Эра Водолея

Yam Nor – Beautiful Business (The Mankeys Remix) Katy Perry – Unconditionally Feint – My sunset ATB – Moving Backwards (feat. Kate Louise Smith) Они сбежали, как юные подростки с ненавистных уроков. Незаметно покинув перформанс, собравший в галерее Юкио Миуры весь цвет Сиэтлского истеблишмента, они наспех, чтобы никто не обратил внимания на исчезновение главной фигуры пафосной тусовки в компании с одним из журналистов Seattle Weekly, уселись в Lotus Коллинза, стартанули в неизвестном направлении и не останавливались, пока не покинули Лоуэр Квин Энн. Шикарный образец британского автопрома стремительно летел по проспектам погрузившегося в неоновые огни города, а пассажир и водитель, улыбаясь, переглядывались и хихикали, будто дёрнули плотно забитый косячок мексиканской марихуаны. Молчали – наговорились до хрипоты, и так и не произнесли ни одного слова из тех, что желали бы произнести; наверное, потому что вокруг, восхищаясь и ахая, дефилировали посетители, приглашённые на выставку работ известного в Европе, но нового для США художника. А они, отвечая на вопросы окружающих, смотрели друг на друга любопытно-сканирующими взглядами. Бесстыдно флиртовали в лучших традициях Галантного века: взмах ресниц, лёгкие неуловимые, едва ли осознанные прикосновения к мочке уха или скуле, небрежная, но неконтролируемо-назойливая потребность поправлять манжеты неброских эксклюзивных сорочек, или покручивать в пальцах перламутровую головку стильной, белого золота запонки, увенчанную скромной вставкой на пару тысяч долларов. Словно впервые увиделись и долго оценивали заинтересовавший экземпляр, оптимально соответствующий стандартам предполагаемого эскорта на дальнейший вечер – как и заведено у представителей элиты. Продемонстрировали друг другу таланты соблазнения и дьявольское обаяние, поддразнивали напускным безразличием и снисходительной спесивостью, провоцировали, преувеличенно игнорируя друг друга, и вели непринуждённую, преисполненную скользких двусмысленностей светскую беседу. Если начистоту, Дженсен давно не получал столько удовольствия от этой за годы в высшем обществе порядком набившей оскомину забавы, и наконец полностью убедившись в том, что надвигающаяся ночь не превратится в унылое занудство, прямо предложил художнику слинять. Миша, естественно, и не подумал отказаться. — Ты явно знаешь толк в хороших галстуках, — отметил Коллинз, притормозив на светофоре. Дженсен, основательно уставший от изысканного, но чрезмерно чопорного костюма люкс-класса от Дэвида Чу, как и от «в семь сложений» шёлкового, в пику официозности нежно-сливового галстука, нарочито расстегнул верхнюю пуговицу, ослабляя ворот рубашки. — И в британских узлах. Складывается впечатление, что в доме у тебя служит истинно английский дворецкий, обязанный следить за твоим имиджем, — поддел он. — Считаешь меня избалованным золотым мальчиком? — изогнул бровь Дженс, безотчётно копируя старшего брата – Дин постоянно так делает, когда изумляется или хочет казаться изумлённым. Не то чтобы Дженс кардинально иначе Дина реагировал на искренние эмоции, однако в силу однажды упомянутых причин они старались предельно приумножить имеющиеся отличия. Дело другое, что в данный момент Эклз участвовал в первом тайме затеянного им розыгрыша, который рассчитывал растянуть на максимально долгий срок, в свете чего отчасти терялся между своим привычным поведением и манерами близнеца. — Не ошибаешься, — пожал плечами он. — Я и есть избалованный золотой мальчик – способный, слава богу, позаботиться о своём внешнем виде. По крайней мере, в короткие сроки самостоятельно сплети идеальный тринити – часа за два или три, — рассмеялся Дженсен. — Выглядит великолепно, но почему не полувиндзор? — спросил Миша, с напряжённой сосредоточенностью всматриваясь в перекрёсток: не минуло и пяти недель, как он покинул Старый свет ради Нового, а автодорожное движение в Великобритании правостороннее. Он прилагал массу усилий для того, чтобы как можно быстрее освоиться, посетил четыре занятия и пересдал экзамен по вождению – и по стандартам американского департамента транспортных средств мистер Коллинз не так безнадёжен… А ощущение скованности и насторожённости никуда не делось. Не надейся он, что Дженсен осчастливит-таки его визитом в галерею, добирался бы с наёмным водителем, но Миша надеялся, и оттого не желал наносить своей и без того уязвлённой гордости очередные раны. — Он не менее красив, но куда более прост. — Не признаю полумер, — ухмыльнулся журналист. — Миш… — иронично протянул он. — Ты действительно хочешь потрепаться со мной о шмотках, или дёргаешься и не знаешь, позволю ли я тебе затрагивать более личные темы? — Дёргаюсь, — честно ответил Коллинз, и по спине его разбежались мурашки. — Дженсен… — Для начала, — легкомысленно отмахнулся Эклз, — просто Дженс. У меня от пафоса скоро зубы скрипеть начнут, — он лучисто, очень добро улыбнулся и будто изменился. Спрятал ослепительное звёздное сияние, перевоплощаясь из испепеляющего голубого гипергиганта в ласковое желтовато-белое солнце, смягчился и раскрылся, побуждая Мишу длинно сорванно выдохнуть с облегчением. Он так боялся всё испортить – и разве страх его странен? Околдовывающие зелёные глаза Дженса целую неделю виделись ему в душных грёзах. — А теперь пусти меня за руль. Миша не стал спорить – покорно остановился у обочины и поменялся с Дженсеном местами, чтобы минутой спустя узнать, на что реально способна его недавно приобретённая игрушка. Дженс прекрасно поладил с автомобилем – под его чутким управлением полуторатонная Evora, рыкнув двигателем, разогналась до 70 миль в час за заявленные производителем четыре с половиной секунды и стремительно вылетела на платный автобан по вектору на боро Юг Лейк Юнион. Он не опасался скорости и вместе с тем не лихачил, наслаждался довольно мурлыкающим спортивным Lotus-ом и плавным, невзирая на задний привод, ходом. Поддерживал лёгкую ненавязчивую беседу ни о чём и обо всём сразу. О работе – от наблюдательного ока Миши не ускользнул тот факт, что практически все присутствовавшие в галерее госпожи Миуры гости так или иначе знакомы с мистером Эклзом – о разнице европейской и американской культуры, о политике. О Сиэтле как о ныне их общем доме и как о невероятно красивом городе. Коллинзу нравилось слушать голос Дженсена – бархатистый ровный баритон, складывая шероховато-пушистые фонемы, вливался сквозь барабанные перепонки в извилины, порождая в них истинную симфонию гармоничности. Не имеет значения, о чём говорил бы Дженсен: с таким волнующим тембром он без труда достиг бы вершин социальной иерархии… хотя он и теперь не прозябал. Миша не осмеливался лезть в более частные сектора его бытности. Не выпытывал, откуда у двадцатишестилетнего журналиста на запястье Longines стоимостью в полсотни тысяч и на какие средства он приобретает дизайнерские костюмы от именитых кутюрье; не спрашивал, почему Миура, стерва, не знакомая с концепцией страха и ради своего бизнеса последние восемь лет безжалостно ступающая по головам, приветливо машет ему ручкой при встрече. Не интересовался, почему молодой человек, чьё воспитание, образование и привычки выдают в нём наследного принца какой-нибудь многомилионной корпорации, избрал профессию на поприще четвертой власти. Сгорал от любопытства, но не совался. По крайней мере, пока. Буквально в прошлый четверг Миша сомневался, правильно ли поступил, сменив родной Лондон на шумные крикливые Штаты, а сейчас, с пассажирского кресла искоса посматривая на Дженсена, с увлечением сконцентровавшегося на летящей по гладкому асфальтному полотну Evora, понимал, что никогда прежде не принимал настолько удачных решений. — Ты прекрасно водишь, — похвалил Миша. — Мой б… — парень осёкся и стушевался. — Близкий друг пятый год побеждает в нелегальных гонках. Мы тесно общаемся, — вывернулся он. — Было бы странно не поучаствовать в нескольких устроенных им мастер-классах, — увереннее продолжил Дженс и юркнул в какой-то неприметный проулок. Миша, несколько удивлённым взором очерчивая тёмные нежилые дома, поначалу не понял, куда Дженс его везёт, но, когда Lotus внезапно, как кролик из шляпы фокусника, выскочил на Вэлли-стрит, пролегающую вдоль набережной, догадался, что тот элементарно срезал углы забитых пробками трасс. — Мы всё ещё улепётываем от Миуры, или ты решил показать мне Сиэтл? — Я проголодался, — с обескураживающей непосредственностью признался Дженсен. — На углу Фервью и Алоха есть милое тихое местечко с классической европейской и американской кухней. У поваров четырёхзвёздочные сертификаты, приятное обслуживание, — объяснил он. — Кроме того, персонал там достаточно тактичен, чтобы проигнорировать двоих разряженных как выставочные мопсы мужчин, — прикололся Эклз. — Ты определённо не в восторге от официального дресс-кода, — обронил Миша, выписывая на тонированном стекле путанные сюрреалистичные абстракции. — А разве ты в восторге? — хитро прищурившись, парировал Джей. — Мне не потребовалось особенно напрягаться, чтобы понять, что широкие рваные джинсы и перемазанная акварелями рубашка навыпуск тебе кажутся куда как более привлекательными, чем приталенная сбруя от Lagerfeld. — Ты проницателен, — не стал отпираться Коллинз. — Грязная лесть, — хмыкнул Дженс. — Мне нравится. Вскоре он затормозил у длинного кирпичного здания и отточенными до автоматизма манипуляциями, с ювелирной точностью втиснул компактный спорткар между двумя неумело припаркованными седанами. Вытащил ключ из замка зажигания, протянул связку Мише и грациозно поднялся с анатомической формы кресла. Заведение с хрестоматийным названием Felice располагалось в цокольном этаже; Коллинз, едва переступив порог, мысленно поаплодировал выбору Дженсена, ибо ресторанчик действительно замечательный: и выдержанный в успокаивающе-приглушённых тонах интерьер, и аудио-сопровождение в стиле лаунж создавали обволакивающую атмосферу комфорта. Распорядитель, грациозная пышнотелая афроамериканка, немедленно отвела их к небольшому, на две персоны столику в конце зала. Стулья с высокими спинками скрывали жаждущих уединения гостей от неуместного внимания, встроенные в гипсокартонные перегородки кондиционеры с функцией климат-контроля берегли их от августовской жары, лишь незначительно ослабевающей с заходом солнца. Предупредительный официант немедленно подал винную карту и меню… Когда Миша собирался озвучить заказ, Дженсен остановил его, попросив довериться – и Коллинз без возражений согласился, хотя бы потому, что его спутник уже бывал здесь и посвящён в местные тонкости. Странно, наверное, что он снова осязал напряжённость, накручивал себя, следил за каждым словом, каждым вздохом, опасаясь сказать или сделать что-нибудь, что способно сломать хрупкий уют первого свидания – а Дженс прозрачно дал ему понять, что совместное времяпрепровождение не имеет ничего общего с обычным приятельским общением. Около получаса они, развлекаясь разговором и вермутом на аперитив, ожидали блюд – Мише не терпелось понаблюдать, как ровная кромка крупных белоснежных зубов вонзится в кусочек сочного стейка с кровью. Наверное, отчасти девиантное желание, Миша не отрицал, но для него существовало что-то жгуче-особенное во в принципе примитивном процессе поглощения пищи. Вероятно, в нём ворочались первобытно-атавистические инстинкты, как в любом привыкшем подчинять самце; виток за витком мудрая и жестокая эволюция лепила из дикой твари высокоинтеллектуального индивида, суровой мясорубкой энтропии, как раскалённым добела железом, выжигая в полушариях причудливые лабиринты извилин, и, как следствие, перенесла тропики жестоких джунглей в ментальную проекцию. В психику – сложнейшее наслоение условно-безусловных рефлексов, максим и табу. В итоге, за миллиарды закрученных в спираль лет она высекла из ограниченной макаки венец природы, чья суть – гениальный коктейль возвышенной мечты и зловонной грязи, порочной духовности и девственной простоты, гуманности и хищности. Той самой хищности, что заставляет людей, стремящихся к трансценденту, по-прежнему, как многими эпохами раньше, считаться с подавляющим преимуществом силы. Миша не любовался тем, как по праву уникальности обречённый на непременное выживание самец расправляется с добычей – он смаковал подавляющую мощь, разливающуюся вокруг него по пространству. Соизмерял потенциал и трепетал в предвкушении. На десерт им принесли крепчайший, распространяющий восхитительный аромат кофе и сладкое. Классический американский чизкейк для Дженсена и богатый на разнообразие вкусов и цветов фруктовый салат для Миши; искренне ошеломлённый художник ответил спутнику благодарной улыбкой – потому что лёгкую освежающую кислинку в завершении трапезы он предпочитал всему остальному. — Тебе отлично удаётся передать естественную динамику мимики, — журналист отправил в рот изящную десертную ложечку с кусочком чуть подтаявшего и оттого ставшего лишь ещё более вкусным чизкейка. — Если откровенно, я удивлён, — он поднял толстую чашку с кофе и, с наслаждением вдохнув бодрящее благоухание, отпил глоток. — Традиционный символизм подразумевает идею, завуалированно вложенную в декадентский сюжет, отображающий тяготы и лишения личностей – и, соответственно, через них полученную незамутнённую духовность, — парень откинулся на мягкое сиденье. — Но ты… пишешь иначе. Глубже. Полотна играют солнцем, как озёрное дно сквозь толщу чистой воды, — непритворно похвалил Дженс. — Твоя «Служанка» живая – вот-вот моргнёт. — Думаю, не стоит говорить, что мне приятно твоё одобрение, — Миша отодвинул в сторону опустевшую вазочку и устроил локти на край стола. — Знаешь, я обычно не делаю повторных предложений, единожды получив отказ, но… быть может, ты все-таки позволишь мне написать тебя? — Нет, Миша, — покачал головой Эклз и будто помрачнел: ровного лба коснулась неясная тень, а уголки рта едва заметно опустились. Стёрлись задорные мальчишеские ямочки со щёк, и в глазах мелькнул матовый отблеск неуместной печали. Он с ломаной нервозностью свил руки на груди в замок, закрываясь от визави столь поспешно, что Миша на мгновение счёл вечер законченным. Он почти незыблемо уверился в том, что всё испортил и, пусть невольно, но оттолкнул Дженса – и, дьявольщина, он мечтал хотя бы понять, в чём снова облажался. — Прости, — попросил он. — Я явно сказал что-то не то. — Дело не в тебе, — после долгой паузы ответил Дженс. — Просто так сложилось, что тебе не требуется ни моего присутствия, ни даже разрешения, чтобы меня написать. Вопрос в том, зачем тебе тратить своё время на кустарщину? — он усмехнулся, но вышло удручённо, без той лукавой искры, к которой Коллинз, кажется, успел привыкнуть. — Нанеси по памяти абрис, раскрась пастельными тонами. Сбрызни зелёную крапь под ресницы и выведи румянец. Рассыпь веснушки, — он окончательно расстроился и принялся сосредоточенно вертеть несчастную коллекционную запонку, словно помышлял её сломать. — Никто и не заподозрит, что меня не было рядом. — Чушь! — художник хотел скрыть вдруг взвившееся негодование, но не справился, и странное для едва знакомого человека отторжение отчётливо звенело в глубоком теноре, заставив Эклза посмотреть на собеседника с лёгкой оторопью. — Ценю твою пылкость, — в голосе Дженса мелькнула ирония. — Ты зря напрягаешься, Миш, — поспешил утешить он, не замечая, как с эротичным придыханием произносит необычное восточно-европейское имя. — С самооценкой у меня всё в порядке – никаких комплексов неполноценности, — сочные пухлые губы, неправдоподобно красивые для мужчины, украсил надменно-снисходительный изгиб. — Я любимый ребёнок баснословно богатых родителей, росший в заботе и внимании, но с раннего детства меня окружают те, кто лебезит и унизительно пресмыкается передо мной потому, что я состоятелен… и красив. Прислуга, одноклассники и однокурсники. Коллеги. И если трепет перед долларом – неотъемлемая часть набившей оскомину американской мечты, то остальное… — он нахмурился. — Моё лицо… Идеально. Чётко пропорционально и симметрично по самым взыскательным стандартам золотого сечения. И окружающие зачастую видят во мне лишь лицо. Чтобы сосчитать людей, всерьёз интересующихся тем, что под ним, достаточно двух секунд. Я часто разочаровываюсь в близких… и я не знаю, какого чёрта тебе это рассказываю, — неожиданно смутился Дженсен. — Я понимаю. — Неужели? — поддел Джей. — Правда, понимаю, — повторил Миша. — Я живу в аналогичных рамках. Думаешь, мои работы часто находят тех, кто способен их постичь? Предположи – как часто меня спрашивают, сколько я прошу за портреты толстых перемазанных шоколадом детей и отцов семейств, заработавших свои капиталы на продаже кокаина в школах для кокни? А престарелые куртизанки, мнящие себя как минимум воплощением Афродиты, или нимфетки, выскочившие замуж за нуворишей? Считаешь, хоть один из них осознавал значение моего творчества? Да они и термина такого – символизм – не осознают. А мои полотна… — Твоя суть, — закончил Дженс. — Не будь они таковыми, я бы давно спал дома. — Теперь ты мне льстишь, — порозовел Коллинз. Воцарилась душная тишина, и небольшой пятачок планеты, сфокусировавшийся на круглом ресторанном столике для двоих, окутало плотным, осязаемым кожей маревом, пробуждающим где-то в подреберье неуклюжую застенчивость и синкопальную отвагу. Миша украдкой и откровенно ловил пронизывающий взгляд Дженса. Краснел и прятался, чтобы мимолётным мигом после опять утопать в насыщенной ведьмовской радужке, вобравшей в себя живость весенней травы и суровую мудрость тысячелетних лесов. Крон, игриво шумящих в собственнических объятьях океанического бриза, и жестокую однородность хаки. Он зрил Дженсена в ней. С талантом истинного мастера созерцал шелковистость кристальной прямоты и шероховатость неизбежной эмпирики, хватался за растворяющиеся на ветру вспышки нежности и запоминал, отчерчивая на полях дневника, непреложную властность. Он разбирал Дженса – потрясающего, невероятного, исключительного – на краски. Сожалел о фиолетовом колере боли и блаженствовал в медовой патоке отзывчивости, омывался белоснежной честностью. Остерегался отливающего пурпуром алого. Мужчина, сидевший напротив него, умел причинять страдания; умел, вытянув из конечностей сухожилия, бесстрастно переступить через бьющуюся в агонии жертву. Он не агрессивный, но беспощадный. Эталонный, но не святой. Совершенный. И Миша, сам последние шесть лет цинично оставлявший за спиной одну победу за другой, не сумел отказать себе в желанном прикосновении – робко дотронулся до запястья Дженса кончиками пальцев, низвёл тёплую ласку к аккуратным суставам фаланг. Накрыл их ладонью, с упоением впитывая простёгивающий током истомы тактильный контакт. Его исступлённое ликование непосвящённому чудно, конечно – круг тех, кого подпускал к себе замкнутый художник, непростительно узок, а для посторонних его эмоции чрезмерны, как и для самого Миши, но его хрустальная радость – или катастрофический ужас? – в том, что он пока способен тривиально воспринимать, не просчитывать. Наверное, позволь ему его захмелевший разум анализировать, он запаниковал бы, заперся в крошечной, экранированной от атак извне коробочке в отчаянной надежде вернуть молниеносно упускаемый контроль. Но разум, убаюканный елейной суггестией, дремал и не успевал осмыслять, что обладатель глобально влюбляется – стремительно, с каждой истекшей планковской единицей в молекулах организма Коллинза и в сиянии души выгравировывался приторно-токсичный облик Дженсена, а в нейроны на уровне инстинктов вбивались доверие и патогенная корреляция. Фиксация на тембре, поступи, запахе… Он давно не испытывал ничего, что сравнилось бы. В юности, на заре карьеры он безгранично привязался к молодой натурщице, позировавшей для его ранних работ; да и странно ли – в восемнадцать, на первом курсе художественной школы, на экстенсивном подъёме вдохновения, обожествлять привлекательную женщину, чей образ запечатлеваешь на холсте радужным буйством?.. Всё закончилось печально, как несложно догадаться, и после он, слишком превратно истолковавший горечь первого опыта, начал перестраховываться – но, как свойственно творцам, вновь и вновь извилистой тропой прибегал к знакомым граблям. К тридцати он перемололся. Наткнулся на профессиональную изоляцию, на презрительное неприятие творчества – те, кто придерживался одного жанра с Коллинзом, утверждали, что он извратил смысл символизма. На холодность и одиночество. И в итоге остыл. Заводил краткосрочные интрижки, от тех, к кому тянулся, отстранялся. При иных обстоятельствах он и от Дженса шарахнулся бы… не задень Дженсен его эго. — У тебя приятные руки, — вымолвил Дженс. — Два года назад я работал в Монако, — отрешённо, растворившись в реминисценциях, поделился Миша. — В одном из поместьев графа Полиньяка, — уточнил он. — Случайно встретился с наследным принцем Гримальди. Я был потрясён, — мечтательно прищурился Коллинз. — Описать нереально, каким чуждым для нашего мира он мне показался – как отмеченным некой возвышенностью… одухотворённостью, что ли. А недавно я понял, что, будь у него шанс встретиться с тобой, его бы перекосило от зависти, — выдохнул Миша. Залился пунцовым румянцем. — И я несу какой-то бред. — Нет, но… — журналист перевернул кисть тыльной стороной вниз. — Проблема в том, что ты соблазняешь меня как женщину. Расслабься, — улыбнулся он. — До утра я весь твой, — провокационно заявил он и переплёл пальцы с Мишиными в замок. — Ты наверняка не поверишь, что я и не пытаюсь тебя соблазнять, — с предельной серьёзностью ответил Миша. — Звучит как угроза. — Это она и есть. Первый поцелуй сорвал с них жалкие покровы скромности, что ещё по какому-то нелепому недоразумению оставались. В огромном холле огромной квартиры на тридцать седьмом этаже элитного небоскрёба по Денни-уэй они, задыхаясь в ядовитой близости, льнули друг к другу каждым доступным участком тела. Забывались в сладостном синтезе, наплевав на перепугано прошмыгнувшую мимо арочного проёма горничную – миссис Кларк, почтенная и солидная дама лет пятидесяти, не ожидавшая, что хозяин вернётся в компании любовника, ошалело крякнула, негромко закашлялась и спряталась в отведённой для прислуги комнатке, намереваясь непременно уйти, когда бессовестный мистер Коллинз и его не менее бессовестный эскорт изволят добраться до спальни. О том, как поступить, если художник, за недолгие пять недель не единожды её шокировавший, с присущей ему эпатажной эксцентричностью решит расположиться прямо на широкой, обитой драгоценным жаккардом софе в гостиной, она себе думать категорически запрещала. Нет, взбалмошный космополит, наделённый бипатридом в качестве наследства от американского отца, щедр и корректно-вежлив, галантно-обходителен в обращении, не заносчив с персоналом, что для напыщенного бомонда нонсенс – за десятилетия профессиональной деятельности миссис Кларк весьма и весьма редко попадались столь приятные подопечные, однако его непринуждённость, чрезмерно отдающая непристойностью, неоднократно успели ввести добропорядочную леди в священный ступор. А они увлечённо целовались, синхронно стаскивая друг с друга раздражающие шмотки, чтобы в следующее мгновение с аристократичной небрежностью скомкать роскошные, возмутительно дорогие пиджаки и вслепую швырнуть в какой-нибудь угол. Имеет ли значение, что суммированная стоимость неброских элегантных костюмов от Дэвида Чу и Карла Лагерфельда окупила бы полугодичные затраты какой-нибудь социально неустроенной семьи? Как по мановению волшебной палочки город, люди, нормы и стереотипы размыло за мутной пеленой абсурдной эфемерности, оставив их наедине с мучительной страстью, вскипающей в груди и потоками магмы растекающейся по позвоночнику. Кому какая разница, что они посетили совмещённое со студией жилище Коллинза, чтобы чинно завершить свидание в интимной домашней обстановке за стаканчиком крейга, по возрасту превосходящего их обоих? Миша поклялся бы на Библии, что привёз Дженсена к себе вовсе не для того, чтобы банально трахнуть – господи, блин, Иисусе, он бы без угрызений совести врезал тому, кто на свою беду осмелился бы употребить этот пошлый термин в отношении его величественного принца. Исподволь саркастично-одиозное «Адонис» перестало соответствовать ассертивной харизме Дженсена, и внезапно Миша растерял сарказм; всё, что тревожило, тормозило, вынуждало обороняться – исчезло, разметалось по параллельным измерениям, отбросилось за призрачную линию горизонта взрывной волной патетичной сенситивности. Остался только Миша и великолепный статный принц из детских сказок. Дженсен прекрасен – переступив порог фешенебельных апартаментов, он спрятал колючие иголки, и из скалящегося острыми клыками тигра перевоплотился в податливого, жаждущего удовольствия котёнка, громко мурлыкающего, если почесать за ушком. — О, дьявол, — сквозь зубы процедил Миша на глубоком глотке кислорода. Припал губами к заполошно бьющейся венке у впадинки ключицы, пил суматошно-взволнованный пульс, выстукивающий безмолвные признания. Оттолкнулся, преодолевая скабрёзные соблазны, от темной панели и окинул партнёра преклонённо-поэтичным взором. — Дженс, ты божественно пахнешь. — Я немного побаиваюсь за тебя… — озабоченно проронил Эклз под аккомпанемент позвякивания, издаваемого тяжёлой пряжкой ремня. — В смысле? — невнятно пробормотал Миша, втягивая ноздрями уникальный купаж: изысканный парфюм, неповторимо коссонирующий с естественным ароматом, и жгучий адреналин, густо разбавленный тестостероном. — Ты… так бурно на меня реагируешь, — Дженсен посмотрел в поблёскивающие азартом синие глаза и порочно облизнулся. — Как бы в постели ты не схлопотал инфаркт от восхищения. — И не стыдно тебе? — расхохотался Миша и, вспомнив наконец про бродящую где-то рядом миссис Кларк, с недовольством заставил себя поостыть и, стиснув Дженса в крепких объятиях, причудливыми дробными па экзотичного танца переместиться в более приемлемую для их развлечения комнату. — Не-а, — состроил гримаску Дженс и, дождавшись, пока тот закроет дверь, скинул сорочку на пушистый, с длинным ворсом ковёр. — Ни капельки. Они не слышали, как клацнули ригели замков, захлопнувшихся за выскочившей в парадную горничной. Одежда жалобно трещала по швам. В бесформенную кучку у изножья внушительной кровати стекли две пары брюк, на полированную поверхность прикроватной тумбочки щедро ссыпались строгие украшения: часы, зажимы для галстука, пресловутые перламутровые запонки. Вслед за флегматичным поскрипыванием ортопедического матраца по погружённой в кромешный мрак комнате разнёсся сдержанно-удивлённый выдох – Миша, беглыми штрихами огладив гибкую атлетическую спину, тактильно считал контур двух грубовато-гладких насечек застарелых келоидных шрамов. Он не рискнул спрашивать, но оцепенел на секунду, удостоверяясь, не причинил ли боли. Откуда ему знать, что рубцы эти не принадлежат Дженсену?.. Близнецы Эклз не раз пользовались идентичной внешностью ради мести, забавы или как затейливым лекарством от скуки, и за годы методом проб и ошибок отточили идеальный алгоритм коварной лжи. В минувшую среду Дженсен, за истёкшие с автокатастрофы пять лет до микрона изучивший раны, изуродовавшие тело брата, дотошно вымерил их расположение и с педантичностью снял слепок, чтобы в четверг вечером Дин тщательно нанёс аутентичные по форме и текстуре на его ровные веснушчатые лопатки с помощью биоклея для театрального грима… Да, они скрупулёзно, с энтузиазмом готовили предстоящую аферу, но кто предполагал, что, расточительно отдаваясь блаженству, умело даримому ему Мишей, Дженс вычеркнет из памяти и ребячливо-капризный гнев, и вендетту? Коллинз отключал его от действительности, омывал в приливном делириуме и дробил в алмазную пыль, взбивал в пушистую пену. Плавил безропотной горкой пластилина. Лепил из глины шедевр, и как античный Пигмалион, порабощённый иррациональной одержимостью, разжигал в нём жизнь раскалённым дыханием. Миша проворно стащил с любовника обтягивающие хипсы на низкой талии. Помедлил – самозабвенно любовался совершенными линиями фигуры – низвёл беспорядочную геометрию прикосновений по чётко пропечатавшимся рельефным кубикам пресса к напряжённому паху, скользнул по узкому треугольнику таза и спустился к внутренней стороне коленки. Отстранился, и терцией позже слуха Дженсена достиг грохот сдёрнутого с фурнитуры ящика, а с пересохших уст слетел истомлённый всхлип; он не видел, что окутанный полумраком любовник оттуда достал, но воображение в микроскопических деталях нарисовало распалённому журналисту серебристую фольгу упаковки для презервативов и пластиковый, с каким-нибудь нелепым узором флакон любриканта. Наркотическим приходом по затылку стукнула реверберирующая безмятежность, инъецировалась в суставы, распространяя по конечностям ватную слабость – Дженсу казалось, его вот-вот размажет по всклокоченному ложу тонким слоем концентрированного экстаза. А Миша не сдерживал себя более: уселся между ног Дженса, нанеся на подушечки пальцев бесцветный гель. Деликатно притронулся к тугому входу и, склонившись, сомкнул губы вокруг нетерпеливо подрагивающего органа, совмещая убийственные ласки – Дженс едва не задохнулся в безмолвном крике, впервые погружаясь изнывающей от муторной эрекции плотью во влажный жар его рта. Коллинз ублажал любовника с инквизиторской прилежностью – старался за оглушительно-безумной фантасмагорией скрыть неуместную боль и преуспевал. Он неспешно посасывал крупную атласную головку и вминал кончик языка в маленькое, истекающее терпкими капельками прозрачной солоноватой смазки отверстие уретры, щекотал натянутую уздечку, описывал полные вены – чтобы с осторожной настойчивостью растягивать гладкие мускулы, отвлекая наслаждением от недолгого, но неизбежного дискомфорта. Получалось, судя по реакции Дженса, феерично. Миша доводил партнёра до остервенелого помешательства, комбинируя закрученные в лемнискату ощущения в насыщенный ураган перцепции. Он, ритмично поглаживая упругую точку простаты, с шалым довольством улыбался рваным всхлипам Джея. Каламбурно отдавал ему должное «по достоинству», воочию убедившись: Дженсену in concreto есть, чем похвастаться, и Миша вбирал его красивый внушительный член до основания, насаживался на него узким горлом и не скрывал испытываемого превосходства – он, подчас с трудом успевая придерживать слетающего с катушек парня предплечьем, контролировал его чётко дозированной экспрессией. Он иногда останавливался, чтобы наспех отдышаться. Что-то с амфиболичным, парадоксально-упрекающим ободрением нашёптывал, в чём-то клялся, и Эклз вникал – слушался беспрекословно, безоговорочно, до точки!.. Выскуливал умоляющее имя, покорно, с фанатичным предвкушением растекался перед Мишей, растленно выпрашивал большего в бесстыдно-безудержном стремлении дать. Дженсен сделал бы что угодно, и кем угодно бы стал, лишь бы добиться или вытребовать наконец у Коллинза снисхождения, но априори угадывал, что невыносимая лилейная экзекуция закончится не раньше, чем захочет Миша, потому что он отыгрывается на беззащитном журналисте за надменность, за поцарапанную гордыню, за пикировку на грани фола. Ныне он и только он ведёт их партию к неизбежному эндшпилю, и он ставит соперника на колени. Пока Дженс не признает его превосходство, Коллинз не будет удовлетворён – они как с годами сроднившиеся противники, схлестнувшиеся в очередном раунде бесконечного противостояния, и Дженсен сегодня не на стороне победителей. Пока он не захлебнётся выпетыми эмоциями, раскатывающими индивидуальность Дженса в мелкий фарш, Миша не продолжит… и, судя по тому, как Дженсен вьётся пружиной и торопливо хнычет, продолжение грозит отнять у него последние крохи самообладания. — Обними меня, — вкрадчиво велел Миша, нависая над Дженсом на локтях. И Дженс повиновался – с трогательной доверчивостью оплёл художника руками и сцепил лодыжки на пояснице, прогибался навстречу глубоким размашистым фрикциям, простёгивающим мускулы и артерии кромсающими грубого, неописуемо-пошлого удовольствия. Он не мог вслушиваться, но отчётливо слышал прожигающий насквозь голос Миши – разбирал, как Коллинз сплетает витиеватые заклинания и запинается на полуслове, не в силах сопротивляться накатывающим на рассудок сейшам экзальтации. Их скатывало в тугую заготовку, словно металлургическим прессом сплющивало в цилиндрический, символично-фаллообразный брусок железа, нарезало ажурными снежинками-кольцами. Вывязывало в изысканную кольчугу, и они укутывали друг друга имманентно-уютными, непреодолимыми для вмешательства извне кружевами ошеломляющей взаимности. Выпевали соло в унисон и двоились на страстный дуэт, прижаривались друг к другу запредельными температурами, вшивались коллапсирующими душами в колоссальной синергии. Дженс осязал, как жаркие проникновения становятся лихорадочнее, как смачно-выверенный ритм теряет акцентированность, из пронизывающего адажио множась на гипертрофированно-гротескное сотийе. Как окрашенное в амбивалентно-однотонную, разбитую на ослепительное многоцветье хну первобытных шаманских плясок совокупление перемешивается с вдохновенно-любовным соитием, сакрально-священным в безупречной правильности. Он чувствовал, как его барабанные перепонки разрывает восхищённым, истекающим из груди Миши криком, дробящимся на пронзительные «Дженс» и спутанные фонемы неопределённых слогов. Что творилось между ними, объяснить нельзя – но Дженс позволил бы себя убить, утверждая, что с заурядным сексом это не имело ничего общего. Дин не понял, почему вдруг проснулся. Он был уверен, что секундой назад мирно спал и видел какой-то странный путаный сон, сотканный из сюрреалистических фрагментов в стиле Сальвадора Дали. Что заставило скомканное полотно беспорядочных цветных видений остекленеть и разлететься мелкими осколками, он не знал, но поклялся бы, что слышал нечто… похожее на отголоски многократного эха. Будто издали, прокатившись через несколько горных пиков, преобразованный ущельями и утёсами урбана, искалеченный до неузнаваемости звук переродился в невнятный диссонансный аккорд, что просочился в извилины и грохнул по костям черепа, выдёргивая его из блаженной дрёмы. Дин недовольно нахмурился, оторвался от подушки и сонно посмотрел на электронные часы, стоящие рядом с небольшой изящной лампой на прикроватной тумбочке. Половина четвёртого субботы, у богемы кураж в самом разгаре. Дин бы наверняка тоже развлекался где-нибудь в клубах или кувыркался с горячим сопровождением – не имеет значения, какой гендерной идентификации – но завтра в салон доставляют партию расходных материалов, а главное – комплектующие, которые необходимо проверять на месте, так что привычным расписанием пришлось пожертвовать. Он негромко пробурчал что-то недовольное и перевернулся на другой бок, намереваясь вновь отрубиться… но не сумел. Потому что по телу, от стоп к затылку взметнулся колкий холодный фриссон – на руках волоски дыбом встали. Кисти невольно сгребли в кулак плотные однотонные льняные простыни, с уст сорвался короткий рваный выдох, перетёкший в вопросительно-недоуменное мычание. Дин приподнялся на локте, повёл плечами, проверяя, не почудилось ли ему, и кратким мигом спустя, вместе с новой истомной вспышкой убедился – нет. Ещё как не почудилось. — Твою мать, Дженс, а потише никак? — капризно буркнул Дин, догадываясь, что выспится он вряд ли. Следующие полчаса он с переменным успехом пытался успокоиться и отключиться наконец от общей радиотрансляции, что заставляла его вздрагивать от лёгкой парестезии, окутывающей конечности приторной ватой приятного онемения. Голова потяжелела, рассудок подёрнулся кристально-прозрачным хмельным туманом, по губам блуждала бессмысленная полуулыбка. Дух захватывало порой, как на крутых спусках – он распластался по необъятной постели и каждым миллиметром эпидермиса ощущал прикосновения тщательно свитых и сотканных нитей. Каждая минута внезапно растягивалась, как карамельная нуга. Каждая молекула филигранно, на одной ноте вибрировала, складывая стройный эротический хор. Не знай Дин, что именно происходит, он бы, наверное, и внимания не обратил, постарался бы отвлечься на что-нибудь. Как вариант, счёл бы, что что-то не так… или, напротив, очень даже так со здоровьем. Но ныне он знал, откуда приходит невесомая нега, знал, что эти чувства не принадлежат ни его организму, ни его разуму, а фантазия, играя с ним в злые шутки, стократно усиливала фантомный отблеск мистической эмпатии, лишая его и малейших шансов на покой. Динамик сотового передал несколько очень долгих гудков – на мгновение Дин подумал, что не дозвонится. — Я слушаю, — с ленивым утомлением ответил Дженсен, вызвав у близнеца саркастичную ухмылку. — Слушаешь ты, ага. А я пасхальный кролик. С тобой всё в порядке? — Да, — недовольно промямлил Джей. В трубке что-то зашуршало – постельное бельё, как подозревал Дин. — А почему должно быть не в порядке? — значительно энергичнее, встревоженно поинтересовался брат. — И какого хрена ты не спишь? — Я спал, — с укором протянул Дин и осклабился. — Ключевой момент – past indefinite. — И кто тебе виноват… — Меня зеркалило, — сжалился старший Эклз. — Чёрт, — раздосадованно произнёс Дженс. — Да не жмись, привыкнуть давно пора. Я просто хотел убедиться, что ты там не взорвался на оргазме, — не удержался Дин. — Пошёл ты в… — договорить справедливо разгневанный журналист не успел, потому что Дин снисходительно рассмеялся и сбросил вызов. Дженсен приполз в стильные двухуровневые апартаменты, занимающие двести восемьдесят квадратных метров одного из небоскрёбов Белтауна, без четверти одиннадцать, когда Дин уже встал, натянул на упругую задницу рваные рабочие джинсы и ждал звонка из сервис-центра. Под его иронично-любопытный взгляд Дженс вяло смахнул с широких плеч пиджак и, не проронив ни звука, усталой походкой направился под душ. Дин не стал, пиная лежачего, над ним стебаться – времени для приколов у лукавого механика более чем достаточно, в конце концов, ночка у брата очевидно задалась, раз тот даже огрызаться не способен. Пусть очухается слегка, покайфует под освежающе-прохладными струями воды: у Дженса отчасти ненормальный пунктик по поводу гигиены – где бы и в насколько бы элитной компании он не шлялся, убивал ночь на танцполе клубов или на шёлковых простынях Plaza, по возвращении домой не мог ни заснуть, ни поесть, если не проводил несколько минут в технологичной душевой кабине одной из ванных комнат их совместного жилья. Дин потешался над бестолковым младшим, но без жестокости, в конце концов, у каждого свои тараканы; Дженс же молчал, когда Дин, до жути боящийся летать самолётами, на нервах принимался напевать Metallica или капал слюнками на пироги с фруктовой начинкой… И потому Дин, с напускным осуждением посмотрев Дженсу вслед, уселся в кресло и начал сосредоточенно изучать документацию, присланную от поставщика – Дэниэл Элкинс, друг покойного Алана Эклза, порекомендовал Дину успешно развивающуюся, но слишком юную для большого бизнеса фирму, специализирующуюся на разработках и применении новых технологий автопокраски и аэрографии. Инженер, по роду деятельности прекрасно разбирающийся в химии и немного в физике, ничего не обещал, но и отказывать не стал, решив предварительно ознакомиться с предлагаемыми услугами. Откровенно – он бы согласился немедленно, однако причастность к потенциальному бизнес-партнёру сына Элкинса, Лютера, существенно поумерило его энтузиазм. Лютер – скользкий тип, а за своё дело Дин, не задумываясь, убьёт. К чему рисковать?.. Дженс, наплескавшись всласть, апатично обсушился, обмотал полотенце вокруг бёдер и потопал к себе в спальню, чтобы сменить сыроватую махровую ткань на комфортный casual. В черепной коробке, плавно спружинивая о кости, плавали яркие, с размытыми очертаниями воспоминания, а на губах, украшая щёки умилительными ямочками, сияла улыбка. Он ненадолго отключался ночью, и эфемерные видения, выписывавшиеся на внутренней стороне прикрытых век, перепутываясь с чарующим ароматом Миши, приобретали истинно мистерический окрас. За те недолгие часы, что любовники спали, строгая леди, служащая у Коллинза, успела привести костюм гостя в порядок, выстирать, высушить и скрупулёзно отгладить его рубашку, но Дженсену по-прежнему казалось, что тонкий египетский поплин хранит ноты миндаля и корицы, сандала и кедра, древнего океана, что окутывали художника химеричным шлейфом. Ерунда, бесспорно, но Дженс, не исключено, как свойственно многим, заурядно жаждал надеяться, что унёс частичку Миши с собой; утром они и не попрощались нормально – наспех заправившись крепчайшим кофе, Эклз чмокнул Мишу в макушку и буквально сбежал. Почему – он и сам едва ли объяснил бы… Рвано длинно выдохнув, он вынул из шкафа жестковатые холщовые штаны, добавил к ним невесомый светлый пуловер. Оделся и, потирая зудящие от недосыпа глаза ладонью, выпал в гостиную, где на широкой тахте валялся, спустив ноги на пол, Дин в обнимку с пачкой каких-то бумаг. — Шепард прислал пакет контрактов по австралийским предложениям, — Дин отвлёкся и широко зевнул. — Курьер вчера доставил, я не стал тебя дёргать, — он махнул в сторону журнального столика, и Дженс, подхватив внушительную стопку, завалился рядом с братом валетом. — Ты ничего не подписывал? — Не-а, — мурлыкнул старший, поелозив затылком по мягкому велюру. — Ты у нас большой босс, — постриг бровками он. — А я так, безмозглая чернь. — Дин… — упрекающе протянул Дженс, недовольный терминами, употребляемыми братом в свой адрес – пусть и в шутку. — Просто за Шепардом необходим неуклонный контроль. — Зачем ты нанял управляющего, которому не доверяешь? — покачал головой Дин и перекатился набок, созерцая Дженса сверху вниз. В изумрудно-малахитовой радужке его ясно поблёскивала озорная смешинка. — Без меня ты обнищаешь, — высокомерно парировал Дженсен. — Он держит нас в постоянном напряжении, не позволяет расслабляться. Мы вынуждены по двадцать раз всё проверять и перепроверять, сводя вероятные риски к минимуму, — он тепло прищурился и, повернувшись к Дину, посмотрел на него в упор. — Помимо прочего, я снял его задницу с крючка именно тогда, когда от него отвернулись все. Он проворовался и недостаточно тщательно спрятал концы в воду. Попался. Жена его бросила, имущество спустили с аукциона, чтобы погасить долги, судья готовился выписать постановление на арест. Он везде облажался, его репутация и карьера накрылись огромным медным тазом – в лучшем случае он зарабатывал бы на хлеб билетёром в кинозале. Отвратительная перспектива для такого блестящего ума, — нахмурился Дженс. — Он негодяй, Дин… но с прекрасной памятью. Он знает: один неверный шаг – и я его уничтожу. — Макиавелли. — У тебя учусь, братец. Дин неуклюже поднялся, подхватил из-за его возни рассыпавшиеся по полу листы, сложил в раздувшийся прозрачный файл. Раскрыл рот, собираясь засыпать Дженсена вопросами и требованиями подробностей минувшего свидания, но немедленно захлопнулся, заметив, что тот, измученный насыщенными событиями, шквальными эмоциями и испепеляющим сексом, ткнулся носом в локоть, прячась от солнечного света, льющегося просторную гостиную сквозь шторы, и выпал в подпространство. Еле слышно посапывал в категорически неподходящей для отдыха позе. Дин предсказуемо не стал его беспокоить – бесшумной поступью прокрался в смежную комнату, вынул с верхней полки плед. Накрыл задремавшего брата воздушным кашемиром, вышел, прикрыв за собой двери, в холл и негромко предупредил смахивающую пыль горничную: — Рейчел, отложите уборку, пожалуйста. Дженс спит, и я не хотел бы его будить.