здорово потерялся, если ошиваешься здесь, - Киллиан отпил из бутылки и с ее глухим стуком о поверхность хлопнул ладонями по столешнице. Улыбка так и не стекла с его лица. - Не может быть, чтобы я выглядел так плохо, - желтушный луч качающейся лампы на секунду выхватил его лицо из темноты бара. Он был зловещим, будто уже сейчас обещал много неприятностей, но больше уставшим и обреченным, с темными синяками под глазами и болезненным цветом губ. Губы тут же изогнулись в лукавой улыбке, а глаза – призывно сверкнули непроизнесенным вопросом. - Не то чтобы. Просто, по-моему, это настоящая глушь. И я пьян, я пьян и несу чушь. Не обращай на меня внимания, приятель, - Киллиан подался вперед, чтобы заказать себе еще одну бутылку. Джефферсон аккуратно, но твердо дотронулся до его груди. - Не стоит, - Джонс поглядел на его широко растопыренные пальцы на своей черной рубашке и про себя победно улыбнулся – незаинтересованности было достаточно, чтобы вызвать к себе немного уважения. - Неужели есть варианты получше? - Лучше чем здесь? Дай-ка подумать, - Джефферсон с презрением оглядел бар: потертые столы и стулья, невысохшая столешница, вся липкая и вонючая от хлорки. Скудный свет попеременно то мигал, то вовсе не работал, почти как новогодняя гирлянда. Музыкальный автомат барахлил и плевался звуками, даже не песнями – что-то про свободу, любовь и джаз. Здесь свежо, но вечно было слышно мышей и запах гнили, и лишь из-за большого наплыва по вечерам становилось тепло. Не как дома, но этого было достаточно, чтобы действительно полюбить и стул, за которым сидишь, и пиво, которое можешь пить за три доллара. - Отборная помойка говоришь, - многозначительно протянул Джефферсон. – Ну, приятель, как бы там ни было, - он оглядел его еще раз – пристальнее, ближе, почти принюхиваясь – и весело усмехнулся, - есть у меня кое-что получше. Для тебя. - Что-то лучше вкуснейшего пива из отборной помойки? – тихо рассмеялся Киллиан себе под нос и щелкнул пальцами, подзывая бармена. – Не смеши меня. - Сложно объяснить, но что-то в тебе есть. - Ага, желание нормально выпить. - Давай… давай я докажу тебе, что это стоит того? Я не делаю дважды такие предложения, а ты уже переступил черту. - Переступил… что? Слушай, приятель, совсем скоро они закрываются, я все еще соображаю и нахожусь в своем уме, а до ближайшего мотеля – два квартала. Я все еще не отравился и меня до сих пор не тянет хорошенько проблеваться в обнимку с моим другим белым приятелем. Дома жена, которая разочаровалась во мне даже раньше, чем вышла замуж, и я не исключаю того факта, что тот мерзкий тип Голд из антикварной лавки тянет к ней свои мерзкие дрожащие ручонки. На работе сплошной завал, суицидальные мысли без сигареты во рту и доящие меня направо и налево кретины. Так что, вау, черт, ты вынудил меня очень, очень много говорить. И я просто хочу пиво. Джефферсон сощурился на него зло, зрачки поблескивали гневом и отвращением. Кулаки собрались для удара – он был близок к тому типу, что непрочь на глазах у всех разметать голову своей женщины в щепки, но одновременно слишком хорош для того, чтобы делать эту работу самостоятельно. Потом он резко и коротко выдохнул, часто-часто закивал и спрыгнул со своего стула, опираясь рукой о стойку. - Второе. Предложение, - отрывисто произнес он. – Второе. Ты доводишь меня до крайностей, приятель. - Ну да, черта и все такое. Помню, но. Просто. Пиво. Ладно? Бармен завис над Киллианом молчаливой горой, ожидая заказа – можно подумать, тут есть большой выбор. Он поразмышлял некоторое время для вида и открыл рот. - Ты получишь не только пиво, если поверишь мне, - раздраженно прошептал Джефферсон и напрягся всем телом, ожидая ответа. Киллиан уже давно прикинул в голове, что к чему: некоторая грязная работа, контрабанда алкоголя и наркотиков, а еще азартные игры в подпольных клубах с хорошенькими полуголыми девицами. Ему, само собой, как новичку – самое сложное, тест на проверку прочности. Повезет, если выдержит – станет правой рукой и доверенным лицом. Если нет, то попадет в список пропавших и отдыхай себе на каком-нибудь темном землистом дне по частям. Киллиан все знал, но и Джефферсон знал тоже. Он пожал плечами и ударил по стойке ладонью: - Я что-то, знаете, передумал. Куда ты, говоришь, так спешил? Джефферсон победно усмехнулся. - Иди за мной и, - он обернулся, брезгливо скривившись, - пиджак оставь здесь, если не дорог как память. Он пахнет этой помойкой и выглядит так же страшно, как наше время. - Без проблем, приятель. Они вышли на воздух, и за спиной в последний раз хлопнула дверь этого бара – Киллиан ощущал это так же ясно, как дышал. Он шел за Джефферсоном, твердо переставляя ноги, не пьяный, но опьяненный, окрыленный новой возможностью – раскрыть, подняться, стать лучше. Джефферсон не просто так был там, он вынюхивал, искал кого-то, кого было бы достаточно, чтобы доверять и сказать: вот он, мой человек. У него наверняка были бесплодные поиски в течение нескольких дней, и не сегодня-завтра в списках пропахших появится еще пара отцов или сынов. Подобные Джефферсону, зоркие и отважные люди, они бесстрашны в достижении своей цели. И сегодня Киллиан поможет ему стать к ней чуточку ближе. * Здесь, в общем-то, пусто и ничего особенного. Обычная бакалейная лавка, какая не привлекает внимания, если тебе срочно не нужно втридорога купить пачку соли, кашу или буханку хлеба двухдневной давности. Джефферсон заходит в нее, резко сворачивая направо с переулка, и дверной колокольчик звенит над ними сломанным соловьиным пением. Жалостливо и умоляюще несмазанные петли вторят в ответ. На пороге остается унылое летнее марево. - Все еще открыто? – без всякого удивления спрашивает Киллиан. Джефферсон безмолвно ему кивает и проходит в самую глубь, пока темнота мягко обволакивает его тело своими когтистыми лапами. Здесь пыльно, душно и нелюдимо, но – душевно. Едва виднеющийся в темноте голубой прилавок, свежевыкрашенная в белый скамья и горшки с цветами, которые по обычаю любила Мила – что-то пестрое, живое и дурно пахнущее, если принюхиваешься слишком долго. Киллиан чувствует здесь невесомую руку ласковой женщины. Она обволакивает его, эта рука, эта тонкая белесая кисть, нежная, точно шелк, скользит по коже то вниз, то вверх и зарывается в волосы на загривке. - Жена обставляла, - оправдываясь, говорит Джефферсон, и Киллиан кивает ему в неопределенную темноту из своей же черноты. Лунный свет едва-едва пробивается сквозь створчатые окна и освещает лишь пол, но и то с ленцой, будто бы даже нехотя. Джефферсон стучит по прилавку быстро – раз, два, пережидает несколько секунд, затем – третий, четвертый, и замирает насовсем, прислушиваясь к ночному гудению в кладовой. Киллиан молчит. Дергается, скрипя, засов, и дверь приоткрывается на полдюйма, выпуская полоску лучистого электрического света. - Идем, - из темноты зовет Джефферсон, в его тоне – последнее предложение, кричащая о спасении возможность – уйти или остаться. Он уже здесь, знает об этом месте больше, чем кто бы то ни было и имя их главаря – Джефферсон – отложится в памяти до самого утра вместе с внешностью. Это будет не сложно – рассказать остальным, устроить облаву и получить заслуженные, призывно мелькающие вдалеке лавры. Но что-то, одно из тех мерзких но – из принципа или человеческой природы, - что-то держит его здесь крепко, и почти через силу Киллиан кивает – нет, не хочу, мое «но» оказалось гораздо сильнее меня. Джефферсон, впрочем, предсказуемо хмыкает. - Идем? – терпеливо спрашивает он, и это уже не предложение уйти. Киллиан наступает на полоску света, а деревянные половицы протяжно стонут под его рабочим ботинком. За дверью – ступени из точно такого же дерева, из какого сделаны полы. У Джефферсона большая спина, закрывающая весь обзор, так что приходится идти вслепую и по наитию, с одной только надеждой не напороться на косяк. - Я все думаю, чем заслужил такое счастье, знаешь, - мягкий комнатный свет обхватывает их со всех сторон слепой августовской ночью, хотя здесь нисколько не тепло. Без пиджака зябко и быстро пробирает до костей. Из щелей дует сквозняк, пахнет сыростью и слежавшимися вещами. В глубине звучат приглушенные голоса, гудением оказывается печатный станок; редеющая стопка пожелтевших листов шуршит на легком порыве ветра. - Начиналось все, само собой, на чистом энтузиазме. И задумано, конечно, вроде аттракциона невиданной щедрости – я тебе одно, а ты мне то же, но в двойном размере. В общем, сначала приходилось туго, если не сказать совсем паршиво. Людям нужен алкоголь, Джонс, люди нуждаются в нем, сколько бы там не сох этот сраный закон. Но дело вот в чем: у них так были запудрены мозги всей этой чепухой, что дураки и простаки не сразу прогадали о возможности поискать. Ну, ты понимаешь, как это работает после: через друзей друзей и их друзей. Но кретинизма из людей не выветришь. Когда что-то начало получаться, я задумался: как сделаться лучше? Ведь много нас таких, поднявшихся на отцовских деньгах или последней проданной рубахе. Было несладко марать руки так, потому что – безнадежно или нет – ты все еще надеешься на честную игру. Но потом, потом действуешь на чистом порыве. Надо – сделаю, нет – переделаю и сделаю так, чтобы было нужно сделать. Это бизнес. Дурно пахнущий, скользкий, вязкий, но все-таки. После стольких лет становится приятно получать не деньги или признание – силу и власть, а еще возможность наблюдать за чужим падением. Не знаю за что, но в узких кругах я – Шляпник. Так что если вдруг – ты знаешь, как меня зовут. Киллиан оглянулся. Впереди маячила еще одна дверь – наверняка выход в сам клуб. Если занавесить часть комнаты темной шторой, пылившейся в углу, то можно, не зная тайн, пройтись вдоль мягкой стены и оказаться внутри. Все, вероятно, обстояло гораздо легче, но выход из облавы это был удачный. Вокруг царила атмосфера сонного, приятного спокойствия. Людей оказалось вокруг совсем немного. Чуть поодаль, левее станка, маячило еще одно помещение – складское, скорее всего, где разливали по бутылкам алкоголь и пихали дурь по пакетикам или оборачивали папиросной бумагой. - Ну как? – обводя руками комнату, мол, смотри, все мое, весь мой пот и кровь – они везде, как тебе? И попробуй только сказать, что не то – придушу. Киллиан, впрочем, решил поинтересоваться совсем другим, нежели заунывным восхвалением Джефферсона: - Так ты продал рубаху или продался отцу? Джефферсон открыто осклабился: - Люблю прямых людей, ты знал? В вас что-то есть. Всегда обращаю внимание. Киллиан устроил руки в карманах своих растянувшихся брюк и пару раз качнулся с пятки на носок, улыбаясь в ответ. - Твоя жена, - догадливо произнес Киллиан под одобрительный выдох. – Твоя жена, она, должно быть, здорово мотает тебе нервы – из раза в раз, изо дня в день. А если знает про работу – тем более. Говорит, наверное, как все это ее выводит, в порыве усталости и ненависти, да? И все повторяет, как достала ее эта жизни, эти вечные недомолвки, «я скоро буду», когда на самом деле нет. И сам бы уже давно кинул – сколько можно, в конце концов? Но она неземная и держит крепко. Да-а-а, приятель, знаю. Что-то в этом есть, в прямоте. И внимание обращай обязательно – на нервы. Свои. Джефферсон смотрел на него с благоговением и восторгом, который появляется при первом достижении твоего маленького чада. Потом он присвистнул, облокотился о стол, сложил руки на груди. Снова эта глупая ассоциация с аристократом – костюм, вид, выражение лица. Джефферсон даже одобрительно кивнул, и его воспаленные глаза с лопнувшими сосудами от недосыпа, они одобрительно улыбнулись с губами в ответ. - А ты… в тебе что-то есть. Кем работаешь? - В мелкой конторе, поставки всякие, бумажная волокита. - Даже не продолжай, скука смертная. Как представлю – так в жар бросает. Но это я к чему, друг. Прозябаешь ты свою жизнь, Джонс. Она плывет мимо тебя, а ты как все эти мелкие рыбешки, ждешь удачной волны, чтобы прибиться к новому косяку, а ее все нет. Волны твоей. Потому что знаешь, как это работает сейчас? Не создашь своей – потонешь с другими. Прямо раз – и в дно. Киллиан без слов кивнул – правду говорил паршивец. - Зато сейчас я в тебе уверен. Дорог откроется куча. А если нет – сам откроешь, как-никак, ты уже кто-то, - произнес он это с такой значимостью и решимостью, что у Киллиана свело низ живота предвкушением и страхом. Джефферсон оттолкнулся от стола, расслабил руки и подошел ко второй двери. – Меня уже это что-то утомило. Беседы не по моей части. Как на счет того, чтобы осмотреться? Выпивка за счет заведения, - он недобро ухмыльнулся и предложил Киллиану самостоятельно открыть дверь. Редкие зеваки, работающие за станком и парой столов, заваленных бумагой, оглянулись на них с любопытством и неприязненной завистью. Внутри Джонс замер от предвкушения, чувствуя жар и неприкрытое веселье, вибрацию и звучный шум, на который до этого не обращал никакого внимания. Глаза загорелись, вспыхнули моментально новой, неизведанной искрой, азартом, страстью и желанием. - И да, пока ты не... Рубашку. - Что? – Киллиан с рукой замер над ручкой двери. - Рубашку. Продал. Говорю, продал рубашку, не отцу продался. Я вообще через год, как он пронюхал про деньги, отвез его в дом престарелых, а того и след простыл. В принципе. - А-а-а, - и не то чтобы Киллиан не хотел ему отвечать, но только приоткрыв дверь, на него пахнуло такой хмельной и разгоряченной дымкой, что он потерял дар речи. Да и заранее вспыхнувшая догадка, что Джефферсон сделал, чтобы основаться на этом поприще, сделала все проще. - Ну, в любом случае, добро пожаловать. И хрен с ним, с этим отцом.