Дотянуться До Звезд

Должно быть, то самое паршивое чувство отчужденности и пустоты убивает людей, делает их слабее, беззащитнее. И что может победить эти выстраданные и выплаканные воспоминания, при которых в голове появляется головная боль? Все в миг сгорает внутри тебя и трухлявыми остатками пепла падает вниз, в бездну. Неизбежностью называется человеческая глупость. Грубостью — глупость, а самое главное — ненавистью называется любовь… Ты беспомощно закрываешь глаза и выдыхаешь — все внутри сдалось, уже ли и ты бросишь пытки, которые называются шансами? Ты ведь помнишь, как долго заживают порезы на руках… Не чураясь мыслей, думаешь о скорой кончине, о своей близкой смерти от своих собственных рук. В деталях обрисовываешь ситуацию в вакууме воображения, добавляешь тоски, сдабриваешь пригоршней слез, и, самозабвенно корясь и клятвенно вознося руки к небу, говоришь, кричишь, срываясь на сиплый хрип, что больше не будешь, что непременно разлюбишь… Но продолжаешь вновь и вновь скользить взглядом по улыбке, пытаясь унять дрожь во всем теле. С вечным клеймом ''неудачник'' волочишь жалкое существование. Не живешь — выживаешь. Пряча улыбку в недрах сознания, уверенно и с разбега падаешь в пропасть, именуемую Мишей… И почему грабли не сломались о твой лоб? .. Столько попыток, будто бы было, ради чего стараться. Столько пустых фраз и сложных слов, но для чего? Жертвенность — ты молчишь, душишь в себе попытки восстать и сгинуть, решаешь, что все будет, нужно только сделать. И делаешь. Точнее, пытаешься. О, знаешь, судьба имеет на тебя собственные взгляды и решения, и тогда, когда ты захочешь поздороваться, она сделает так, что голос твой пропадет, что ты оступишься, что он просто пролетит мимо. Неудачник — смирись, твердит упорное подсознание, смирись и забудь. Но ты, ломая крылья, с полной грудью битого стекла скрипишь, поворачиваясь, и кидаешь сухое, приглушенное слезами ''Привет''. Что в ответ? Ни-че-го… Ничего, — крутится в твоей голове. — Может, он не услышал. Но ты прекрасно понимаешь, что всем, абсолютно всем, а в первую очередь — Мише, плевать, плевать дважды и трижды, да даже, суть твою, десять раз! Плевать на тебя! . Что? Хочешь не плакать? А-а-а? Смешно-о-о. Учти ситуацию, свали в дальний угол школы, прикройся книгой, будто читаешь и не хочешь, чтобы к тебе кто-то подходил, и кусай губы в кровь — их не жалко, все равно не пригодятся. Прикрывай глаза длинной челкой — ну, а на что она тебе, спрашивается, еще? Терпи, со звонком отправляйся в класс, не забывая держать лицо прикрытым. Ты же не хочешь, чтобы слабость проникла в глаза твоих одноклассников, и они, ослепленные мирской глупостью, начали интересоваться, почему ты плачешь? Ах, ну да, запасной плацдарм — Мыло попало в глаз… Мыло? — с грустной ухмылкой думаешь ты. — Или Миша? .. И с тягостью понимаешь, что, конечно же, Миша. Отлично, еще один повод наглотаться таблеток. А, постойте, у меня весь один сплошной повод — это Миша. — ты выкрикиваешь это в себя, в свое сознание, пока внутри тебя разгорается пламя ненависти, и ты с наслаждением и смешанным ужасом понимаешь, что любишь его. И ненавидишь. Тема урока? Алгоритмы, косинусы и формулы, все это вперемешку с ворохом грязных мыслишек о суициде роем пчел копошится в твоем мозгу и наседает, наседает, наседает… Постепенно оборона слабнет, да и ты — не без сердца. Хотя сочтешь нужным позже вырвать его и сжечь, разбить, растоптать. Но с глуповатой самоуверенностью понимаешь, что жечь и топтать там уже, увы, нечего. Горстка проморзглого пепла, остатки твоих злодеяний, боль догоревшей надежды — звучит, как новая приправа к супу из собственных самоистязаний. Продолжишь? Конечно, это же суть твоего существования — гнить внутри и процветать снаружи. О, конечно, ты решаешь продать душу Дьяволу, самому Сатане, для того, чтобы вспышки агрессии на собственные запястья не отобрали у тебя душу. Впрочем, душа и так у тебя попадет в Ад. Не важно, каким путем. А так даже креативнее получается — пока Сатан кушает твои страдания, ты запираешься в себе и грезишь грезишь, грезишь… О, нет, ты не боишься сойти с ума, этого ведь все равно никто не заметит. Так, пожалуй, будет даже веселее — шизофрения развивает фантазию. Здорово, правда? Обманываешь себя. Словно наркоман в поисках дозы шныряешь из угла в угол, только для того, чтобы случайно зацепить взглядом, словно крючком, на пару секунд, а потом стыдливо опустить глаза и мысленно отвесить себе подзатыльник. Каждый день ты спрашиваешь себя — почему тонуть так сложно? Ведь все уже предначертано, и ты камнем идешь ко дну, цепляясь за водоросли былых времен — то время…потеряно навсегда. Ты пытаешься обманывать себя, списывая немощь и беспомощность на усталость и перегруженность уроками. Хотя на самом деле не страдаешь по поводу экзаменов, прекрасно зная, что ты их сдашь. Признаешься, что это стало уже привычкой — словно брошенный сталкер бродить по школе, меж учеников проскальзывая тенью и тенью ускользая от учителей. Ничего, в сущности, не может быть хуже, и ты это прекрасно понимаешь. Ты понимаешь, что это диагноз. Это болезнь. Ничто не сулит тебе счастья, все идет крахом, подумай ты хоть раз о случайных объятиях. Проклятье! — с уверенностью вторишь отражению в зеркале. А оно качает головой и шепчет, надрываясь от осколков стекла в сердце: — Миша… Не случается чудес — это происки Сатаны. И убеждения не стремятся сгореть в полымя — зачем же, когда ты снова и снова наступаешь на горло собственной истощавшей гордости? Попытка за попыткой. Пытка за пыткой. Про себя напеваешь похоронный марш, внешне лишь поджимая нижнюю губу. Знаешь, что никто жалеть не станет, малость, что могут — сказать, чтобы держался. И тебе приходится делать вид, что все кругом цветет и пахнет, в то время как внутри все живое топится и выгорает от безразличия. Его безразличия. Ты пытаешься найти причину — почему? И понимаешь, что все дело в тебе. Они говорят, что важен богатый внутренний мир, но сами покупаются на красивые фантики и обертки. — размышляешь про себя, не останавливая лезвия ножа, скрипящего, словно рвущееся полотно. - Нет! Ничего нет! И свой богатый внутренний мир я могу сжечь точно так же, как и себя! Кому сдался океан, если он соленый? .. Каждое из воспоминаний оставляет тебе ничего, забирая все, на чисто, до последней крупинки счастья. Ты помнишь те взгляды, улыбки, редкие приветствия и рукопожатия…Ты помнишь, но хочешь забыть. Но страх за пустоту в душе не дает забыть ничего. Дверь в кабинет раскрывается, на пороге с величественной сутулостью предстает он. Неловко прошедши к ряду парт, осматривается по сторонам. С радостью в глазах и налетом щенячьей нежности смотрит на тебя. Сжал ладонь в кулак, затем немного расслабил. Взмах. Улыбка. Нокаут. Неуверенно, будто бы пробуя на вкус роль его друга, ты улыбаешься в ответ. Неуклюжий взмах в ответ, вы вновь обменялись улыбками. Со скоростью света уносишься прочь, чтобы унять жар во всем теле и успокоиться от передоза счастьем. С обреченностью вздыхаешь, смахивая с влажных, слипшихся ресниц слезы. И понимаешь — дело прогорело. Но просто выплакать свое горе судьба тебе не даст: ты обязательно пройдешься там, где вы здоровались, смотрели друг на друга, улыбались… Как сухие бодрые выстрелы звучат его фразы, обращенные к тебе — А в ''Call Of Duti'' играла? А в каком кабинете будет урок? Можно включать, да? .. Он никогда не звал тебя по имени. И это коробило больше всего, это омерзительное чувство ненужности, брошенности… Оглядываясь назад, ты понимаешь, что дорога, по которой был проложен твой путь, вела и будет вести тебя на верную гибель. Но ты не свернешь. Самоубийца. Превозмогая жжение в груди и легкие спазмы остатков боли, я выдавила тихое и кривое — ''Согласна''. Миша, заливаясь в экстазе, обнял меня, прижав к себе. Так неуютно чувствовать себя проигравшей. Ведь я вечно все делала сама: признавалась, предлагала, ругала, целовала и обнимала… Это успело войти в привычку за пять, суть твою, лет. Очередной добровольный прыжок в бездну через одну, две, три… — вторило мое сознание, когда мои губы касались Мишиных. — По-о-ошла! — Серьезно? — недоверчиво переспросил он, усаживая меня на свои колени и надевая кольцо на мой палец. — Да. Я же самоубийца… *** Не то чтобы все было плохо, но уж как-то и не совсем весело: тухли былые надежды, догнивали, догорали… Никто не смеялся, скорее — насмехался, и все вокруг оставляло налет легкого раздражения, даже, может, злости… Но кто на кого злился, было непонятно — то ли жизнь на ребят, то ли ребята на жизнь. Для полной иронии не хватало только смеющегося фаната в костюме Сатаны, который в последнее время часто являлся на концерты и адски смеялся в фан-зоне. Это убивало последние силы внутри парней — таяло в них что-то, что было нужно, необходимо, как холодная вода в летний жаркий день. — Может, после концерта мы сгоняем в бар, а? — как бы невзначай предложил Барри, крутя в руках медиатор так и сяк. Никто не отозвался, будто бы вечный траур окутал всех, все, каждого, кто находился здесь, в гримерке. — Барри прав, нам нужно развеяться, — уверенно поддержал его Брэд. Он окинул присутствующих стеклянным взглядом и вздохнул, затормозив свой взгляд на Мэтте, сидящем в углу и, обхвативши колени, качающемся из стороны в сторону. Вперед-назад. Вперед. Назад. Брэд с жалостью рассматривал брата, не зная, как ему помочь. Эти обстоятельства сжирали младшего Уолста, как ничего не значущую пылинку. Он потерял стать, гордость, осанку смял и вышвырнул во двор… Ни блеска в глазах, ни желания продолжать жить. Ничего не осталось. А было ли, подумал Брэд, было ли желание жить? Он подошел к Мэтту, опустился рядом на корточки, так, что ткань штанов скрипнула, скользнул рукой по колену и поднял голову с надеждой, что временное наваждение, навязанное Небесами и чертовым Купидоном, спадет прямо сейчас. — Ты с нами, Мэтт? Тот покачал головой, растрясая остатки способности говорить и смотреть в глаза собеседнику. Почему бросают всегда меня, думал он, отросшими острыми ногтями царапая штаны, почему так…больно? Уолст и в самом деле не понимал, от чего так сложна его жизнь. Ему не приходило в голову и возможного шанса о том, что это карма вышибает его к херам… Нет, Мэтт никогда не считал себя баловнем судьбы или подарком Бога, только говорил, что он способный парень. И всегда доказывал это всем — поступками, словами, даже мыслями… Сейчас его состояние было близко к стокгольскому синдрому. В роли агрессора выступала Лена, а Мэтт был жертвой, безоговорочно влюбленной в своего карателя, палача и убийцу. Это было черным клеймом — влюбиться и потерять… Право, словно кусок от души оторвали и бросили его под колеса автомобиля. Как шипы розы воспоминания сейчас обволакивали каждую клеточку тела несчастного мужчины. Он нырял, забывая задерживать дыхание, и захлебывался мыслями — Лена… И что же так успело на фоне вечной холостяцкой жизни въесться в его голову? Вечереющее розовым заревом с проблесками оранжевого-желтого небо, деревянная скамеечка, еле-еле дышащая, вечный путь перед глазами. Дорога, ведущая в никуда. Это ли было смыслом его жизни? Эти ли мучения в приглушенных полутонах табачного дыма? .. Мэтт кивнул. В конце концов, нужно было продолжать жить, как бы мучительно больно не было. Это ведь жизнь. Никто не ест один мед… *** Чем же разбавлено одиночество, коротая которое пятнадцать лет, я существовала бок о бок рядом со всеми? Переведя взгляд с обручального кольца на руке, сверкающего в закатном свету, на окно, я выдохнула сквозь зубы и медленно раскрыла рот. В голове вставали картинки, крутить которые было дозволено моим нервам, моему душевному состоянию — еще пару недель назад все могло идти своим чередом, не предвещая бед, не предвещая скорби и потерь, не предвещая Миш. Холодные, сухие и холодные руки, в которых не осталось и капли нежности — мои руки? Они были другими. Другими, когда я гладила ими щетинистые щеки Мэтта, его черные, вороные волосы. Но это было позади. Как позади были и школьные годы. Позади было все. Начиналась новая глава в моей книге жизни. Новая, интересная и насыщенная событиями глава. Но ту теплоту, с которой я таяла в объятиях Мэтта, я не забуду уже никогда… На мои плечи грузом легли чьи-то руки. Не дрогнув, я обернулась и столкнулась носами с ним. С Мишей. С моим Мишей. — Не исчезни, прошу… — трескающимся, словно стекло голосом прошептал он, наклоняясь вперед. Его лоб щекотали мои волосы, он улыбался, то закрывая глаза, то раскрывая их и с нежностью смотря на меня, взглядом обнимая и прижимая к себе. Его прикосновения бабочками в животе и тараканами в голове отдавались для меня. Это пьянящее, романтичное чувство, плывущий розовый цвет перед глазами… Мишины щеки покрылись румянцем, губы задрожали, он раскрыл рот, с наслаждением подался вперед. Чувство окрыленности наполнило мое тело, этот опустевший и истощенный всем сосуд, жизнь потекла по венам, я шумно выдохнула. Будто тонкий, но прочный шнурок, державший связку воздушных шаров, оборвали на одном дыхании, на последнем. На последнем издыхании. Разряд тока. Удар молнии. Вкус…корицы на губах. Никаких сигарет. Никакого виски. Выстрел в голову. Выстрел в сердце. Все замерло на своих местах. Я положила свои руки на Мишины ладони, которые сжимали мои плечи, и покрепче обхватила их. И ощущение защищенности и спокойствия, ощущение сброшенного груза наполнило меня еще раз. И еще много-много раз. Каждый много раз на один поцелуй. Вся моя жизнь — вечная погоня за ним, за Мишей… Мы в жизни любим только раз, а после ищем лишь похожих. Это была абсолютная победа. Его победа… Я отстранилась, смотря в глаза парня, он улыбался. Улыбался мне…Только мне… — Не исчезну…Клянусь. *** Автобус с шипением колес остановился. Дверь не спеша открылась. Прохладный, но уже тепловатый весенний воздух скользнул внутрь салона, заставил всех проснуться и хорошенько потянуться. — А-а-а-а, господи-и-и! — истошно завопил Паха, когда хрустнула его спина. — Как хорошо на Руси-Матушке! Парень вылетел из автобуса и понесся по кругу вокруг него, дыша полной грудью, раскинув руки в стороны и громко что-то крича. Свобода, свобода, свобода! — думал он, смеясь и лучась от счастья. — Конец! Свобода! Следом за Пахой из автобуса вывалился Макс, естественно, запнувшись о свою же ногу и плашмя растянувшись, как коврик, на асфальте. Паха пролетел мимо, перескочив менеджера, все еще крича и дыша свободой. Макс поднялся на ноги, что-то сердито буркнул, хотел было остановить Паху замечанием, да только тот налетел на него, и они вместе упали. Барабанщик заливался смехом, пока Макс раздраженно пытался заткнуть его и подняться. В конце концов, сдавшись, Макс тоже рассмеялся. — Детский сад, штаны на лямках… — с сарказмом выдохнул Леха, спускаясь со ступеней и прыгая на родную Талицкую землю. — Но-но! — возразил подтянувшийся Андрей. С важным видом он помог Максу встать и вздернул указательный палец к небу. — Веселиться — это вам не шубу в штаны заправлять! Парни дружно рассмеялись, когда из автобуса показался заспанный Костя, лицо которого было разрисовано черным маркером. Брови стали чернее, толще и длиннее. Появились смазанные и кривые усы, даже ресницы были подрисованы. — Тихо, парни, Лена спит, — шикнул Мишан, вынося тело девушки на руках из автобуса. — Идем! Идем на площадку! .. *** Я раскрыла глаза, поежившись — голые плечи свободно обдувались ветром, рукава футболки были закатаны. Зевнув, я осмотрелась — что-то смутно знакомое оказалось передо мной: парни, смеясь и дурачась, гоняли мяч по площадке, асфальт на которой так и остался не тронут временем, солнце слепило великолепием повседневности, одно кольцо одиноко возвышалось среди зеленеющих деревьев… Площадка! — пронеслось в моей голове. — Баскетбольная площадка! Я вскочила на ноги, сложила куртки парней, на которых лежала, в кучу, и понеслась на поле. — В игре! — мой голос был на удивление резв и бодр. Андрей тут же спасанул мяч мне, я неуклюже спросонья его словила и повела к кольцу, запинаясь за свои ноги. Дорогу мне преградил Мишан, подняв руки над головой. Блок удался, только вот передача мяча тоже состоялась. Дождавшись, когда расстояние между ног Мишана станет максимальным, я с силой, рассчитав удар, швырнула мяч в асфальт. Он с шлепком пролетел в миллиметрах от промежности парня и угодил прямо в руки Пахи, который, не особо заморачиваясь, заданчил и приземлился под кольцом, словив мяч и кинув его Костяну. Игра продолжалась долго, и никогда я еще не чувствовала себя настолько живой, настолько нужной… Когда солнце начало прятаться за горизонтом, Мишан любезно предложил зайти к нему, на что все ответили дружным согласием. Ну, а что? Мы заслужили чаи погонять. Хотя, судя по обстоятельствам, мы заслужили даже водку погонять… *** — К ч-ч-ч-черту баб! — голосом матерого старого пирата прорычал с легкой злобой Чэд, опустошив одним залпом рюмку и хлопнув ее по столу. Грейсы в голос поддакнули ему, дружно сделав по глотку. Не стал пить только Мэтт, решив, что за руль сядет он. Гранджер с улыбкой разливал друзьям выпивку, разглядывая повседневным взглядом обстановку в баре: кто пил так же, как они, кто спал, уже напившись, кто веселился, а кто под столом, сидя и нахмурившись, плакал. Умиротворенность — это сейчас было заложено в голове мужчины, он был расслаблен и ни о чем не думал, только осматривался и судил людей по внешности, пытался выгадать, над чем бы могли страдать те или иные экземпляры и особи. — Э, чувак, ну ты как? — послышалось над ухом Мэтта. Он дернулся назад, центр тяжести переместился внезапно, и Уолст начал падать. Его подхватили под руки и вернули на стул. Это был Чэд. Хороший парень этот Чэд, подумалось Мэтту. И он, развернувшись, крепко обнял Крюгера, уткнувшись носом в его грудь. Это отдавало теплом и имбирным запахом, было сладко и приятно, больше не о чем было суетиться. Чэд обнял мужчину в ответ, положил голову на его плечо и на миг прикрыл глаза. В ту секунду он подумал о том, о чем думать не нужно было. Но тут же забыл. — Жить можно. Сам-то как? Говорить вон, вижу, можешь… — не без сарказма усмехнулся Мэтт, даже не пытаясь отстраниться. Чэд еле заметно пожал плечами. — А чего я? — с удивлением спросил он и тут же сам ответил на свой вопрос. — Я — ничего. — Я подумал. Я просто подумал. — обрывая собственные мысли, невнятно промычал Мэтт. Он наконец уселся обратно, к нему присоединился Крюгер, и парочка начала потихоньку распивать пенное, свежее пиво. В баре восстановился галдеж, привычный всем. И все стало, как раньше. Как нужно… *** Все сидели за столом: праздновали прибытие домой и нашу с Леной помолвку. Я радовался больше всех — наконец-то мне досталась та, которую я любил всем сердцем… Помню-помню наш первый поцелуй еще со школьных времен… Понедельник — день тяжелый. А вот вторник — и того тяжелее. Это я знал не понаслышке. Проснулся я с тяжелой головой — допоздна читал книги всю ночь на пролет. Не хотел возвращаться в свою реальность. Мне и в вымышленном мире жилось неплохо — все там было: и семья, и друзья, и баскетбол… Я сладко зевнул, потянулся и глянул на часы — шесть утра. Целых два часа до занятий. Решив, что пора бы и чистым быть, я сдернул с двери полотенце и вразвалочку направился к ванной. Включив воду, я начал раздеваться. Без одежды мне мое тело нравилось — многие говорили, что моя задница хороша, только я этой прелести не видел - ну, жопа и жопа, что там выдающегося? Вот кубики пресса — это другое дело, это мне нравится. Я провел пальцами по рельефному животу, прогнулся в спине и глянул на свое отражение. Парень, как парень. Чо там любить? По чему там страдать? .. Вообще, в свете последних четырех лет этот вопрос был довольно актуален в кругах, в которых вращался я — как вообще можно любить четыре года подряд? За что, во-первых? Как не сдохнуть — во-вторых? Я искренне восхищался упорством Лены, но и не разделял его — зачем же так стараться напрасно? Или не напрасно? .. Как только меня окатило холодной водой, остатки сна слетели с сознания. Я быстро ополоснулся, наскоро вытерся и, завязав полотенце вокруг бедер, летящей походкой отправился на кухню — готовить завтрак. В холодильнике было пусто, почти так же, как и в моей голове, поэтому раздобыв два яйца сомнительного происхождения, я начал готовить себе яичницу —, а что? Еда полезная, сытная! Яйца вперемешку с маслом скворчали и булькали на сковороде, капля раскаленного масла попала на мою ногу, сжав зубы от боли, я выматерился про себя и выключил газ — все было готово. Усевшись поудобней, я в раз смел все с тарелки и уставился в картину, развернувшуюся за окном — где буйствовал ветер, не гнулись деревья, даже дождь, что странно, не кропил и не орошал землю. Поковырявшись вилкой в зубах, я поднялся на ноги и, сложив посуду в мойку, направился в свою комнату — одеваться. Особого выбора в одежде у меня не было: в школе уже как два года была введена форма. Так что, сняв со стула выглаженную перед сном рубашку, я быстро надел ее и застегнул. С брюками разобраться труда тоже не составило. Ну и кардиган, конечно, был надет. Прихватив рюкзак и накинув на плечи ветровку, я бесшумно покинул квартиру, направляясь на площадку — до школы по прежнему оставалась масса времени, поэтому спешить было некуда. Вот я и заглянул на площадку. Сыграл в баскет шишками, которые опали со здешних сосен, покидал трехи невидимым мячом, пробежался… К тому времени, как волосы мои взмокли, стало пора идти. Надев наушники и включив TDG, я направился в школу. Да, я всегда заслушивался творчеством этих выдающихся канадцев, а тут недавно и альбом новый вышел… Не заметив, как, но я дошел-таки до школы, отвлекся, правда, совсем, в себя ушел не надолго, но дошел. Внутри было безлюдно, рано еще, потому что. Я снял ветровку, переодел сменку и размеренным шагом направился вверх, в кабинет. У лестницы никого не оказалось, хотя обычно там стояла Лена. Стало как-то неуютно, даже грустно, ведь я привык с утра одаривать ее порцией свежего игнора. Сегодня, по случаю вторника, должна была состояться консультация. Главное, чтобы она в юбке не пришла… — подумал я. — Хотя…Ей идет! .. Вообще, когда Лена приходила в школу в юбке, случалось что-то запредельное — с ее стороны, конечно. Поэтому я настораживался — что еще она выкинет? Хотя в глубине души я этого даже ждал. Всегда интересно, что она сделает в следующий раз… Знаете, это как играть в смертельную игру. Но, по правде говоря, смертельной эта игра была лишь только для Лены: я никогда особо сообразительностью и скоростью реакции не отличался, а тут ответить на объятия, взгляд, улыбку…Вы о чем? Вот и я не понял! Поэтому девушка всегда додумывала в голове про себя свои же поступки по отношению ко мне, страдала и мучалась, а я оставался плохим, при том ничего не сделав… День тянулся медленно и мучительно, на переменах я выбирался в спортзал, но так и не наткнулся на Лену — маскировалась, что ли… После литературы я направился прямиком в кабинет английского. Там было пусто — учителя нет, остальные еще не пришли… Я уселся за учительский стул и стал разглядывать бумаги, письма, газеты. Дверь распахнулась, на пороге показалось обворожительное Нечто, переминаясь с ноги на ногу. Что странно — юбки не было и в помине. Штаны, родимые, навечно! Лена быстро натянула на себя показушную смелость и с гордо вскинутой головой пошла прямо ко мне. Сначала я подумал, что ей что-то нужно, поэтому напрягся, но девушка остановилась на полпути. А потом оказалась в одно мгновение со мной рядом… Резкий наклон… Ее губы… Поцелуй… Это было лишь касание, но его хватило для того, чтобы в голове моей заплясали олени в фиолетовых шапочках, а тело обмякло. Лена выпрямилась, поправила рубашку, потупилась и глупо улыбнулась. — You are…incomparable. — Ее глаза блеснули, солнечный свет заплясал в волосах, голос был тих и…нежен. Она прижалась ко мне и тихо прошептала «Как же ты не понимаешь? Это убивает меня…». Ее нос щекотал мою щеку, я не пытался отстраниться: не хотел или не мог? Она выпрямилась, постояла передо мной, утирая слезки, и ушла. Просто ушла. А я просто влюбился. Или нет? .. — Миш, принеси мне, пожалуйста, телефон. Он лежит в боковом кармане сумки. — мягко попросила Лена. Я кивнул и направился в прихожую — там был оставлен багаж. Приметив Ленин чемодан, я расстегнул боковой карман и запустил в него руку. Помимо телефона я нащупал еще что-то… Книга? Ага, ну да, было у нее время читать… Я достал книжку. Раскрыл ее. И раскрылся мой рот — это был Ленин дневник… Пролистав его от начала и до конца, я рассмеялся, прочитав последнюю запись — она была посвящена Уолсту. Откопав ручку, я зачеркал эту запись и корявым почерком начеркал — ''Я всегда любила, люблю и буду любить Мишу. А он меня.'' — и с довольнющей мордой направился обратно. — Принес? — Лена привстала с дивана и сделала шаг навстречу ко мне. — Принес… - я, наклонив девушку, поцеловал ее нежно и страстно. Ну, и кто тут батька? Кто тут босс?!