Глаза богини

Я все еще не могу отойти и водку пьянствую по поводу окончания трилогии. На исходе праздника захотелось домашности... и вот)Цельно не вышло, потому кусочничаем) Очаг был сложен из камней. Тесаных, ладно пригнанных, простых. По камням вольно гуляло пламя, трогая их осторожными пальцами. Потом всплескивало ладошками и возвращалось – прогуливаться по ароматным дровам, лить тепло в комнату. В обычный, ничем не примечательный покой. На стенах – ковры, чуть потускневшие от времени, но готовые поведать всем и каждому сценку-другую из жизни славных олимпийских богов. Безыскусный деревянный стол, прикрытый тканью, на столе – круглая плошка меда, и в глубокой чаше – отвар из трав. Тонкая, с любовью сделанная руками неизвестного мастера колыбелька, из которой несется чуткое сопение. В кресле у колыбели поместилась женщина за вышиванием – тихо напевает за работой, и все новые огненные цветы раскрашивают уже почти готовый гиматий. По временам опускает руки, задумчиво взглядывает в угол – и тогда пламя вытягивает шею: что там?! Панцирь, сброшенный давным-давно за ненадобностью. Стоит, прислонившись к стене, копье – шепчет: «Все битвы кончены…» Рядом, на низком столике, должен бы лежать шлем, но его нет – потерялся, наверное. Женщина примолкает, глядя на столик, но из колыбельки слышится просительное: «А-а-а?» - и хозяин дома, присевший на корточках перед очагом, тихо говорит: - Что ты? Пой дальше. И протягивает руки к огню – и огонь радостно тянется тонкими пальчиками навстречу. - Ты полюбил смотреть в огонь, - звучит в ответ. - Огонь приносит надежду. - На что надеешься ты? И что хочешь рассмотреть в нем? Воин – бывший воин не отвечает. Он вглядывается в пламя так, будто хочет узреть в нем истину, но пламя только отмахивается охристым платком: да какая тебе тут истина?! Хочешь – могу рассказать сказку. О глупой маленькой богиньке, которой так хотелось греть, греть, греть… - Пой, - просит воин жену, глядя на свои согревающиеся руки. Сказки легче слушать под тихое, мирное, домашнее пение. * * * Небо над головой бугрилось непропеченным пирогом. Бурым, с вылезающей начинкой, с ржано-кровавой корочкой. Из небесного пирога медленно, по капле сочился сок: тревога пополам с предчувствием. Уран подрагивал: ему не хотелось быть сожженным дотла. Раздернутым на мелкие шматки двумя великими армиями ему тоже не хотелось. Гестия чувствовала себя ненужной. Как всегда, когда начинались большие битвы. Остальные богини собирались в бой: Гера делала пробные выпады мечом, Афродита пыталась увидеть свое отражение в щите, искусно кованном нелюбимым мужем… В покое смешались мужчины и женщины, бряцали оружием, забыв о различиях, превращаясь в одного, многоликого и бесполого воина, сосредоточенного перед битвой и не помнящего, что есть жизнь. Пламя на ладошке обиженно прыгало – угрожало вот-вот погаснуть. Гермес, влетевший в зал впопыхах, задел вихрем своих сандалий – извинился. - Драконы! – зазвенело и запрыгало по залу, отражаясь от доспехов. - Вдвое больше, чем доносили! - Ну, Тартар под хвост таким разведчикам! – разочарованно бухнул Посейдон. - Одноглавки? – деловито и цепко спрашивал Зевс. – Нужно выяснить, что за твари. Из-под земли или с запада? Послать еще разведчиков… - Мы возьмем этих тварей на себя, - красуясь, говорила Артемида. – Брат! Ты помнишь Пифона? Красавчик-Аполлон рассмеялся откуда-то из глубины комнаты – нервозно, но приятно. Гестия даже подумала устало: может, уйти? Все равно, ей – не с ними. Она не умеет сражаться, она не может помочь – ничем. Сидеть в опустевшем дворце, откуда все они уйдут на последнюю битву, поддерживать огонь в очагах – чтобы они не выстыли к приходу победителей (хотя неизвестно – кем будут победители). Готовить травяные отвары для раненых, успокаивать плачущих от испуга нимф… - Горит, - сказал он, подходя. Выбрался из предбитвенной сутолоки, презрительно бросив кому-то по пути: «Позже, не облезете». В черном доспехе – еще без своего шлема, внушающего ужас, потому что шлем был у разведчика-Гермеса. Опоясанный мечом – но еще без нового щита, на котором выкована россыпь гранатов – знак крови и слез, знак Коркиры, долины, засеянной детскими телами по приказу Крона… Гестия не видела Коркиры. Только слышала, как Гера, глотая пополам нектар и слезы, клянется не оставить от Кроновых ублюдков пепла. Только согревала дрожащую Афродиту. Только сегодня утром носила отвар Посейдону – чтобы у того в бою не болела голова от выпитого в попытке забыться вина. Деметра провела вчерашний день с дочерью и вырастила гранаты – алые плоды на месте умершего страха. Страх во плоти поместил эти гранаты на щит. Смотреть на брата было больно. Когда так стало? Когда узнала, что его, кроме всех его прочих прозвищ, зовут Гасителем Очагов? Может, раньше. Она так старалась согреть его, хоть чем-нибудь: встречей с матерью, объятиями, песней, смехом – но холодом веяло все сильнее, Гестия знала это ледяное пламя, имя которому – война. Гестия понимала, что ее брат становится убийцей надежды. Гестия рыдала от бессилия – и прятала красные глаза от него, и знала, что он видит. И начала даже чувствовать облегчение от того, что он с ней не заговаривает. - Еле-еле, - отозвалась она тихо. Не в глаза, только не в глаза. Раньше лед его взгляда теплел, когда она дарила ему свои искорки – теперь льда было достаточно, чтобы затушить ее пламя, загасить целиком, домашнее пламя – такое беззащитное и хрупкое… - Очаги плюются дымом. Горят багрецом, как на пожарищах. Они знают, что сегодня будет много огня. Они знают… Долетел рев далекого дракона – пестунки армии Крона уже разогревали небо короткими небесными струями. Аид поднял голову и мимоходом глянул в окно – туда, где должна была закипеть битвенная похлебка. - Они знают, что главная нынче ты, - сказал вдруг негромко и спокойно. – Сестра. Побереги наш очаг. Битвы заканчиваются. Нам нужно будет куда-нибудь вернуться после этой. Он терпеливо снес, когда она погладила его ладошкой по щеке. Усмехнулся в ответ на ее робкую улыбку, и она подумала: это просто война. Пусть только все закончится… - У него же там этот серп, - вдруг вырвалось, прерывающимся шепотом. Посмотрела на Зевса – брат на другом конце комнаты придирчиво считал молнии в колчане. Посейдон казался беспечным, нетерпеливо топтался: «Когда уже?» - Что мне сделать, чтобы успокоить тебя? Хочешь – исчезну? Он подмигнул приоткрывшей рот Гестии и вновь нырнул в суету подготовки – раньше, чем она успела обнять его на прощание, сказать, что будет ждать, будет греть, будет надеяться… Пусть только это все кончится, - думала она потом, сидя в не опустевшем дворце. По коридорам гулко разносились стоны раненых, слышались отрывистые команды кого-то – кажется, за ранеными взялась Гера присматривать… Совсем близко рокотала великая битва - безмерным телом билась о скалы, о землю, о небо. «Мы в осаде!» - кричал кто-то, захлебываясь страхом – и оружие звенело совсем близко, и где-то сдвигались с места горы, и разрывалась земля, выпуская Гекатонхейров… все текло мимо. Пламя в очаге горело ровно и ясно, как никогда. Дарило тепло стенам дворца, делая дворец – домом, куда можно возвращаться. Куда он вернется вместе с остальными. Нет, об этом рано, хотя почему рано – обязательно. Обязательно вернется. Невидимка против Серпа Крона. Смешно (щеки вспомнили, что от улыбки на них появляются ямочки). Он вернется, и я его отогрею, рано или поздно. Ата говорила – он стал Страхом, чтобы не допустить Зевса или Посейдона. Может, так лучше. Тогда бы греть пришлось сразу двоих. А с братьями все хорошо: у Зевса дети, у Посейдона – жена. Семьи, очаги, дворцы, налитое медом, зрелое пламя. А он просто замерз – это она знала еще тогда, в утробе Крона. Потом слишком долго был на войне – откуда там очаги?! Потом слишком долго… память отозвалась болью, ядовитыми словами Геры: «Жалеешь это чудовище?! Нашла, на кого слезы тратить!» Слишком долго, но ничего. Льды тают, раны затягиваются. Он вернется победителем – и все закончится, и тогда наконец, наконец… Он вернулся не победителем. Когда она висла у него на шее с торжествующим девчачьим: «Я знала!» - под ее руками были напряженные плечи того, кто в битве и ждет противника. На миг он замер, когда она шепнула: «Я сохранила пламя!» - потом приподнял ее, покружил, шепнул: «Хорошо» - и угол губ дернулся, силясь изобразить усмешку, но ее не было, губы хранили отпечаток немого крика… боли от Серпа Крона. «Просто устал, сестра, бой был долгий, это ничего…» - правдивая ложь в глазах, Ата в красках расписывала, какой он умелый лжец, ее ученик. Она пролепетала что-то про пиршественный стол, улыбалась, скрывала растерянность, он кивнул и позволил себя утащить, и был пир, и огонь в очагах горел ровно и победоносно, и Зевс и Посейдон смеялись, вздымая чаши, и она не могла понять, глядя на лицо своего старшего брата: неужели битва еще не кончилась?! - Ты выбрала не тот смысл, - с сочувствием сказала ей перепившая на пиру Ата. Сказала правдиво и благодушно, разомлев от обильной еды и славословий. – Если хочешь остаться с ними – не тот смысл. Зачем им теперь тепло? Они победители. - Разве победителям не нужен дом? – спросила она, бездумно вертя в пальцах золотой кубок. Ата хмыкнула, прикрыла рот пухлой ладошкой в изящном зевке. - Ты ведь никогда не видела, как горит пламя в золотом очаге, правда? Увидишь. Гестия не ответила. Гестия ничего не успела сказать, когда на завтрашний день брат ушел в следующую битву: держать Тартар, вечность. Просто, как все остальное – строить ли крепости, убивать ли предателей. Просто взял на себя самое грязное, самое мерзкое, то, от чего не избавиться и не излечиться – чтобы жили остальные. Чтобы дышали остальные. Чтобы их стены были полны тепла. Он ушел как-то быстро и незаметно, и Гестия опять не успела. Сказать: «Какой же ты после этого Гаситель Очагов. И не бойся, брат, я не подведу. Я видела – для чего ты сделал это. Может быть, я видела даже то, чего ты не видел в этот момент. Их очаги будут гореть. Будут!» Все огни в очагах Олимпа взметнули тогда ладони – в бесконечной клятве. В наивном жесте: давай – у сказки будет хороший конец?! Ну – хотя бы такой?! Один брат ушел в вечный мрак, где не место очагам, где горит кровавый огонь Флегетона, но зато другие… другие… - Зачем обкладывать очаг золотом?! - Сестра, я утомлен. Эти камни вызывают разве что усмешку. Это не подобает царю. - Сестрица, но, право же, они совсем не подходят под мои ковры! - В царском-то дворце?! Шутишь?! - Гестия, а тебе какое вообще дело?! Мне есть дело, - хотелось закричать. Мне холодно, холодно от этого желтого, кусачего металла, пропитанного царственностью, не подходящего для домов. Он дышит на меня величием, он убивает тепло, им подергиваются ваши взгляды, как маслянистой пленкой, вы перестаете видеть настоящее, сидя на тронах, сделанных из того же проклятого металла, вы цепляете его на себя, надеваете на голову, и он лезет к вам в кровь, по крупицам выдавливая из нее живое тепло… Нет, не надо ставить на место моего яблоневого трона – золотой. Холод от него достает до сердца, я кашляю в углах замка, и мое пламя тоже оковывается золотом, я коченею и становлюсь равнодушной, братья, сестры, что же вы делаете?! Я теряю вас всех. Одного за другим. Он ушел в подземный мир, на войну, с которой не возвращаются. Гера несколько раз заговаривала о свадьбе, о пышной церемонии, о том, что нужно бы подобрать кандидата, тогда Гестия просто принесла обет девственности – и пламя в очагах Олимпа стало казаться легким и соломенным, разъедаемым изнутри едким золотом. Долго не продержаться. Кажется, я начинаю засыпать, думала Гестия, садясь на трон и проваливаясь в стылое равнодушие. Так не должно быть. Но что делать, если им не нравится, когда я звонко смеюсь (ее теперь часто одергивали: внезапные взрывы хохота были неуместны в буднях Олимпа). Я все равно не смогу уйти: кого мне тогда греть?! Куда девать смысл? Она дважды видела брата. Не Аида-Владыку – брата. Раз – после восстания Тифона, когда ее очаги запылали тревожно и жарко, потому что небо воспламенилось старым огнем, и дворец нужно было – греть. Он тогда поднялся на Олимп вместе с победительным Зевсом, и Гестия стряхнула сон, по-детски понеслась навстречу и повисла на брате – на чем-то незыблемом и неизменном, на памяти прошлого и семьи. Вжалась щекой в холодный панцирь – в черный, не парадный. Понимала: на них смотрят, так нельзя, она принесла обет, да и вообще, Владык вот так не хватают, Владыки тогда гневаются. Он не разгневался, только по-старому стиснул зубы («Я удержу!» - эхом ударило из взгляда). Подземный мир углубил раны: усугубил вечную сутулость, состарил его, дал судейскую непоколебимость, притаившуюся у губ… Хотелось зареветь. По-детски, прямо ему в панцирь. И нажаловаться на остальных. Сказать, что они ей даже золотой трон поставили. Сказать, что она перепробовала тридцать видов дров. А очаги на Олимпе не хотят разгораться – пыхают как-то надменно и фальшиво. Может, даже спросить: «Конечно, у тебя там битва, но почему ты раньше не приходил?!» Она смолчала, только радовалась своему пробуждению. Смотрела на хмурое лицо брата – как в старые добрые времена. Слушала сплетни про Эпиметея, его жену Пандору и сосуд, в котором были болезни… Согревалась вином. В огне были приятные, шафранные оттенки. В тот день, и еще потом, когда брат женился на Весне. Гестия хлопотала над приготовлениями свадьбы, носилась с распоряжениями, забывала надевать сандалии, помогала Афине шить наряд для юной Коры – а на свадьбе все старалась пошептать невесте: «Ты не бойся, он на самом деле очень хороший… понимаешь? Он просто замерз. Но ты ведь дочка Деметры, ты ведь сможешь, ты справишься…» Потом огонь начал тяжелеть. Как наливающийся колос, который гнется к земле и ждет серпа, но серпа нет. Гестия теряла дни и забывала себя, и просыпалась, когда на Олимп наведывалась Кора, сперва грустная и неразговорчивая, потом – звенящая песнями. Тогда огонь очага на Олимпе трепетал – и выравнивался, и опять наливался медом – чтобы медленно ржаветь, когда Кора уходила с Олимпа к матери. Годы оковывались золотом, как равнодушием. Дом таял, превращаясь только во дворец. У Владык не бывает домов. - Пойдем к смертным? – предложила как-то раз братова жена. – Что?! Ты там разве не была? Можно превратиться в нищенок и просить подаяния. Или в бродячих певцов, это так забавно! Или можно просто танцевать на деревенском празднике. Той ночью они сидели у очага старенькой вдовы. Гостеприимная вдова покормила, чем могла (Кора невозмутимо жевала черствую лепешку, а Гестии пересоленный козий сыр казался с чего-то слаще амброзии). Потом присела, охая, перед очагом. Начала греть скрюченные пальцы, подкармливая послушное пламя хворостом. - Люблю в огонь-то смотреть, - сказала скрипуче и раздумчиво. – Тепло. Дом. Придешь – одно и радует. Детей нет, внуков нет, только – огонечек, вот. Великой богини Гестии это огонь. Вы-то, девоньки, любите? Когда они вышли в росистое утро, хозяйка спала тяжелым сном. И Персефона зябко поежилась, обернувшись к кому-то, кого Гестия сперва не заметила в туманной дымке. - Ты за ней? - Мойры, царица - отозвался холодный, режущий голос. – Ее нить прервана. - Делай свое дело, - процедила Кора с властительными интонациями и оттащила Гестию подальше от дома, и там уже стала собой и прошипела: «О, Хаос, как же я ненавижу этого падальщика! Его братца чуть терплю, но сам он… На кой ему меч, когда он может убивать выражением лица?!» Потом взглянула на Гестию – задыхающуюся от понимания, словно озаренную, и встревожилась: - Ты тяжело дышишь. Это Танат? Я сама долго привыкала. И здесь ничего не сделаешь – он неумолим, да и Мойры… Гестия покачала головой. Улыбнулась. Взглянула в лицо братовой жене, смаргивая мелкие, радостные слезки. - Мне нужно к Эпиметею, - сказала тихо и весело. Персефона приоткрыла рот. - К брату… - К брату Прометея. Того Прометея, который украл искру божественного огня. Чтобы подарить ее смертным. Тем самым, у которых так ярко горят очаги. Решение упало внезапно – зрелым яблочком в ладонь. Покаталось в ладони, спелое, краснобокое. - Уходи, олимпийка! – яростно выпалил Эпиметей. Титан обрюзг, полинял и повытерся, как неумело вытканный ковер. Красавица Пандора, капризно изогнув стан, нашептала что-то мужу: - Мне… нам уже хватило даров от вашего племени! - Но я не предлагаю даров, - улыбнулась Гестия. – Я только прошу дар у тебя. Мне нужна надежда. - Надежда не для богов, - сухо отрезал титан, - не для победителей. Они наелись своей властью, что еще?! Теперь там, вовне, по земле ходят болезни – как доказательство их могущества… Прекрасная Пандора нагло усмехнулась в лицо Гестии. - Брат! Брат дал им искру, а из-за Олимпа… и из-за меня… все, что он сделал, идет прахом! - Нет, - просто сказала Гестия, - если в их очагах будет гореть надежда. Надежда тихонько скреблась на дне глиняного сосуда, и Гестия несла ее очень осторожно. Укачивала – чтобы надежда отдыхала, им еще многое нужно будет сделать вместе… Потом еще был визит к Дионису. Смешному и настойчивому, который почему-то очень хотел усесться на дохлое золото. - Мальчик, ты хочешь трон? – удивилась Гестия – и успокоилась, услышав от синеглазого, кудрявого безумия: - Я хочу места на Олимпе. А сидеть там все время… ик! Ну, не настолько же я безумец! - Радуйтесь, я ухожу! Какие у них были глаза! Гестия смеялась. Погладила Ареса по головке, чтобы увидеть, как он дернется. Все время сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху: внутри пробудилось что-то по-детски шкодливое, и во время прощания она легкомысленно порхала от трона к трону, смотрела в лицо каждому, улыбалась – каждому… Тяжесть пришла потом. Она подарила на прощание Персефоне свои бусы из коральков, янтаря и осколков алых камней. Обняла рыдающую Геру еще раз – дополнительный. Потом пошла в ту комнату, где был приготовлен очаг (встречаться с Дионисом не хотелось). Погладила сосуд в углу (теперь уже скоро…) Стала ждать. Он не мог не прийти – всегда появлялся в такие минуты. Гермес должен был ему сообщить. И она знала, что он не поймет ее радости, не разделит счастья – но нужно было попробовать, хотя бы прощальным даром… Он изменился меньше других. Может, просто не мог измениться больше. Черной тенью стоял у очага – слушал, как она рассказывает, что никого здесь не может согреть, как кается в том, что испугалась и не помогла… Не радовался. Молчал. Казалось: сейчас протянет руку, кинется останавливать – и Гестия шагнула в угол, поднимая на руки сосуд Пандоры. - Я заберу ее с собой, Аид, – и она будет вместе со мной в пламени каждого очага. Чтобы тот, кто возвращается домой пусть даже после бедствий – чувствовал, как крепнет в нем надежда. Труднее всего было заставить его поджечь очаг, в который она шагнула. Почему это должен быть он? Почему-то должен он – никто иной. Чтобы пламя взметнулось убивающим багрянцем, плеснуло крыльями смерти – а потом взвилось, побежденное, разрослось домашними уютными искрами, окутывая ее фигуру теплым покрывалом. Чтобы она подарила прощальную улыбку – полную надежды. Тому, кто так умело убивал надежду в чужих очагах. - Навещай мой дом… сестра. - Я обязательно навещу его – когда у тебя будет дом… Может ли быть дом у Владыки? Не дворец – дом? Все полагают, что нет. Но это ничего. Все полагали, что Крона нельзя победить. И что в подземном мире никогда не будет царя. На самом деле невозможного нет, главное – только хранить тепло. Тепло… тепло… тепло… * * * - Пой, - тихо просит воин, - тебе непременно нужно петь сегодня. Жена с удовольствием мурлычет колыбельную, но поглядывает на мужа с удивлением: почему непременно? Чего ждет? Что такого может дать надежда в очаге? Почему он настойчиво тянет ладони к огню?! Тепло от огня тихонько перебегает по пальцам. Пламя впитывает слова тихой песни, пламя насыщается оттенками: медными украшениями, и песком, в котором играют дети, и яркими, сочными персиками, и морковкой, и охрой, и медово-лимонным, и янтарем, и киноварью… Пламя безумствует и хлещет через край очага, раскрывает невиданный бутон, розовеет щеками, отгибая оранжевые лепестки – и из огня плавно шагает фигурка босой девушки в обгоревшем гиматии, с круглым веснушчатым лицом. Девушка оглядывается с недоуменной улыбкой. Ковры. Медноволосая женщина в зеленом у очага замерла, остановив песню. В углу, небрежно отставленный, спит двузубец. Над краем колыбельки – любопытная мордочка девочки, только-только научившейся стоять. Воин, в волосах которого осторожно сквозит седина, молча смотрит на нее снизу вверх – с корточек. - Радуйся, Мрачный брат, - с тихой улыбкой говорит девушка. – У тебя хороший дом. Я вижу.