Эра Водолея

Dire straits – Brothers in Arms BANKS – Brain Широкая ладонь лениво мазнула по плотному тёмному сатину простыней ищущим движением и, не обнаружив ровным счётом ничего, кроме пустоты и лелеющего эпидермис тепла желтовато-белых лучей, пробивающихся сквозь тяжёлые портьеры, двинулась к волевому, выдающему свойственное характеру обладателя упрямство подбородку, заросшему жёсткой рыжеватой щетиной. Несильно потёрла трогательную, унаследованную от отца ямочку костяшкой большого пальца и переместилась на усыпанные задорными веснушками щёки, чтобы следом спрятать от нахальных солнечных зайчиков обрамлённые пушистыми и густыми светлыми ресницами глаза. Юное воскресное утро, заливающее оживлённые проспекты и площади Сиэтла яркими янтарно-карминными всполохами осени, нежно дышало на медленно просыпающегося молодого мужчину свежим океаническим бризом – солёным и прохладным, манящим фривольной дерзостью; поддразнивало обоняние нотами крепкого йеменского Санани, мастерски сваренного в медной джезве, и миниатюрных, сверхъестественно-вкусных булочек с корицей, извлечённых из духовки буквально за несколько минут до того, как очарованное грёзами чертовски короткой ночи сознание всколыхнулось и поддалось неторопливому пробуждению. Слух бодрило мерным, сливающимся в сплошное попурри шумом мегаполиса: Дэнни-уэй, полнокровная артерия, соединяющая расположенный по побережью Миртл Эдвардс-парк и Бродвей – сиэтлский, разумеется, а не его знаменитого нью-йоркского тёзку – нетерпеливо покрикивал клаксонами и, фыркая выхлопами двигателей, шелестом покрышек об асфальт нашёптывал нечто непристойное многоликой толпе спешащих куда-то водителей и пешеходов, оглашался властными гудками вальяжных туристических лайнеров и выносливых грузовых барж, десятками входящих и покидающих порт. Тот, кто большую часть жизни провёл в предместьях и тауншипах, в крупнейшем городе штата Вашингтон обречён на хроническую инсомнию – многообразие звуков, составляющих вычурную какофоничную гармонию урбана, вмешивается в разум гостей, ошеломляет синкопальной дробью ударных и элегичными перезвонами струн – но Дин, родившийся здесь и выросший, и в Сиэтл влюблённый каждой частицей себя, мог спокойно засыпать и просыпаться только под этот стройно-хрипловатый туш концентрированной энергии и драйва. Он вдруг расплылся в невесомо-довольной улыбке – в памяти его на краткое мгновение всплыло неизбежно растворившееся в мерном течении времени «вчера», преисполненное кристальной свободы и томным предвкушением счастья. Накануне вечером, ближе к шести, Дин, в ответ на предложение Миши отправиться в очередную галерею или поужинать где-нибудь в тихом местечке, где их не выследят назойливые папарацци, скучающе зевнул и заявил, что наметил для свидания куда более занимательные развлечения, чем интеллектуальная пища для мозгов. Коллинз не спорил; с нескрываемой пытливостью прищурился, отдал хитро ухмыляющемуся механику брелок с ключами от Evora и устроился на пассажирское сиденье, предусмотрительно накинув ремень безопасности – за те скоротечные, пролетевшие, словно неуловимый миг, шесть недель, что они с Дженсеном встречаются, Миша успел усвоить, что стиль вождения у его первого пилота более чем агрессивный. Он не знал, что задумал с превосходством ухмыляющийся Эклз, и со стопроцентной уверенностью предположил бы, что требовать объяснений абсолютно бесполезно, однако любопытство оказалось сильнее здравого смысла, и после третьего светофора художник не выдержал: — Дженс, куда ты меня везёшь? Кончики его мягких ухоженных пальцев аккуратно опустились на запястье правой руки, лежащей на рукоятке рычага коробки передач, возвели вкрадчивую ласку к чуткому локтевому сгибу и нежно, чуть опасливо обвели побелевшую келоидную насечку необычной формы – одну из многих, что он замечал на бархатистой коже любовника. Подчас его так и подмывало спросить, почему спина и плечи Дженса вспороты грубоватыми рубцами, а на животе, справа от пупка, длинный тонкий операционный шрам, окаймлённый крошечными полустёршимися точками от хирургических швов, но Миша подавлял ворочающийся в подреберье интерес, инстинктами осязая, что Дженсену эта тема наверняка не особо приятна. Им ещё многое предстоит друг о друге узнать, и он был убеждён, что рано или поздно Дженсен сам ему откроется – незачем торопить события… Мечтательно вздохнув, Коллинз сел к Дженсу вполоборота и несильно надавил на красивым рельефом раскачанную грудную мышцу, обтянутую тёмной футболкой с каким-то рокерским принтом. Скользнул к плоскому соску и сквозь ткань поддразнивал прикосновением маленькую твёрдую бусинку, чтобы терцией позже мягко, массирующим движением, сжать напряжённое бедро чуть ниже скованного нарастающим возбуждением паха. Дженс прикусил губу и, отвлёкшись от дороги, хищно зашипел. Наверное, нечестно вот так, с помощью интимности тактильного контакта и красноречивой фантазии манипулировать сосредоточенным на забитом трафиком автобане водителем, но жгучий провокационный азарт, распускавшийся в солнечном сплетении Миши маковым цветом, взращивал в нём непреодолимое желание добиться у Дженсена ответов любой ценой. Эклз покосился на него проницательным взглядом, не оставлявшим ни малейших сомнений в том, что невинная хитрость Миши разоблачена, и произнёс: — В одно место, — в голосе его явственно вибрировало мстительное злорадство. — Обещаю, этого ты никогда не забудешь. — Серьёзно? — несколько недоверчиво протянул Коллинз, и Дженс, посмотрев на него с необъяснимо-печальным упрёком, кивнул. — Да. Знаешь… — он притормозил, вписываясь в поворот. — Порой мне кажется, что я единственный оставшийся на планете человек, не дающий невыполнимых обещаний. Миша не вник в смысл услышанного, да и не имел ни малейших шансов вникнуть, потому что в туманных словах парня, им в блаженном неведении называемого «Дженсен», крылся беззлобный, пронизанный грустной иронией намёк на событие, положившее начало путанному, с каждым днём усложняющемуся фарсу, в котором он участвует, сам того не замечая – да и как ему, околдованному сладостными химерами, захмелевшему от приторных волн серотонина, заметить? Он видел исключительно то, что ему позволяли видеть, а те редкие проблески тщательно скрываемой истины, что художник, помимо воли забавляющихся с ним авантюристов, выхватывал в пёстром ворохе отвлекающей мишуры, только распаляли в нём стремительно расцветающую привязанность, катастрофичную в своей трагичной мертворождённости. Он, на беду свою, успел распробовать жестокую амбивалентность «Дженсена» на вкус и запах; глотнуть его шокирующих квинтолей несовпадения. Сорвать его, как сочный выспевший плод, и с грохочущим восторгом ему отдаться, ощутить окутывающую податливость и способную ломать властность. Рядом с ним, снисходительно-надменным и пламенно-преданным, Миша чувствовал себя как минимум повелителем бесконечной Вселенной, способным усилием мысли возводить города и уничтожать цивилизации. Рядом с ним, непреклонно-категоричным и самозабвенно-заботливым, Миша чувствовал себя в умиротворяющей безопасности, безмятежной и монолитной, неприступной, оберегающей его от любых невзгод и страданий. Он алчно брал. Он отдавал без остатка. Фонтанировал непритворной эйфорией, как губка, впитывая всё, что дарили ему эти священно-святотатственные отношения, а дарили они так расточительно, так необъятно много!.. что его избирательная слепота совершенно нестранна и непредосудительна. Четверть часа спустя Lotus, миновав забитый транспортом перекрёсток по Уэстерн-авеню и Брод-стрит, прижался к крайней правой полосе и, обогнув здание, припарковался на служебной стоянке у северного фасада какого-то претенциозного корпорационного небоскрёба. Миша не сразу понял, зачем они в выходной день приехали в бизнес-центр Сиэтла, да ещё и не с деловым визитом, а в качестве «культурной программы» свидания, но Дин смело обхватил ладонью его узкую кисть и, миновав вращающиеся двери, приблизился к металлодетектору. Коллинз, знакомый с протоколами служб безопасности подобных заведений, приготовился было выкидывать из карманов ключи, телефон и бумажник, однако Эклз мельком продемонстрировал строгому секьюрити какое-то удостоверение и, проигнорировав приветственное бурчание рослого детины-охранника, направился в сторону лифтов. Просторный комфортный Otis, рассчитанный на перевозку огромного количества служащих, молниеносно поднял их, притихших и сдержанных, на шестьдесят седьмой этаж, где Дин, по-прежнему не отпуская руки немного обескураженного художника, подошёл к одной из крохотных комнатушек в конце офисного зала. — Джош? — окликнул Дин негромко. — Ты здесь? — Да, мистер Эклз, — донеслось из кладовки. Дверь отворилась, и в проеме показался пожилой, лет пятидесяти-пятидесяти пяти афроамериканец в форме уборщика – его суховатые полные губы украшала добрая улыбка. — Дай мне свой пропуск, — попросил у старика Эклз и почему-то смущённо, как нашкодивший ученик перед наставником, потупил очи. Джошуа помолчал. Повернулся к Коллинзу и внимательно, будто испытующе созерцал его пару секунд, и в глубине его мудрых карих глаз внезапно блеснула лукавая искорка. Он наконец кивнул и без возражений отстегнул от ремня тонкую пластиковую ключ-карту. — Конечно, мистер Эклз, — согласился он, протягивая её сыну прежнего работодателя. Джошуа никогда не называл сыновей Алана по имени. Боялся перепутать и потому обходился корректно-вежливым «мистер Эклз», невзирая на то, что, по сути, являлся одним из самых близких друзей основательно поредевшей династии Эклзов – Дженсен неоднократно предлагал ему другую, менее энергоёмкую работу или, на худой конец, щедрую пенсию, но упрямый старикан раз от раза отказывался. Говорил, что ему нужен физический труд, чтобы, как многие на закате отпущенного судьбой срока, не раскваситься раньше времени, отбалтывался, что недостаток образования не позволяет ему занимать должность клининг-менеджера – позиция, Дженсом специально для Джошуа изобретённая и, разумеется, благополучно вычеркнутая из квалификационных реестров компании после его очередного предсказуемого отказа. Джош никогда не пользовался тем, что близко знаком с обоими генеральными президентами «Эклз Инкорпорейтед» – разве что мусорили на тех этажах, где он убирался, на порядок меньше, чем на остальных, вот и вся его выгода. — Спасибо, Джош, — поблагодарил Дин. С увенчивающей небоскрёб вертолётной площадки открывался воистину потрясающий воображение вид на подёрнувшийся флёром сумерек Сиэтл – и в ту минуту, когда Миша, любуясь красотой залитого неоном города, неспешной поступью прогуливался вдоль ограждения, декорированного креативно оформленной под садовые клумбы зеленью, он отдавал Дженсену должное: этого ему действительно никогда не забыть. Он и представления не имел, что Эклз, держащийся от него чуть поодаль, и под угрозой жутких пыток не осмелится подойти к мнимо-ненадёжному бордюру, отделяющему хрупкое человеческое тело от провала в четыреста пятьдесят метров свободного парения, потому что до замирания сердца боится высоты… как не имел представления и о том, что крыша здания, многие годы назад выстроенного Аланом Эклзом для компании, обеспечившей безбедное будущее для его сыновей, небольшой уединённый островок, вырванный из сплошного пространства пустоты – единственное место, куда Дин сбегает, чтобы побыть в одиночестве. Здесь он, ещё совсем мальчишкой, разгневанным и залитым слезами, прятался от как-то одномоментно постаревшего и осунувшегося Алана – кричал на разыскавших его охранников и отбивался, в истерике повторяя, что мама не могла просто умереть. Здесь он, повзрослевший слишком рано, рассыпал по бетонному покрытию осколки расколоченной бутылки из-под виски и, срывая с новой крышку, жадно вливал в желудок едкий алкоголь. Оплакивал отца. Здесь он был собой, без притворства и фальши – не старшим братом и не главой маленькой семьи, не непоколебимой скалой и опорой для Дженсена, а просто Дином Александром Эклзом, иногда тоже желавшим покоя и утешения. Странно, конечно, что человек с острыми приступами акрофобии утоляет печали рядом со стихией, пробуждающей в нём примитивный, не поддающийся анализу и логике страх, но в близнецах Эклз вообще всё без исключения странно. Поделившись с Мишей своим тайным убежищем, Дин поделился с ним тем уникальным, что принадлежало ему, и только ему; обнажил одну из граней персонально своей личности – не нарочито единой с Дженсеном маски, а особенностью, выдернутой из нагромождения общего, что у них имеется. Он с присущим ему отвращением к интроспекции не задумывался над причинами своего поступка, а стоило бы, ведь в безвозвратном «вчера», что сегодня Дин, просыпаясь в широкой постели Миши, вспоминал с колкой истомой, в его душе впервые восстала и взбунтовалась эгоистичность собственника, отметившая европейского художника несмываемым тавром непокорных чувств. Или просто Бог посмеялся над планами избалованных детей – называйте, как сочтёте правильным. Дин сладко потянулся и, скинув тонкие простыни на незанятую половину кровати, поднялся. Нашарил в изножье скатанные в небрежный комок трусы и, натянув их на упругую задницу, поплёлся в ванную – знал, что в стоящем на полочке стаканчике красуется новая, только извлечённая из упаковки зубная щётка, предназначенная для зачастившего гостя, а по поводу таких мелочей, как мыло или шампунь, и не запаривался; он, или, точнее, «они», три-четыре ночи в неделю проводят в спальне Коллинза, и такие бытовые затруднения, как использование душевых принадлежностей они давно решили… вернее, Дженсен галантно решил их за обоих братьев сразу – Дин хохотнул, нарисовав в воображении, какими конкретно методами действовал его коварный, как Борджиа, близнец. Наскоро смыв с кожи пропитанную адреналином соль, а с гениталий – размазанную от пупка до бёдер и пятнами высохшую сперму, механик обтёрся полотенцем и выпал в комнату. Вытащил из-под кресла не иначе, как квантовыми флуктуациями заползшие туда джинсы, но, поискав по полу и ближайшим поверхностям футболку, так её и не нашёл. Прицокнул языком и покачал головой, догадываясь, куда мистическим образом упорхнула деталь его гардероба. Разводить панику по поводу незавершённости своего облачения Дин, с присущей его индивидуальности непосредственностью, не стал и, звонко шлёпая босыми ступнями о дорогой паркет, потопал на кухню как был: слегка влажный, благоухающий приятной резковатой отдушкой геля и по пояс обнажённый. В конце концов, это далеко не самый шокирующий способ решения проблемы, он и полностью голый мог продефилировать – с самооценкой у него, как и у Дженсена, всё в полном порядке, природа над ними обоими ревностно постаралась, есть, чем похвастаться, а стыдиться наготы он разучился ещё в старшей школе… Он шёл на поддразнивающий обоняние аромат Санани; чёрт, с утра ни в чём он не нуждался столь неистово, как в большой чашке горчащего, умело приготовленного напитка и какого-нибудь, например, омлета с ветчиной или по крайней мере пончика – и был непоколебимо уверен, что в сверкающей чистотой и опрятностью вотчине миссис Авроры Кларк, при Мише зачастую превращавшейся в няньку для великовозрастного гения, обязательно найдётся и то, и другое. — Доброе утро, мистер Эклз, — холодно поприветствовала горничная. — Доброе утро, миссис Кларк, — не остался в долгу Эклз. — Я постирала вашу футболку, — интонации её мелодичного меццо-сопрано звучали так, словно она сообщала ему о начале ядерной войны. — Спасибо, но вам не стоило утруждаться, — обворожительно улыбнулся Дин. — Она пахла машинным маслом, — обвинила женщина. — Вам стоит быть более аккуратным. — Торжественно клянусь больше не пахнуть машинным маслом, — хихикнув, состроил невинную гримаску Эклз. Будь на месте Авроры кто-нибудь другой, он бы непременно поехидничал, спросив, с какой такой стати некому «кому-нибудь» ни с того, ни с сего взбрело в черепушку обнюхивать его одежду, но, так как у него ещё не настолько не все дома, чтобы портить отношения с горничной, едва переставшей презрительно фыркать ему вслед, как английская королева в обществе немытой черни, парень промолчал. — Я испекла булочки и сварила вам кофе. Поешьте, — безапелляционно велела миссис Кларк. — Из ваших рук я бы и ложку яда съел, — с напускной нахальностью парировал Дин, плюхнувшись на мягкое сиденье высокого барного табурета, придвинутого к разделяющей кухню стойке. Аврора снисходительно вздёрнула подбородок, но по бледному, почти незаметному румянцу, окрасившему её щеки, становилось ясно, что маленькая грязная лесть Дина, даже с учётом того, что оба они понимают её суть, приятна нестарой и ещё не утратившей красоты леди. — Мистер Коллинз с пяти утра работает, — мягче, с заботливо-обеспокоенным оттенком сказала Кларк. — Не могли бы вы, когда закончите, отнести ему поднос с завтраком? — Он опять вас прогнал? — спросил Дин и сделал из горячей, распространяющей убийственно-великолепный аромат чашки большой глоток. — Не сердитесь, — добавил механик с добродушной иронией. — Просто Миша слишком увлекается, когда пишет, и превращается из милого обходительного европейца во вздорного капризного ребёнка. — Слышал бы он вас, — пряча улыбку, попеняла Аврора. — О, он слышал, — рассмеялся Дин. Миша увлечённо, с воодушевлённым пылом работал – рисовал или писал, Дин, в отличие от Дженсена в искусстве несведущий, затруднился бы, подбирая корректный термин для того, чтобы определить специфику его занятия, да и имеет ли семантика значение тогда, когда одержимый страстью созидать творец, глубоко погружаясь в приливные волны вдохновения, полихромной гаммой выводит по плотному пористому полотну незамысловато-выразительный сюжет? Мнилось, Дин видит, как рядом с ним, направляя изящный полёт его фантазии, восседает эфемерная муза, торопит окрылённого художника и грозится вновь покинуть его за промедление. Коллинз лихорадочно, кажется, подрагивая в творческой горячке, хватал из длинного пенала один цветной мелок за другим, акцентируя неуловимый абрис и чёткие контуры, подчёркивая каждую, самую незначительную деталь любовно и искренне, и на девственной кипенной белизне ватмана величественная осень рассыпалась увядающими всполохами беспечного лета – смытой дождями вывеской над опустевшим лотком мороженщика и смятыми приглашениями в парк аттракционов на последний в ускользающем году карнавал. Крохотный прозрачный пруд, по берегам поросший ряской, в обрамлении парка, выстеленного пышным толстым ковром облетающей с крон листвы – природное буйство палитры ослепляло взгляд, просачивалось в душу неясной тоской и глухим томлением, ожиданием долгой холодной зимы и надеждами на неизбежное вечно молодое весеннее перерождение. Строгие стройные клёны тянулись к сероватому небосклону ломаными, искалеченными ветвями, и на фоне ярких, сжелта-зелёноватых листьев, умирающих на узких асфальтных тропинках, тяжёлые, темнеющие чугунным литьём скамейки выглядели как остовы разбившихся о беспощадные рифы каравелл. А на краешке одной из них, уютным пушистым комочком свернувшись на продольных брусках, дремал большой чёрный кот, подставляя под тусклые, едва пробивающиеся сквозь занавесь свинцовых облаков солнечные лучи лоснящиеся здоровым глянцем упитанные бока – и его сытый безмятежный сон скрадывал пасмурную морось красивого, но хладного октября теплом и лукавством. Намёком на то, что жизнь, многоликая и падкая на насмешки, имеет свойство идти своим чередом независимо от погоды и сезонов. — Я и не думал, что ты именно так видишь мои глаза, — негромко произнёс Дин, заставив Мишу вздрогнуть от неожиданности и, отложив истёртый до половины мелок, обернуться. Коллинз провёл по покрытому бисером испарины лбу запястьем, размазывая по бледной коже смесь охры и оливы от виска к глабелю, и, слегка смутившись, кивнул. Шагнул к расположенному у противоположной стены студии прямоугольному, на металлическом штативе стенду для хранения полотен, выдвинул самую нижнюю раму и, продемонстрировав любовнику один из последних холстов, с высоты птичьего полёта запечатлевший небольшой вулканический атолл, омываемый голубовато-виридиановыми водами, ответил: — Да. И вот так, и… — он достал из папки карандашный эскиз, изображающий тарелку со спаржей и маслиной, — вот так. Неужели настолько очевидная аллегория? — спросил он. — Конечно, — на веснушчатых щеках Дина пропечатались мальчишеские ямочки. — Я помню, что ты запретил мне писать твои портреты, но это как какое-то наваждение, мне с ним не справиться, Дженс, оно просто сильнее меня, — извиняющимся тоном, словно уличённый в чём-то предосудительном, пролепетал Миша и потупил взор. Он и не пытался предугадать, как Эклз воспримет его метафорическое творчество – и, пожалуй, впервые за долгую карьеру на поприще живописи нервничал по поводу оценки его картин со стороны. — Я должен писать хоть что-нибудь, что так или иначе связано с тобой, иначе моя голова разорвётся от обилия образов. — Никогда не слышал ничего приятнее. Механик отставил на засыпанный разнообразным хламом верстак вручённый ему горничной поднос и осторожно, стараясь не уронить и в приступе застенчивой неуклюжести не задеть что-нибудь первостепенно важное – у него, как ни крути, и у самого есть мастерская, ревностно оберегаемая от вторжения разного рода чужаков – приблизился к Мише. Обнял его, скользнув ладонями от узкой талии к лопаткам, ерошил мягкие густые волосы на затылке. Вовлёк внезапно ослабевшего, обмякшего в сильных руках партнёра в проникновенный поцелуй и алчно ловил его горячее сбившееся дыхание; Коллинз опять курил, и оттого выдох его непротивно, а, напротив, на удивление мужественно пах дорогим табаком со сладковатым привкусом карамели – American Spirit, другие склонный к эксцентричности европеец пробовать отказывался. Мише нравилось, как смело и искусно, без преувеличения фантастически целуется Дженсен – влажно и глубоко, откровенно, вкладывая в каждое мгновение ласки недвусмысленное обещание, исследует кончиком юркого языка его приоткрытый рот, мягко массирует гладкие дёсны и поддразнивает уздечку. Несильно, впрыскивая в затопленные эндорфинами извилины душные ассоциативные химеры, посасывает губы, вылепляя из них какой-то чёртов сэндвич, чей вкус не забыть и спустя десятилетия. Обволакивает приторной негой, заставляющей коленки дрожать, а ноги – подгибаться. Он классно трахается. Снизу ли, с нарциссичной эгоистичностью разрешая себя любить, или сверху, жадно вбиваясь в трепещущее тело, не имело ни малейшего значения – единственно важным, возносящим его над чередой многих, кто когда-либо был с Коллинзом, стало то, что ни с кем и никогда он не испытывал столь бесконечного, тотального, всеобъемлющего восторга. Единения, припаивающего их друг к другу раскалённым оловом; сингулярности, сминающей их, чистый концентрат сенситивности, в плотное, сплющенное неумолимой гравитацией ядро чёрной дыры. Почти всю минувшую ночь они, сматывая простыни в невообразимый клубок, во всевозможных позах кувыркались – пренебрегая зарезервированным на ужин столиком в ресторане, завалились в спальню и до рассвета упражнялись в распутной гимнастике, изобретая один непристойный выверт за другим. Озвучивали желания внятно и без тени смущения, используя в речи настолько похабный лексикон, что нежно-пастельных оттенков стены заливались стыдливым румянцем. В сексе амбивалентность Дженсена проявлялась наиболее ярко – и дело вовсе не технике или восприятии; нет, всё намного сложнее. Подоплёка в эмоциях. Случалось, он, широко раскрытый, растянутый, усеянный наадреналиненной солью, перемазанный спермой и любрикантом, вымаливал, чтобы Миша наконец ему засадил – но даже в вакхическом разврате провокационного удовольствия оставался одухотворённым и незапятнанным, покорным, но несломленным, несущим тайну о своих альковных утехах в груди, как пылающее неистовым алым огнём сердце. А после он преображался: с нетерпеливым предвкушением разбегался и нырял на каменистое дно мутного омута, уволакивая Мишу вслед за собой, и там… превращался в равного и доступного сластолюбца со склонностью к разнообразным экспериментам и пошловатой грязи, отдающегося шалому грехопадению с восхитительной искренностью и страстью. Миша чуть прогнулся назад и потёрся наливающимся желанием пахом о напряжённое бедро. Он знал, что сейчас Дженсен повернёт его к себе спиной и, прижавшись головкой возбуждающе-крупного члена к ещё с ночи растраханному, пульсирующему приливами крови входу, смачно, цедя сквозь зубы хищный рык, выебет прямо на разлетающихся по студии рисунках. — Дженс, у меня пальцы в красках, — тихо попенял художник сквозь смех – парень, тесно прильнув к любовнику в экстатической слабости, выцеловывал на его ладонях какие-то бесформенные абстракции. — Люблю тебя в красках, — прикрыв веки, мурлыкнул Дженсен. — И без красок тоже люблю. — Ты осознаёшь, что говоришь, сумасшедший? — улыбнулся Миша и, покачав головой, ткнулся лбом в широкую грудь. Дженс лениво вжикнул молнией ширинки и, не отлепляясь от Коллинза, подтянул на его талию приспущенные холщовые штаны. — Угу. Разумеется, Дин осознавал. Именно в ту секунду всё и полетело к чёртовой матери. Дин вернулся в просторные фешенебельные апартаменты в одном из высотных кондоминиумов Белтауна после полудня – они с Мишей успели прогуляться по парку и перекусить в малопривлекательной на вид забегаловке, блюда в которой, хоть и не отличаясь оригинальностью, оказались на редкость прекрасно приготовлены – и, вопреки тому, что в квартире, за исключением его самого и Рейчел, совершенно никого не было, заперся в своей комнате, закрыв дверь на замок, чего многие годы не делал. Нервно сдёрнул с держателя наушники с мягкими амбушюрами и, наспех поковырявшись в плейлисте, замкнул на повтор пронзительно-депрессивную «The Wall». Он редко слушал Pink Floyd, чьи песни и в эпоху лишь зарождающегося рока числились в разряде махровой психоделии, отдавая предпочтение более ранним прогрессивным вариациям митола – Black Sabbat, Motörhead, Led Zeppelin, короче говоря, титанам и основоположникам жанра – но сегодня… мрачная, пронизанная горечью отчуждения, остракизма и экзистенциального разочарования философия легла на взбудораженную душу, словно поток сонной реки, приглушая саднящую боль от собственноручно нанесённых ран. Ему, благодаря удаче или случаю, не дано вникнуть в усталость Флойда Пинкертона – его, в отличие от измотанного бытностью персонажа своеобразной рок-оперы, сколько он себя помнил, неподдельно любили: родители, преподаватели и коллеги. Друзья… Дженсен. Но теперь, погружаясь в пронизывающие костный мозг аккорды, в рыдающие переборы электрогитар и яростные ритмы ударных, он задавался справедливым вопросом, заслужил ли счастья. Что он привнёс взамен полученных даров? Очередной сломанный манекен. Он осязал, как в солнечном сплетении нарастает и множится невыносимое желание встать под душ и смыть с кожи налипшее на неё презрение; чувство, так ему несвойственное – ведь он никогда, и, признаться, по большей части, вполне обоснованно, не сожалел о своих поступках, равно как всегда считал, что умеет поступать правильно. В слепой напыщенности полагал, что благороден и честен, и ныне познавал, что, заигравшись в хорошего парня, беспощадно оскопил свет своей индивидуальности… Он бичевал себя за то омерзительное, что содеял с собой и с человеком, неожиданно превратившимся в призму, проявившую неприглядное уродство его закосневшей в самообмане личности. Он гневался. Он с режущей вены тоской напрасно выискивал момент, когда в нём дала всходы и ядовитой киноварью распустилась катастрофичная привязанность – и к кому?! – и, обмотав его крепкой порослью от макушки до пят, с изуверством сдавила, выскабливая из лёгких истончающиеся молекулы кислорода. Инсайт, утром безнадёжно испортивший механику настроение, к вечеру переплавился в липкое тошнотворное самоуничижение, выпивший из Дина последние силы. Он с хирургической холодностью знал, каким должен быть его следующий шаг, но не сумел заставить себя взять в руки грёбаный мобильный и, набрав номер Дженса, объясниться, и потому, наспех выстучав по сенсорной клавиатуре четыре коротких слова: «Ты мне нужен. Сейчас» – отправил sms. В его потяжелевшей муторным звоном голове не всплыла мысль, что Дженсен, получив столь лаконичное сообщение, обязательно всполошится и, бросив намеченные дела, чем бы они ни являлись, немедленно помчится домой хоть с другого конца планеты, ибо Дин в принципе не был в состоянии здраво рассуждать, зацикленный на змеёй выползшей из подреберья истине. Он не задумался, что Дженс, досконально – слишком досконально – изучивший его патологическую независимость и подчас смешное пристрастие к замкнутому стоицизму, переберёт сотни вариантов, заставивших Дина, пренебрегая нормальными способами общения, отвлечь его от первостепенно важной встречи с Шепардом; и суть не в его безразличии, а в том, что он, раздавленный и ошеломлённый, ненадолго утратил способность оценивать последствия своих действий. И Дженсен мчался в Белтаун под светофоры, вспыхивающие ему вслед угрожающим красным, и пару раз подрезал каких-то особо неторопливых водителей, нахально нарушая правила и элементарный этикет поведения на дорогах. Он лихорадочно соображал, почему ничего не почувствовал. Почему хвалёная эмпатия, ночью врубавшаяся в его яркие грёзы соблазнительным шёпотом и неуловимыми уколами ревности, молчала тогда, когда Дин, его ювелирно-подробное отражение в зеркале мироздания, нуждался в его присутствии и поддержке – плевать, по какому поводу. — Мы должны закончить это, — вместо приветствия проронил Дин, когда Дженсен остановился в широком арочном проёме, разделяющем стильную гостиную и холл. Пристально, с преувеличенным вниманием созерцая на светлом, с расплывчатым рисунком ковролине некую призрачную точку, заметную лишь ему одному, он сидел в полутёмной, отрезанной от города плотными шторами комнате, на диване напротив огромной плазменной панели, а на журнальном столике рядом высилась початая бутылка скотча. В тумблер-шот, что он, негромко звякнув донышком, опустил на прозрачную поверхность толстой столешницы, плескался маслянистый, цвета крепкого чая алкоголь на два пальца. Дин едва пригубил, взявшись за виски, скорее, чтобы чем-нибудь занять проламывающийся под неподъёмным грузом рассудок, чем действительно напиться. Позже он непременно накачается, он априори предвосхищал, что день закончит в компании крепкого спиртного, но сейчас у него более важная задача, чем утешение уязвлённой гордыни и пустая, припозднившаяся слегка метанойя. — Я о Мише, — глухо уточнил он. — Ты от него устал? — настороженно спросил Дженсен, опустившись в кресло. Он, как несложно предположить, не понимал пока, как связаны Коллинз и микроскопически тонким слоем размазанный по мягкому велюру Дин – видел лишь, что ему паршиво; собственно, он изначально предугадывал, что напрасно брат его тревожить не станет – не в характере Дина дешёвые мелодрамы и трагедии. Дин в ответ зло, с едким сарказмом усмехнулся и длинно, будто с трудом выдохнул, выпихивая из горла застоявшийся глоток воздуха. Спрятал лицо в ладонях, несильно надавливая кончиками пальцев на сомкнутые веки. — Я встрял по уши, — смутно вымолвил он, чтобы мгновением позже, с каким-то неправдоподобным, отдающим пыткой раздражением вскинуться и добавить: — Проклятье, Дженс, да я влюбился, как мальчишка, и сам не понял, как это случилось! — мимика его исказилась болезненной гримасой. — Просто… смотрел на него сегодня и знал, что не хочу ни с кем его делить, — он прищурился и, с фанатичной ненавистью выламывая пальцы, хрустнул суставами фаланг. — Даже с тобой. Дженсен побледнел. Если бы тяжёлые жаккардовые полотна портьер не отсекали квартиру от вечернего заката, расписывающего шумящий приливом залив Пьюджент-Саунд завораживающими апельсиново-персиковыми полутонами, Дину представился бы уникальный шанс рассмотреть, что щеки близнеца белы, как фильтрованный воск – но комнату окутывал интимный полумрак, скрывая от замкнутого, растерзанного эмоциями и безвыходной необратимостью механика его немотивированный ужас. — Я мог бы, — едва разлепив губы, тихо ответил Дженс, — не вмешиваться. Для тебя… — Нет, Дженс, — перебил Дин. — Пусть бы мы с ним продолжили эти недоотношения, — он осёкся и замолчал, чтобы продолжить после выворачивающей позвоночник наизнанку паузы: — Рано или поздно он захочет узнать меня ближе. Узнать мою семью, моих друзей, а я охуевлён, как о нас до сих пор не пронюхали таблоиды. Он не идиот, Дженни. Он поймёт, что мы его дурачили и… больше не будет мне верить. Так, как сейчас – больше никогда. Дженс не терпел, когда Дин называл его, как девчонку, «Дженни». Психовал и слетал с катушек, начинал беситься столь сильно, что для Дина подобные выходки заканчивались чем-нибудь весьма неприятным, вплоть до глубоких, оставленных зубчиками ключей царапин на вороных крыльях обожаемой импалы, но на сей раз Дженс и не заметил приторного, уменьшительно-ласкового обращения. Он устроился рядом с Дином и, ненавязчиво притянув его к себе, обнял, поглаживая подрагивающей ладонью по поникшим плечам. — Прости меня, — попросил он. — Я не имел права впутывать тебя в этот бардак. — Ты не виноват, Джей. Дин закрыл глаза и долго, минут десять сидел, ткнувшись лбом в затянутую тонким трикотажем ключицу. Ничего не изменишь, конечно. Но пульс Дженса, бьющийся в ярёмной вене, умиротворял и грел, напоминая, что он не одинок.