Глаза богини

Нарочито написано в рвано-таинственном стиле, чтобы воспроизвести Трехтелую. Она тут такая. - Ссора? У любой из мормолик, любой из Эриний… вообще – у любой – Геката спросила бы иначе. «Неужели Эрида-раздорница прокралась на ваше ложе?». И истекала бы таинственным туманом, травила бы едкой усмешечкой… С этой ее подругой можно только прямо – иначе на коварство ответит коварством, и дружеская беседа превратится в сражение на ядовитых кинжалах упрека. Можно – только просто, иначе из-под твоих ног вырвутся неприметные плети плюща ответной язвительности. Подползут, задушат. Персефона передернула плечами. Вздернула нос, вызывающе осмотрела себя в зеркале. - Да, ссора. У супругов бывают ссоры, знаешь? Можешь отправиться на Олимп и убедиться. Ему следует сказать спасибо за то, что я, наподобие Геры, не колочу посуду с воплями или не истребляю его смертных отпрысков… - Потому что у него нет смертных отпрысков, - отметила Геката, скользя взглядом по обугленным стенам и дымящимся подушкам: уж она-то знала, как может полыхнуть царская ярость. – Может быть, не одному ему нужно быть благодарным… - Да, конечно! Принимай его сторону! От всех подземных только и слышу: как я должна быть ему признательна. За похищение! За четыре месяца! Если она поминает похищение – это плохо, понимает Геката. Только бы не до Минты… - За Минту!! За суды! За каждый день здесь… За все его… интриги, недомолвки, вечные игры непонятно за чьими спинами! Персефона не кричит. Коротко выплевывает фразы (стрелы? дротики? метательные ножи?), и в глазах разгорается зеленое пламя. Тонкие пальцы судорожно сжимают черепаховый гребень, отделанный серебром. Щеки белеют, резче очерчиваются скулы: статуя, ударь – ушибешься… Гекате хочется тяжело вздохнуть, но при царице – нельзя. Не говорить же владычице: «Ты старалась. Ты очень старалась. Старайся дальше, потому что в голосе у тебя все еще – отзвуки обиды ребенка: почему он уходит? почему ничего тебе не рассказывает, не посвящает в свои замыслы? почему не сидит возле тебя все четыре месяца, что ты здесь?» - У Владыки много хлопот, - получается не мягко – насмешливо. Правое тело устало прикрывает глаза – можно… - Куда он отправился? - Хочешь сходить за ним? – бьет насмешка в ответ. – Уговорить, привести назад во дворец? Я не знаю, где он, может, уже на поверхности, в этом своем шлеме. Знаешь, наверное, я заведу себе любовника. Этот Адонис очень красивый мальчик… Владычица говорит еще что-то: об Афродите, о том, что раз красивый – почему нет? – о том, что сколько можно уже бесконечно дожидаться этого... Трехтелая не слышит. Трехтелая прикрывает глаза – все глаза – и душит, топит, втискивает обратно в грудь поднимающийся изнутри крик: «Дура! Дура!! Что ты стоишь?! Что ты торчишь здесь, я тебя спрашиваю?! Беги же за ним, лети…» Крик трепыхается и желает прорваться наружу, тогда Трехтелая баюкает его внутри, как капризного младенца. С переменчивой усмешной нашептывает: ну, куда ты собрался? Это еще не сейчас, это еще никогда. Никогда-никогда… - Я отправлюсь в свой дворец, моя владычица. Приготовлю успокаивающее питье. И попытаюсь увидеть в дыму своих гаданий – когда… - …он вернется? Да какая разница – когда, - обиженное движение плечом. – Оставь меня, я хочу быть одна. Трехтелая скользит прочь, вполне довольная своей ложью. Вдыхает яд болотных испарений Стигии – воздух родины. Прячет лицо под вуали – под вуалями не рассмотреть лжи. Она не будет гадать на Владыку. Не сегодня – может, в более удачный день… Потому что когда она пытается – он уходит. В разноцветных дымах трав. В глубине сотни зелий. В знаках костей, лепестков, в полетах птиц и шепотах перекрестков – бесконечно, год за годом, одно и то же… Он уходит, шатаясь, сбрасывая с себя доспехи в разводах от ихора, и добредает до серебристого тополя над черной водой, и долго сидит там, шепча что-то, а потом оборачивается и смотрит, смотрит – и это взгляд того, кто вышел за грань, одному ему видимую грань, и нет слов, которые вернули бы его оттуда. Он уходит, ступая с гордо поднятой головой, чтобы сесть на золотой престол, освобожденный заговорами недальновидных братьев, и побледневшие олимпийцы склоняют колени перед новым Владыкой. Уходит незаметно, надев на себя шлем и бросая из пустоты таинственное: «Хочешь – исчезну?» Уходит в славе, не двигаясь на деле никуда, просто сидя на троне, и его лицо становится отражением мира – холодное и коварное, с отблесками золота в черни глаз. Геката меняет компоненты – чтобы увидеть: он опять уходит, только другим способом. Иногда кажется – он смеется над ней, проклятый Кронид. Будто хочет противопоставить ее упрямому: «Никогда!» - собственный мотив: «Будет. Будет. Будет…» Будет ли, враг мой? * * * - Да, - говорит Нюкта. И крепко стискивает посеревшие губы, глаза – ярче звезд и глубже Океана - темнеют от предвкушения. – Его нет во дворце. Наверное – он на Олимпе. Какая-то из Эриний сказала, что видела Гермеса. А мой Гипнос… А твой Гипнос натворил дел, устало думает Геката. Усыпил Громовержца по просьбе Геры. Не ведая, что стоит за невинным: «Это сюрприз для мужа…» Славный сюрприз – запихнуть сонного мужа в Тартар, а на его престол посадить Посейдона! Геката цокает языком, размешивая пряный напиток в кратере. От Аполлона и Посейдона она ждала такого давно. От коровы-Геры – нет. И кто бы подумать мог… Интересно: они сами представляли, на что шли, начиная этот заговор?! Когда продумывали: сперва убрать Зевса, а потом и Аида уж за компанию, а то мало ли что он сделает… - Ход, - произносит Нюкта, вспоминая древнюю, еще времен Титаномахии игру. – Он ударит из невидимости. Уберет Посейдона вслед за Зевсом. Сам сядет на престол. Он не… «…вернется». Мстительное предчувствие в голосе сгущается, переплавляется в злорадство. Нюкта знает: Гекате можно открываться без опаски, выплескивать бесконечную, истовую ненависть к чужаку-Владыке – не подземному, делающему не то и не так. Геката молчит и искоса улыбается всеми тремя ртами. Геката полагает, что Гипнос вообще-то пошел в мать, а Великая Нюкта – не лучше олимпийских дур. Геката хранит мысли при себе и не дает давешнему крику прорваться в воздух. Трехтелая полагает, что Владыки могут уходить, сколько вздумается. Уходить, приходить, грызть друг другу глотки, меняться тронами. А этот – нет. Этот обязан возвращаться. Потому что иначе жизнь выцветет до прежнего мутно-серого варева Стигийских болот, потому что иначе – не станет того, что так долго держало ее. Врага. Единственного, замечательного, самого лучшего, самого достойного, чудесного, свалившегося как бешеный Уран на голову… Врага. В конце концов – у каждого из нас свои смыслы. * * * Титанида Астерия любила звезды. Все ее разговоры были – о них: о мягком сиянии сотен небесных алмазов, о прогулках по бесконечному полю Урана, о чудесных созвездиях: опасном Скорпионе, рыкающем Льве… О ночных птицах, о хрустальном звоне дождинок о небесный свод, о молодых юношах, которые призывно улыбаются в звездное небо. Титанида Астерия любила полеты и крылья. До дочери титаниде не было никакого дела. Ходили слухи – она как-то начала жаловаться на скуку, и Нюкта крикнула ей с колесницы: «Повидалась бы с дочкой, что ли!» Астерия долго думала, о какой дочке речь. Говорят – даже вспомнила потом случайную ночь с подземным титаном Персом и плод этой ночи: странное дитя с тремя телами, переданное в руки отцу с гневным наставлением: «Тащи это чудище в подземный мир! А ты думаешь, где ей место?!» Геката тоже любила звезды – все, что у нее осталось от матери. Прочее было ни от нее, ни от отца: змеистые черные косы, миндалевидные глаза, и кровавая улыбочка, и тайный, сладкий шепот, и тяга к таинственным, смутным дорогам, предсказаниям, гаданиям и снадобьям… - Почему я такая? – спросила она однажды у Великой Нюкты. Спросила, играя в любимую игру: предвидение. Вот сейчас Великая таинственно усмехнется, наклонит голову. Шепнет: «А ты разве хочешь быть другой?» - А ты разве хочешь быть другой? - Почему я непохожа на отца или мать? До чего это интересно: играть в «следующий ход». Что скажет собеседник? Что сделает? А потом обдавать превосходством – высокомерной улыбочкой, полной знания: «Я знала, что ты это скажешь…» У Гекаты получалось играть в предвидение слишком хорошо. - Потому что ты чудовище, милая. Как все, кого воспитал подземный мир. Не родители: в подземном мире не жили семьями. Женились, рожали – и оставались одиночками. Не испытывали тяги друг к другу. Все мы дети Эреба, - любила повторять Геката про себя, в задумчивости мешая очередное ядовитое варево (или даже два варева, все-таки три тела – очень удобно). Все мы… воспитаны вольным ночным миром, у которого слишком много своего разума и своей силы, чтобы он мог быть просто – миром. Единственным, что у нас есть – нашей вечной клеткой, закрытой от солнца и звезд плотными сводами, отгороженного безумным холодом и пустотой. Средний мир отторгал. Упорно выбрасывал из себя – те, кто пытался туда уйти, приползали обратно. Со жгучей завистью рассказывали: там травы! Птицы поют! Пляски, нимфы, титаны… да, там титаны, там воцарился Крон, там Золотой Век, там прозвучало пророчество: его свергнет сын… Геката презрительно усмехалась в ответ. Разливала горечь по невидимым пузырькам, прятала зависть в дальние шкатулки бездонных кладовых самой себя (чего интересного – быть цельной? Лучше – если внутри клетушки-подвалы-кладовые, и можно достать что угодно из резных, плотно прикрытых шкатулок). - Верхний мир хорош, чтобы прогуливаться туда время от времени, - шептала она подружкам-мормоликам. – Мы – плоть от плоти подземного мира, нам ли мечтать о жизни под властью Крона? Здесь, только здесь у нас есть то, чего лишены они – свобода… Безграничная свобода узника в клетке. От судьбы – у чудовищ не бывает судьбы, только – предназначение. От царей: те, кто смел сесть на трон подземного мира, сходили с ума, бросались в Тартар, не в силах совладать с вотчиной. От самих себя, от любых законов, от чувств… Иногда от этой свободы тошнило. Казалось: толкнись ногами – унесет, растворит, завертит в бескрайней пустоте, похоронит в этом сплошном сборище одиночек. Наверное, все подземные чувствовали нечто подобное: они наперебой изобретали способы удержаться. Пили кровь – теплую, из среднего мира, которая согревала по-настоящему, не то, что вяло полыхающий Флегетон. Устраивали оргии и гулянки, все равно оставаясь одиночками. Обзаводились свитой – Геката, пораздумав, пристроила в свою, кроме мормолик, еще и крылатых волков, но все оставались чужими всем, даже когда мормолики чесали волков за ушами. Мир брал за свободу дорого: выжимал и вытягивал любые крохи жизни. Семьи получались пустыми, дети – детьми мира, а не родителей, смех – наигранным. Геката ворожила на травах, вслушиваясь в их шепот, одергивая себя: не уйти в него до конца. Составляла опасные снадобья на крови: они позволяли унять холод. Снадобья прогоняли мысль: рано или поздно – все они сделаются частью этого мира, не более живые, чем тени на асфоделевых полянах… Правое тело шептало: предвидение верное. Левое хихикало: у него был сволочной характер. А по ночам приходили шепотки мира, неясные голоса. Вопросы без ответов. Ответы без вопросов. - Почему мне так холодно? - Ты – чудовище, милая… - Почему мне не помогают мои снадобья? - Потому что это не снадобьями исцеляется, милая. - Чем же можно это исцелить? - Полюби. Или заведи себе друга. Видишь, все просто. - Нет. Все сложно. Я чудовище, у нас не может быть любви или друзей. - Ну тогда – заведи себе врага, милая… * * * Легко сказать: заведи врага. Подземные не враждовали. Сцеплялись, со стылым бешенством полосовали друг друга когтями и клыками. Потом вместе напивались. Вместе шли к Гекате за снадобьями, уже по пути забывали – из-за чего там была ссора… Враг должен быть достойным. Геката подбирала тщательно, прикидывала так и этак: Эрида – слишком тупа, Немезида - недостаточно коварна, Мом – слишком шут, из него не получится серьезного, хорошего врага… А на поверхности появились Крониды, готовилась война, и там тоже вряд ли можно было кого-то отыскать. Ата-Обман ушла на поверхность – поиграть, наверное, надолго, Лисса ошивалась там же, избывая одиночество в служении Кронидам… Белокрылый Гипнос, сын Нюкты, не умел враждовать вовсе: он отчаянно цеплялся за свою белокрылость: «Да! Я вот, похож на бога! Все видали мою морду прекрасную?! Вот, а еще я дружелюбен, знаете, как?!» Пожалуй, оставался только Убийца. Холодный и острый, как его клинок. Те, кто не давал себе приглядываться, говорили: железносердный, бесчувственный. Геката смотрела глубже. Знала: гордец, отчаянно мучимый собственным предназначением, не спускающий ни единого выпада, мстительный мечник – может стать прекрасным врагом, почему нет? Если бы бог смерти не нашел для себя собственного, невозможного решения. - До меня дошли слухи… Осса-Молва решительно стоуста! До меня дошли слухи, что в твоем дворце гостил Кронид, о великая! Нюкта нежилась в складках своего покрывала. Темная ткань отливала влажным, водным блеском, искрилась в свете факелов. - Я рада твоему посещению, Геката… Да, этот мальчик, старший сын Крона… приходил просить совета. Об этом Трехтелая знала – и знала, в чьем сопровождении пришел Кронид, и недоумевала: какая сила заставила бога смерти отказаться от вечного одиночества и провести чужака в Эреб? С каких пор олимпийцы хотят заигрывать с подземными? До того, чтобы направляться в гости к Нюкте? - Кажется, он дружен с твоими сыновьями? Пальцы Нюкты сжались, запутались в темной ткани. - Только с одним. Мом-пролаза успел услышать невозможное: Кроненыш предлагал Убийце побрататься. Говорил – Танат отказался. Прибавлял: а вот Гипнос бы совсем не против, только вот Кроненыш на него плевать хотел – на Гипноса. - Вязать себя дружбой с чудовищем? – она давно потеряла способность искренне веселиться (наверное, забыла, куда упрятала эту способность, давно не заглядывала в тот свой внутренний подвал). Но теперь усмешка выходила почти искренней. – Что он представляет из себя – этот сын Крона? В песнях о нем не слышно… - В песнях вечно поют о тех, кто на виду. Мальчик сказал, что наш мир – интересное место. Спрашивал – чья воля его создала… Услышал мир? Услышал мир, впервые в него спустившись?! Сын Крона и Звездоглазой Реи, пришедший с поверхности?! - Он – тоже чудовище? – невпопад спросила Геката. Нюкта задумчиво качнула головой. - Любимчик, - шепнула непонятно, потом поправилась: - Бог. Просто мальчик привык к темноте за время своего заточения. Очень, очень привык к темноте… Ход, подумала Геката, прикрывая глаза двух тел. Ты многое ставишь на этого Кронида, о великая. Ты готовишь ему что-то, о великая. Ты дала ему совет не бесплатно – так в какую же игру ты собираешься с ним сыграть?! - Посмотри на него поближе, - доброжелательно сказала Нюкта, - ты поймешь. * * * Юноша шел в Тартар. Это было видно по лицу, по сжатым в ниточку губам, по глазам, в которых вставало мрачное предназначение. Казалось, страх бежит впереди юноши, опасаясь с ним соприкоснуться хоть краешком плаща. Закрывая голову, как от внезапной грозы. Юноша шел в Тартар – размеренно, целенаправленно, все ускоряя шаг, и драный хламис спадал с его плеч, крепида на левой сандалии перетерлась, волосы, перехваченные обручем, текли на плечи. Геката, попавшаяся ему на дороге случайно, отошла в сторону. Взглянула в лицо, порезала взгляд о скулы, ушибла о твердо сжатые губы, обожгла – о глаза. Потом долго смотрела вслед – пока он спешил к Тартарской пасти, как к возлюбленной в объятия… Смотрела, как опасливо ложится дорога под ноги юнца-чужака, как трепетно несет его к Великой Пасти, навстречу предназначению. Смотрела, как вырастает за плечами у юнца призрак величия и непреклонности, и понимала: вот и все. Все. - Я хочу сражаться на стороне Кронидов, - сказала она вечером того же дня Стикс. Эреб гудел: освобождение Циклопов из Тартара наделало шума. Геката отмахнулась от новостей, от возбужденного Гипноса: «А я говорил, что парнишка еще не такое может!», от собственной взбудораженной свиты. Скользнула во дворец Ужасной, прошла между серебра столбов в комнату, полную мягко напевающих что-то вод. - Какое внезапное желание, о Сотейра, - мягко пропела в ответ зловещая титанида. – Весь подземный мир полагает, что победа на стороне Крона. - Ты так не думаешь. Так не думает Танат. Гипнос. Ата. Лисса безумие, которая трясется, стоит только помянуть при ней старшего Кронида. Трясется, орет и прячется под ближайшую скамью. Нюкта-Ночь тоже так не думает. Потому что все они видели его. Знают его. Стикс задумчиво погладила копье: в последнее время она все реже бывала в своих покоях, все чаще – на Олимпе, а если наведывалась для встреч с мужем, то так и приходила: в черных доспехах, не расставаясь с оружием. - Что же думаешь ты, о Пролопос*? В голосе Стикс – холодной воде – плавали мелкие, колючие льдинки. Геката улыбнулась (лотос и мед), открыла внутри себя нужный мешочек, вытряхнула немного мелких смешков. - Предсказание Урана будет верным. Временщику не видать победы. Он запихнет отца в Тартар, чего бы это ни стоило… Чего бы это ни стоило всем, - хотела она сказать, но передумала. Стикс – не прямолинейные олимпийцы, она понимает всю красоту недосказанности… - Да, Зевс велик, - откликнулась титанида равнодушно. – Я передам ему твое желание. Уверена – он окажет тебе честь, заключив союз… И добавила вполголоса – так что слова можно было бы принять за случайный всплеск воды, текущей вдоль стен. - Значит, рассмотрела? Я рассмотрела, - думала Геката, легко ступая по вольному ночному миру (тот ласкался и скулил). Я увидела, что мне нужно. Крон его не остановит. Я знаю: он спустится сюда, чтобы править после победы над отцом. Подземные смеются, я - знаю. Если бы Крониды были мне симпатичны – я не стала бы сражаться на их стороне. Но своего врага – единственного, чудесного, внезапного врага нужно держать как можно ближе. * * * . - Явился… - ядовито шипела Ламия. Мегара-Эриния поддерживала, растопыривая когти: приперся, наводит свои порядки. Строительство это, тени, суды… Подогревали праведный гнев заговорщиков. И все посматривали на Гекату, расплывшуюся в блаженной улыбке – точно ропот был музыкой для ее слуха. - Алекто от него без ума, - прохрипела Мегара. – С высоты любуется, как он на колеснице своей рассекает. Глаз не сводит. Из угла, где сидела младшая Эриния, взметнулся бич. Геката, не глядя, ловко перехватила полосу драконьей кожи, бережно опустила на пол. - Наш правитель велик, - заговорила, с трудом сдерживая смешок, - и что с того, что он вызывает любовь к себе? Подземные понимающе заухмылялись. Он успел снискать к себе всеобщую ненависть – прежде всего, тем, что явился сверху. Кронид и ученик Гелиоса, выкормыш Среднего Мира, воин армии Зевса осмелился подделываться под подземного! Как будто он мог слышать Вольный Мир! Как будто мог понять, каково – быть чудовищем! Как будто он был тут кому-то нужен. Он не знал, что такое Элизиум, не устраивал пиров, приволок с собой любовницу с поверхности (еще не легче, нереиду!) – и по асфоделевым полям разносились песни, заставляющие теней вздыхать об утраченной молодости; он пришел без свиты и армии, только с двузубцем да шлемом – и глухое недовольство копилось в подземных с каждым днем. Харон прокряхтел из угла невнятное: «Недолго ему тут». Сын Ночи где скрытно, где открыто подбивал подземных к мятежу уже не первый месяц. Собирались, таились, втягивали все новых. Геката полагала, что и таиться не следует: просто подождать немного, а потом против неумехи-Кронида обернется мир. Обрушится, раздавит. Это было обидно. Она только-только начала привыкать. Словно дышишь полной грудью, жадно припадаешь губами к волшебному источнику: самому лучшему, самому подземному источнику… Каждый день видеть своего врага. Мимолетом ронять насмешливые фразы, вытряхивать из бесконечных складов своей натуры тщательно, за ненужностью запрятанные презрение (отдает яблочным уксусом), издевку (проклевываются острыми ростками чертополоха), отвращение, любопытство, чуждость… Гнев – как давно его не было, он чуть не сгнил там, куда она его запихнула, а вот теперь заискрился, направленный на царя, в котором не было ничего от царя, на солдата с нецарской походкой и руками колесничего. Гнев так приятно было прикрывать диплаксом** колкой улыбки, смаковать по капле и выплескивать тоже по капле, вместе со снисходительностью и предвкушением… Если бы не мир, который утробно ворчал (с каждым днем громче), чувствуя чужака, который пытается надеть на него ошейник… Если бы не мир – она бы еще повременила. Насладилась бы полностью перед мигом абсолютного триумфа: когда твой враг растоптан и низведен в ничто. Повременила бы хотя бы для того, чтобы понять: что происходит с подземными? Вот и сейчас - Алекто вскочила, зашуршав кожистыми крыльями. Стряхнула с плеча руку Тизифоны – сестры. Прошипела, скалясь от дверей: - Плевать. Хотите бунтовать против него – встретимся в воздухе. В бою. - Дура, - процедила Мегара вслед. Ламия опасливо прищурилась на дверной проем: она всегда туда опасливо щурилась. У этого недоноска-Кроненыша – шлем невидимости, мало ли… - А если она… разболтает ему? А? Эрида-раздор ухмыльнулась язвительно, подавая Ламии нюхательную соль. В последние дни заговора она пребывала в экстазе. Даже есть не могла: сеяла раздор, сколько было сил. - Ничего нового ему не узнать. Он и без того понимает, что будет мятеж: слуги говорят, что часами пропадает в подвале, с этим своим двузубцем… По кругу заговорщиков победной чашей прошел смешок. - Это мудро, - мягко заметила Геката, - двузубец – один из верных его союзников. Прочие же… Начали в сотый раз перебирать прочих: Ахерон – наверняка, Гипнос – точно, этот пузатый распорядитель, Эвклей… мелкая шушера. Танат, - общие тревожные вздохи. Проклятый Убийца стоял загвоздкой в плане: с ним не договоришься, верен дружку намертво, драться будет до последнего, а против него и так никто не хочет становиться. Если еще Стикс… - С-сгинуть! – клокотал Харон, стуча узловатым кулаком по столу. – В Т-тартар! Сразу же! Геката улыбалась, прикрывая глаза, медленно идя по извилистым коридорам догадок, осторожно выливая их из флаконов. В Тартар… конечно, в Тартар. Только вот ты запихнешь его в Тартар, Харон? Невидимого вора Титаномахии? Он умен: в нужный момент он наденет шлем, сбежит за подмогой, развернет против нас братьев и Стикс – и Вольный Мир будет поставлен на колени, а в Тартаре окажемся мы. Да, может быть – Владыки не снизойдут. Из глубин и высот посмеются над незадачливым братом. Не решатся лезть в подземелья. Но Танат, Стикс… Его нужно вынудить на открытый бой. Чтобы успеть засунуть в Великую Пасть, откуда не вытащат ни Танат, ни Стикс. Взять количеством – он все еще не Владыка, дерется, как простой бог, проверено во время последних покушений… Проснулся азарт. Где, в каком сосуде Пандоры дремал до этого? Стоило представить перед собой лицо Кроненыша – азарт взыграл в крови, подсказал решение… - Я поговорю с ним, - сказала Геката, мечтательно улыбаясь огню в очаге. * * * Тонкая грань между прошлым и будущим. Особый час. Каждый миг хотелось длить бесконечно. Она смотрела на профиль того, кто хотел стать еще одним царем Вольного Мира. Речи лились густой патокой: о том, что Владыка – воин, он неопытен, а она – она указывает пути, и они могли бы подсказать, указать ему… А на самом деле глядела на его заостренный, застывший профиль, почти с нежностью: как скульптор – на законченное произведение. Сколько бы ты мог сделать там, наверху, мальчик, - думалось невольно. Но подземный мир глотал и не таких, как ты. Жрал изнутри. Подчинял своей воле, наделял безумием. Жаль. Из тебя со временем получился бы хороший враг – кто виноват, что не одной мне хочется обзавестись врагами? Подземные оказались неожиданно жадными, мир – неожиданно скорым на расправу. Жаль, мальчик, но воля этого мира должна оставаться свободной. А у тебя не хватит сил, чтобы подчинить ее. Даже сейчас ты слушаешь меня, смотришь на мороки своей памяти, а за этими мороками на поля асфоделей выливаются толпы заговорщиков, и я смакую на губах будущий пепел твоего поражения. Аид, сын Крона, будущий узник Тартара, здесь не твой жребий. - Знаешь, когда-то я учился у Аты. Что помешает мне солгать вам? Выиграть время, усыпить вашу бдительность – и втихую передавить вождей, пока вы будете придумывать мне приказы? - Клятва. Ты поклянешься Стиксом. Не посягать на власть в мире. Не отдавать приказы без одобрения твоих советников. Мы просим малого, ученик Аты. А в обмен даем многое. Если бы здесь был этот торгаш – Гермес – он бы пояснил тебе, какой выгодный обмен мы предлагаем. - Поклянусь?! - Ты поклянешься. Здесь сейчас нет ни Аты, ни Лиссы, и ты должен понимать, чем тебе грозит отказ от такой сделки. Она знала: он отражается в ее глазах. О, да, в гневе он страшен: белая маска лица, оскаленные зубы, горящий взгляд. Еще немного, враг мой. Наверное, это Деметра Плодоносная чувствует, когда выращивает самые прекрасные цветы. Наверное, это женщины чувствуют, когда рожают первенцев. Я чувствую это, глядя на тебя – побежденного, ты просто еще не знаешь об этом, но в глазах уже по крупице объявляется понимание… - Я не буду клясться. Но неужели ты… Ударь, думала она, когда он понял. Ну же, ударь меня – чтобы заговорщики могли ударить в ответ. Подари мне хоть что-нибудь на память о нашей вражде – из Тартара ты не пришлешь мне подарка… Но он не взглянул, не ответил на ее смешок. Просто сбежал. - Сбежал! – прохрипела Тизифона. После столкновения с Танатом Эринии еще не оправились и на крыльях держались тяжеловато. – С этой своей нереидкой на руках, на колеснице. Подохла она, что ли. - Выпила из Амелета, - запыхавшись, доложила одна из Кер. – Тени говорят… - Подохла, подохла, сбежал, сбежал… - зашептались наверху. По войску пробежал шепоток предвкушения. Только мир молчал. Жался к ногам тревожно, как сбитый с крыльев крылатый волк. - Не вернется! – радостно каркнул Харон. - Вернется, - вздохнул далекий свод издевательским эхом. - Вернется, - шепнула Геката, поигрывая колдовским пламенем факела в руках. Иначе это было бы попросту несправедливо. Слишком скучно. Невозможно для настоящего врага… Вернулся. Один, без свиты. Легко и буднично шагнул через Стикс. С брезгливостью на лице отправил в тот же Стикс первый десяток нападавших – и под ударом двузубца, как под жерновом, взвизгнули зерна-воины, рассыпаясь в муку. Не рать – игрушки, тряпичные куклы, разлетались в стороны, а на его лице была скука – холодная скука царей, и непрошенным, из самых темных кладовых вырвался крепко запечатанный холодный и скользкий страх, обвился вокруг шеи, и Геката поняла, что Кронида нужно остановить, сейчас, ударить, чем угодно, иначе он… Одновременно с ней о том же тогда подумали Керы, Онир, еще кто-то… И уже отправляя своему врагу – своему царю? – в голову факел – Геката успела увидеть… Мир вокруг фигуры Кронида ломался, прорастал стеклистыми нитями. За плечами Аида сливалось и восходило смутное марево, из которого вставал черный пес – олицетворение подземного мира, которое нечасто приходилось видеть даже древнейшим его жильцам. Пес безмолвно обнажил клыки против нападавших – и жезл Онира распался в прах, скомкало и разбросало Кер, потух факел… Мир рухнул на плечи Гекате мощной тушей. Подломил колени – и уже с них, снизу вверх она посмотрела в холодное лицо тому, кто по праву занял свое место. Слова отдавали на языке желчью – поражение… - Повелевай, Владыка. * * * - Не вернется, - шепчет Нюкта, будто откликаясь на встающую во весь рост память. Два тела Гекаты молчат. Третье слушает великую, которая, встрепенувшись, начинает что-то говорить об Олимпе, о Владыках… Но два тела – молчат. Глаза прикрыты под вуалями. Геката открывает тайники. Выливает, высыпает из полотняных мешочков все, о чем могла бы рассказать великой Нюкте. Взвешивает в ладонях: сказать – не сказать? Недоумение падает в ладони из черной шкатулки, железным пером, скованным Эребом и Нюктой на ложе. Недоумение там, внутри, звенит яростнее меча – опровержением истины: «У Владык не бывает друзей». Она тогда долго кружила вокруг Железнокрылого, сплетала в нить слово за словом: «Разве не оскорбительно… служить бывшему другу… кого он прислал за тобой к Сизифу? Ареса? И ты будешь покорным слугой того, кто…» Мрачный Танат жевал медовую лепешку и невозмутимо смотрел Трехтелой в переносицу. Дождался последних слов: «Ты знаешь, что у Владык не может быть друзей». Хмыкнул, обронил непонятно: «Да. У Владык», - потом сразу: «Твои речи усыпляют, Трехтелая. Мне лучше быть у себя, когда я усну». И только тогда всколыхнулось: этот бешеный что же, сам заявился в подвал Сизифа – присмотреть за тем, как будут вызволять его посланца? Или не посланца? Или не… - …коверкает законы нашего мира! Что к нему можно испытывать, кроме ненависти?! Геката слушает. Одной парой ушей. Мягко, сочувственно кивает: ненависти к Владыке у нее – полные пифосы, выстроились внутри, вдоль стен. Окованы железом: ненависть – едкая штука, во всякую дырку пролезет, разъест любой материал… Было за что. Выскочка-Владыка посещал дворцы подземных. Хвалил украшения из костей, рассматривал плесень. Невозмутимо хлебал кислое вино, которое ему подносили, и не моргнув глазом переваривал рассказы о похождениях стигийских чудовищ наверху. Пару раз упросили под хмельком – рассказал о своих похождениях. В Титаномахии. Стигийские влюбились в него поголовно, то ли после этого, то ли еще после чего, но не ненавидеть его было невозможно, видя обожание на мордах тех, кто вообще не должен чувствовать. Обожание, слепое преклонение, преданность – в Вольном Мире?! «Аах, мы же ему колесницу испортили, нужно Гефесту золотую заказать!» - «А давайте подарок? Чтобы внезапно? А?» - «А вы слышали, что он с Иксионом утворил? На огненное колесо!!» - «Ух-х, сразу видно – наш, подземный…» Геката хмыкает, достает уважение из зеленой шкатулки. Нарцисс благоухает внутри, оставляет на пальцах сладкий запах. Живым напоминанием – «У Владык не бывает любви»… Да. У Владык. - …Зевс, - шептала Персефона, потупив глаза, - он просто… ты помнишь: я говорила тебе, что он всегда берет сразу… Да. Он всегда берет сразу. Он… Запнулась, будто не в силах выговорить. Покраснела, отвернулась, терзая пальцами край плаща. Невысказанная ложь – «Зевс взял меня, обернувшись золотым змеем, теперь я беременна от него», - мотыльком носилась по комнате. Геката знала: ложь бывает разной на вкус. Эта отдавала на языке гранатом. - Оставь эти ужимки для Гебы и Афродиты, - усмехаясь, шепнула она. – Кто помешал? Твой бешеный? Персефона вскинулась, взглянула испуганно – и Геката не выдержала, расхохоталась, не таинственно, а во весь голос, всеми тремя ртами (так, этого-то у нее точно ни в какой шкатулке… ни в какой клетушке… это где же в ней проживал этот хохот и откуда он взялся?!). Владыка?! Владыка полез переходить дорогу верховному богу ради женщины? Поставил под угрозу свой мир – Кронид, а как ты вообще отбился от Зевса, или ты все-таки пришиб Громовержца под невидимостью, и у нас теперь новый верховный бог?! Но нет, молва ведь – испытанное оружие, и Персефона, в глазах у которой – изумление и робкая гордость за мужа – пытается разыграть любовницу Зевса… - Будь покойна – они поверят. Боги не смирятся с мыслью, что они никогда не осмелились бы на такой поступок. Богини - потому что иначе им придется иссохнуть от зависти, сравнивая его с их мужьями и любовниками… Что?! Я – почти завидую. Мне б такой щит… Щит. - …очаровал их! Принес в наш мир Хаос! Сделал его… Трехтелая вежливо протягивает великой кубок с нектаром – а то еще подавится Великая Нюкта непривычным и неприличным словом. Глаза призрачных тел прикрыты. Кладовые – нараспашку. Он принес в наш мир жизнь, - думает Геката. Не знаю, как. Мнемозина склонна полагать, что это все Персефона-Весна. Но я знаю – я знаю, что еще до его женитьбы у Ахерона родился первенец, и титан, радостный, таскал на руках жену, что Ехидна, безумно захотев семьи, начала поглядывать в сторону Пасти Тартара, слушая грохот, производимый Тифоном… И мои волки начали иначе жаться к ногам. Не знаю, как. Он не брал ее с собой с поверхности. Наверное, она пришла за ним сама. Подождала, пока он сломает оковы мира и сделает его послушным щенком. И медленно, исподволь начала вступать в свои права. Геката подавляет смешок, вспоминая, как забавно с ней заигрывал Гермес: глазками-то стрелял! И все сандалии с кадуцеем демонстрировал. А после ночи пробовал у нее утащить какое-то зелье. Честно признался: напоить Ареса. «А ты знаешь – что оно делает?» - мурлыкнула Геката, увлекая посланца богов на ложе. Тот развел руками: «Вот и узнал бы!» Три дочери, о великая Нюкта. У меня, у подземного чудовища, теперь три дочери. Мне уже не холодно, о великая Нюкта. Только крик изредка вырывается из темницы, куда я запираю его. Царапает грудь изнутри. Когда я думаю, что мой враг однажды может не вернуться. Потому что… - Ты знаешь, – сухо и болезненно шепчет Нюкта, в ее шепоте – отражение тайного страха самой Трехтелой: «Подданные обходятся без Владык. Псы без хозяина издыхают». – Владыки не возвращаются. Геката молчит и приоткрывает глаза двух призрачных тел. Из котла, стоящего в одной из комнат ее памяти, ползет вечное предвидение. Как уходя – все время, постоянно, неумолимо уходя! – он останавливается в раздумье. Под серебристым тополем – чтобы обернуться. Перед тем, как надеть неизменный шлем. За миг до того, как воссесть на трон Олимпа новым Громовержцем. Он уходит – словно в насмешку над ее стараниями – и, будто издеваясь, он останавливается – и больше Геката не видит ничего – лишь рябь на поверхности зелья. Владыки не возвращаются, - шепчет рябь, а может, многомудрая Нюкта. Что они имеют в виду – рябь и Нюкта? Ладонь Трехтелой баламутит зелье, заставляя все предсказания и предчувствия умолкнуть раз и навек. Геката закрывает кладовые самой себя. И тихо шепчет: - Владыки – нет. Но он – отвратительный Владыка, - прибавляет мысленно. И он вернется. Не потому, что он – бешеный и он должен возвращаться. Потому что я найду способ. Я приволоку его обратно в этот мир – с помощью Персефоны, с помощью Таната, с твоей помощью, если нужно будет, о Великая. Я сделаю так, что мой единственный, самый лучший, неумолимый, драгоценный враг никогда не покинет своего трона. Геката слегка улыбается, мысленно вливает свою решимость в хрустальный флакон, крепко закупоривает и не прячет далеко, чтобы можно было – дотянуться.