Глаза богини

Вот всё и кончилось. Он прибрел, чуть пошатываясь и не оглядываясь туда, где протискивались в расселину стонущие тени. Коснулся перемазанной ихором ладонью серебристой коры. Оперся спиной о ствол и медленно сполз по нему. И теперь вот сидел на черте пограничья – ссутулившийся и хмурый, и черные волосы, которые больше не сдерживались ни венцами, ни шлемами, беспрепятственно текли на плечи. С пальцев, обожженных Кроновым Серпом, медленно скатывались в воды озера Амсанкт прозрачные капли ихора. Такие же капли – ихора? еще чего-то? – дрожали на ресницах того, кто смотрел в черные воды. Смотрел, щурился, шевелил губами, будто вел беседу с кем-то далеким. Тополям не нужно слушать. Не нужно смотреть, переспрашивать глупое: «А почему ты такой? А что кончилось?» Тополям нужно только заслонять того, кто сидит под ними, от здешних блеклых лучей. Дарить запоздалое серебро листьев – осторожно бросать ему на плечи, украшая черный гиматий диковинной вышивкой. Вспоминать вместе с ним. Это так просто – вспоминать, особенно когда всё уже кончилось. Тополя хорошо умеют помнить, иначе они не росли бы по берегам Озера Мнемозины. Ш-ш, - шепчет тополь, - тише, милый. Вот, я подарю тебе еще листок, он запутается в твоих волосах – серебро на черном. Кажется, повеяло бризом, хотя здесь, на черте пограничья, на мысе Тэнар бризы редки и опасливы. Но я привыкла чувствовать родную соль каждой веткой, каждой пядью коры. Жаль, сестры не поют у здешних скал, тогда вспомнить получилось бы еще лучше, потому что в тот вечер они пели… - Пахнет бурей! Деро – пышная, с волосами, отдающими ясной прозеленью, - радостно взвизгнув, взлетела на гребне волны. Поймала яркую рыбку, смеясь, чмокнула в бочок и выкинула в море. Евмола и Лигея затянули песню о белых барашках волн (у них и волосы были белые, пенные), проказница-Прото тут же в шутку затянула: «мягче волн у любимого кудри», смешливый хор поддержал. - Нимфы на берегу водят хороводы, да, хороводы, - щебетала маленькая Фоя. – Пойдемте и мы водить? Море ласково качнуло в ладонях, ехидно поменяло цвет с бирюзовой голубизны на тревожно-синий. Налетевшая волна потащила с собой – пошли, поиграемся! – и из глубин Левка выплыла, откидывая с лица текучие пряди и хохоча. - Они не просто водят хороводы, - сказала, вглядываясь в берег. – Кого они могут тут ждать? - О-о-о, - заворковали сестры. – Кронидов, Кронидов! Ах, Зевс, ах, Посейдон… Левка упруго оттолкнулась от волны, с любопытством прислушалась к зовущим песням нимф. О Кронидах помнилось немногое. Филира, дочь Океана, рассказывала о Кроне, который заглядывался на неё: «Только он же детей глотает! Да чтобы я – с этим живоглотом…!!» А теперь дети, которых когда-то глотали, решили воевать с отцом, но это совсем неважно (вот еще – война!) – а важно другое: эти Крониды – они красивые? А петь умеют? А целоваться? А они любят море? Нимфы мелькали лесными тенями, показывали белые зубы в улыбках, махали, звали: «Сюда! Споём!». Когда Левка с Евмолой ступили на берег – кинулись им навстречу, наградили белыми венками (Левка смеялась и отдаривалась ожерельями из ракушек), потянули в круг. Без умолку тараторили о Кронидах: Посейдон – такой озорник! Как глянет, как ущипнет! А в прятки вообще лучше всех играет! А в догонялки! А если догонит – тогда о-о-о! О Зевсе не говорили – вздыхали мучительно и страстно, и Левке даже стало интересно: почему все время «Ах»? - Их же трое? – в это время допытывалась сестра. – А каков третий? Нимфы смеялись, махали руками, делали страшные глаза. Третий – тайна. Третьего пока никто не видел, а братья о нем мало что говорят, даже имени не называют. Сколько упрашивали его привести, познакомиться – так всё нет, нет… Мрачный, говорят. Неуживчивый. Ох, скорее бы пришли, если бы пришли, ах, Зевс, ах, Посейдон… Юные боги явились внезапно – вышагнули из воздуха едва ли не в танцующий круг. Приземистая, с растрепанными волосами фигура тут же взревела: «У-у-у, красотульки, заловлю!» - и нимфы с радостным визгом брызнули во все стороны (не очень-то, правда, торопились). Посейдон, подумала Левка. А вон там – Зевс, правда, его почти совсем не видно, его окружили сестры, шепчут, тянут, обволакивают песнями… Потом она поняла, что из воздуха шагнули трое, а не двое, и взглянула на третьего, и море отступило и смолкло, а потом втиснулось внутрь и захлестнуло, приливом толкнуло в спину, навстречу к черноволосому юноше, стоящему на песке и с легким интересом озирающему море. Словно в бухте появилась еще одна скала. Скала, - думалось ей, пока брала его за руку, шептала, тянула за собой к уютному проему меж валунов, где было постлано травянистое ложе. Твердые, уверенные руки, губы жгут как раскаленные на солнце камни, взрослая, не юная непоколебимость взгляда даже в момент любовного пика. Ты не сын Крона, ты сын скал и ночи, не потому ли ты так зачарованно смотришь на море? Море красивее всего ночью, когда оно, сияя, разбивается о скалы. Смотри, у меня в глазах море – красиво, правда? Только не уходи, милый, не уходи, потому что морю бывает скучно без скал, к которым можно приникнуть грудью. В конце концов, не будешь же вечно перешептываться волнами. - Как твое имя? - Левка. - Я… Уже потом она узнала – Аид. А тогда смеялась, уверяла, что будет звать его «милым», звала приходить, даже не осознавала – вслух или про себя. Не к ней приходить – разве можно удержать такого? Но вдруг ему понравилось море, или сестры, или бухта… «Я приду. К тебе, если захочешь». Показалось? Нет? Он не говорил, только смотрел – и она не выдержала, посмотрела в ответ: «Я буду ждать одного тебя, даже если ты не попросишь об этом». И устыдилась, отвернулась, смешивая свои серебряные, скользкие пряди с его черными, жесткими, вслушиваясь в подступающую бурю, а потом уже было ни до чего, только усиливающийся ветер, и приливные волны, обрушивающиеся сверху, и переплетенные пальцы, и белые лепестки от растерзанного венка, и её собственный задыхающийся шёпот: - Так просто… ты – скалы… я – море… Не останавливайся, только не останавливайся… Когда он ушёл, она не стала нырять в безумствующее море. Сидела на берегу, смотрела на взлетающие, тяжкими молотами ударяющие в берег волны. Внутри было тихо и радостно, предвиденье – наследство вещего отца-Нерея – говорило: вернется. Вернётся… Он вернулся, и была ясная ночь, полная поцелуев и насмешливого шепота волн. Потом другая – когда воды искрили черным и серебряным. И та, когда звёзды смотрели из глубин синими глазками. Ещё в одну море приукрасилось драгоценностями. А между ночами было остальное, неважное – песни с сестрами, ожерелья, венки, война… - Ты нас забыла! – дулась Лигея. – Забыла! Ждёшь своего… как его там! - Собственница… - громким шепотом подсказывала Прото и норовила залепить комком сырого песка. А хохотушка Деро вспоминала его второй приход: тогда он шагнул уже с колесницы, немного неловко, потому что только учился. Сказал: «Я к Левке». А когда сестры попытались его увлечь в танец, одарить ласками… - Видали вы рожу Таната Жестокосердного? Ну, и не надо, идите, на старшего Кронида посмотрите! Главное, он нам как глухим: «Я к Левке» - но уже таким тоном, что берег опустел! Диона вообще призналась, что чуть не захлебнулась, так в море кинулась… И поглядывала с уважением и с удивлением, многие так поглядывали. Это ж надо, Кронида к себе привязать! Не на год, не на десятилетие – на век! Только Несея – наверное, она была всем недовольна, потому что старшая – глядела подозрительно и все предостерегала: - Смотри, дождёшься беды с этим своим. Нимфы его боятся. Сама знаешь, что шепчут: угрюмый, неуживчивый… чего смеешься?! Я заплывала к Фетиде, говорила с Герой, его сестрой. Знаешь, с кем он дружен?! С Танатом! С подземными! А ей он Лиссу прислал – это сестре-то, как служанку! Берегись его! И что он всё молчит, слова не допросишься – ой, не к добру… Левка прыскала мелким смешком и норовила попасть в лицо сестре рыбой. Интересно, кто эта Гера? И кто эти нимфы, которые так обзываются? Наверное, совсем дуры. Её милый очень даже хорошо разговаривает – и глазами, и вообще. - Вчера с Гелиосом обкатывали новую колесницу, - задумчиво перебирает ракушки, вертит в сильных пальцах. – Носом двор три раза вспахал. А колесница ничего – хорошая. - Завтра к кентаврам, на запад. Мы стягиваем войска. Правда, непонятно, откуда лучше бить… - взгляд бесцельно скользит по небу в веснушках звёзд. - Зевс слопал Метиду. Теперь мается головными болями. По-моему, у него семейное, - она любит его усмешку – прохладную, как морские глубины перед рассветом. - Я был в подземном мире, - так же просто, как обо всем остальном. – Тебе бы там не понравилось. Разговаривал с Нюктой. Ты знаешь что-нибудь об Ате? Да, Обман, дочь Эреба. Она теперь с нами. Он мог являться каждую ночь. Мог исчезнуть на год, на пять лет, на восемь, но это было просто, совсем просто. Слушать сплетни ветров, и ловить губами прикосновения их крыльев, и представлять, что этот же ветер где-то касается его загоревших щек, обветренных губ, упорно не выгорающих на солнце волос. Качаться с сестрами на волнах, и ловить, ловить взглядом призрачную фигуру на берегу, и жадно впитывать новости чуждой войны, потому что иногда голоса сестер сбиваются на опасливый шепот, и среди другого, неважного – «Офиотавр», «крепости», «войска Крона» - нет-нет, да и мелькнёт: «Аид» - и тогда сердце горячо поправляет: «Милый»… Потом он исчез надолго, и закаты стали алыми, как огонь, и сестры начали обходить её стороной и много, слишком много говорить о Зевсе и Посейдоне, и в их песни тоже пришла война, в них звенела слава одного и сила другого… - Черный Лавагет! – выплюнула Несея, выносясь на берег с волной. – Так его теперь зовут, твоего милого. Гнев Зевса и Страх – еще его зовут так. Хочешь услышать, что он творит там, на суше? Слушай! Море разбавило воды кровью заката. Или чьей-то чужой – смертной, горькой, пролитой недрогнувшей рукой. Волны пылали – отражением чужих пожаров, несущих страх с именем Старшего Кронида. Несея говорила долго. Левка слушала молча, глядя на сестру потерянно, не пряча своего страха. - Ты думаешь… - осеклась, потом прошептала: - ты думаешь, он больше не придёт? Совсем не придёт?! Несея молча уставилась на нее. Развернулась, нырнула в волны, окрашенные жутким багрянцем, оставляя после себя ужас вопроса: вдруг не придёт?! Но он пришёл. Задержавшись на полвека. Шагнул на мгновенно опустевший при его появлении берег. С застывшим, ничего не выражающим лицом оглядел море. С гиматия на песок тихо сбегали алые капли, панцирь пропах дымом, а взгляд впервые остановил Левку, бросившуюся с объятиями. Во взгляде было какое-то селение. Разгул опьяневшей от крови солдатни. Женщины, тщетно обнимающие колени, повинные только в том, что их мужчины решили принять сторону Крона. За селением –город. Еще крепость, еще селение… - Знаешь, мне нравится, когда они меня узнают, - выговорил хрипло, - в первые годы еще пытались… А теперь, стоит мне появиться – и это ломает любое сопротивление. Лучше армии. Они даже не пытаются спрятаться. И всё реже умоляют о жизни. Просят только, чтобы быстрее. Сделал тяжелый, неверный шаг, покачнулся, словно был пьян от горечи, от взятой роли, от чужих смертей… Уселся на песок, обхватив голову руками, чтобы не слышать криков, постоянно идущих рядом. Когда Левка попыталась обнять – вздрогнул, скрючился, как от боли, вцепился пальцами в берег, как в последнее, что осталось настоящего и чистого… - Не тронь меня! Не тронь! Отравишься… Когда он зарыдал – сухо, без слез, вжимая забрызганную кровью щеку в песок, Левка присела рядом. Гладила вздрагивающие плечи, шептала о том, что все хорошо, и что море сегодня прекрасное, и что нужно было прийти раньше… - Меня боятся называть по имени. Она расчесывала ему волосы. Он смотрел на море, жадно, полной грудью дышал – она догадывалась, что после пожаров, но молчала. - Зевсу нельзя в это лезть. Да и Посейдону. Его не ждут на Олимпе. Он обронил между делом – «Гестия плачет», и Левка чуть было не разозлилась. Вы толкнули его туда, думала она, орудуя гребнем. Сделали Страхом. А теперь сделали так, чтобы ему некуда было возвращаться. Разве можно возвращаться куда-то, где при виде тебя плачут?! Где о тебе только сожалеют? Где, того хуже, тебя боятся? - Милый? Ты же еще придёшь? Ты придёшь? Он кивнул, не отрывая взгляда от моря. И продолжил приходить и исчезать, как раньше, только сестры теперь смотрели с опаской, но это было совсем ничего, зато она сложила новые песни – о любви к невидимке, и о черноволосом колесничем, и о том, что от моря может тянуть новыми встречами. Красивые песни, протяжные – ничего, что приходилось их петь одной. Она жалела только, что не было детей. Левка много раз говорила милому, что хочет родить от него – говорила просто так, чтобы показать свою любовь, потому что уже в первый раз он запретил ей даже думать об этом, и в душе она смирилась. Нельзя отдать всего себя войне, когда у тебя есть семья. Наверное, это правильно. А войне приходится отдавать себя до конца – чтобы потом однажды наступила победа. Победа. Сёстры в ту ночь пели особенно радостно, переливчато – она слышала их с берега, где на всякий случай ожидала: вдруг? Море было немножко горячим, а небо нависало недовольно, остывало, раскаленное, после неистовости последнего боя, но от этого песни о победе были особенно прекрасны, и волны сами лезли под ладонь ласковыми щенками – они тоже знали, что такое победа… - Устал? - Да. Она смотрела, как он зачерпывает обугленной левой ладонью воду, плещет на ссутуленные плечи. Как со вздохом вытягивается на влажном песке, подставляя тело под ее ладони. Хотелось спросить: а что теперь, раз победа? – но в его глазах она прочитала это сама, увидела три жребия, назначенных на завтра. Море, небо, подземный мир в соседстве с Тартаром. - Ты будешь приходить? Он всё-таки был смешной. Зачем приходить, если можно пойти следом? Неважно, куда, вещий старец Нерей – отец – всегда говорил: обращай внимание только на важное. Важно – за кем, а куда – неважно. Море дышало победительным спокойствием. Ананка, - взмолилась Левка в остывающее небо, - дай ему море. Он ведь любит море, я знаю, насколько. Дай ему покой, и ласку глубин, чтобы затянуть раны внутри. Дай отдышаться от проклятой войны, с которой они вросли друг в друга. Мне неважно, я пойду за ним всё равно. Но если всё кончилось – дай ему море… - Подземный мир, - немного стеснённо сказала Деро. Смущённо дергала себя за волосы. – А у нас – Посейдон… А ты… не знала? - Знала, - спокойно сказала Левка. Утреннее море было холодным и белесым – притворялось, что не помнило о ночной ласке. – Сёстры поют. - А-а… попрощаться ждёшь? Да? Левка молчала. Знала – он больше не придёт. Ни попрощаться. Ни сообщить эту новость. Ни вообще. Чтобы не искушать себя и её, не позвать случайно за собой под землю – говорят, там только смерть, и все воды ядовитые, а жить только чудовища могут. Сестра с разбегу бросилась в волны – те обдали её брызгами пены. К Левке волны прикатились тихие, бледные, грустные. Она погладила их ладошкой. Сказала: - Вы очень красивые. Нужно было непременно насмотреться на море, впитать глазами, ощутить кожей, унести соль на губах. Чтобы потом не жалеть, не скучать. Чтобы не было искушения вернуться. Сестры тосковали и пели, тянули руки из волн. Чувствовали близкое расставание. Левка фыркала под нос, собираясь в своей пещере: когда идёшь жить в подземный мир, надо к этому относиться очень ответственно. Вот, например, взять сырные лепешки. И хороший гребень. Ожерелья из ракушек пригодятся - дарить подземным. Хитон… а, ладно, один сойдёт, остальными на месте можно обзавестись. Когда она выглянула из пещеры, море было ласково-бирюзовым, а сёстры качались в волнах. - Мы проводим тебя до мыса Тэнар, - сказала Несея. – И споём напоследок. Песни напоследок были дурацкие и смешные: о нереиде, которую суровый Эрот покарал любовью и заставил сойти в мрачное царство теней. Левка не выдержала, на прощанье залепила рот Несее песком – чтобы не сочиняла дурацкие песни. Потом выскочила из воды и зашлепала по скалам с узелком в руке, распугивая тени. А что, ей можно, она вообще-то к своему Владыке идёт. Миновала Амсанкт – черное озеро на пограничье. На асфоделевых полях она запела – от полноты чувств, радостно, и изумленные тени потекли к ней поближе, слушать. И вообще, не такой этот мир был ужасный (а что ужасный – то неважно). Гипнос любил сырные лепешки. Нимфы Коцита любили чесать волосы на берегах. Почти все любили песни нереид, а Эмпуса оказалась очень интересной сплетницей. Правда, море в снах волновалось, стонало и звало, и волны протягивали руки навстречу, и тогда она открывала глаза, смотрела на лицо своего Владыки – напряженное, изнуренное даже во сне – и шептала морю: «У тебя много нереид. А у него – одна. Ему я нужнее». Какой бой он вёл на этот раз? От нимф она слышала, что мир не признаёт нового царя, что скоро может грянуть бунт, но догадывалась, что битва ее милого – глубже и страшнее. И старалась не мешать. «Ты так долго не видел штиля, мой милый… Только штормы. Только война. Даже когда не война – все равно война. Разве могу я мешать тебе – домашним очагом на поле брани? Вспомни обо мне, когда твоя война закончится – хорошо? Вспомни, когда наступит штиль». «Начнётся штиль – и я о тебе вспомню» - откликнулся он тогда. Взглядом. Взглядами они скоро будут говорить в последний раз, на берегу Амсанкта… Мир замер – копил угрозу несколько дней. Припрятывал, как жадный пёс – кость. Нимфы разбегались и не хотели петь, Гипнос – и то не залетал, Левка бродила по саду из гранатов и черных кипарисов, вслушиваясь в полный нетерпения воздух… - Бой скоро, - прозвучало тихо и спокойно из-за спины. – Бой скоро, и он проиграет в этом бою из-за тебя. Ты тянешь его назад, в юность, в верхний мир, в море и солнце. Пока ты здесь и заставляешь его жить – он никогда не станет Владыкой, нереида. - Кто ты? – спросила Левка. И, помедлив, разобрала: - Та, которая говорила с ним с самого начала. * - Тогда почему говоришь со мной? - Потому что ты держишь его. Заставляешь свернуть с пути, который прописан для него с детства. Ты полюбила не того, нереида. Он должен стать Владыкой Подземного мира. Должен был стать им с самого начала. А он всё еще лавагет-невидимка, только из-за тебя. - Что я могу сделать для него? Она прикрыла глаза, а когда открыла – под ногами мягко журчала тонкая речушка с ядовитой водой. Амелет, вспомнила она. Кронова речка, неспособная убить бога, но могущая отнять жизнь у нереиды. Сейчас, - подумала она, опускаясь на колени (голос убаюкивал, нашёптывал, торопил). Нет, не сейчас, я не могу не увидеть его напоследок. Ядовитая черная вода дрогнула в пригоршнях, и голос из-за плеч покладисто согласился: - Хорошо. Увидишь в последний раз, если успеешь добраться до дворца. Но помни, что о нашем разговоре он узнать не должен. - Я же совсем не умею врать… - Не бойся. Я тебе подскажу. Левка кивнула, поднося к губам чёрную воду. Глотать оказалось нестрашно – холодно и немного горько, и вяжет внутри. Страшно было потом бежать по объятому пламенем бунта миру, по каменистым осыпям – от Амелета к его дворцу, спотыкаясь и падая, чувствуя, как внутри нарастает ледяное жжение, опасаясь не успеть… - Мне… очень… почему-то… хотелось пить… Отец говорил: не замечать неважного. Её прощальные поцелуи, его пальцы на плечах: «Ты напилась из Амелета?!», и спины скакунов, и злой воздух подземного мира, хлестнувший в лицо, и хохот бунтовщиков – это было неважно. Важным оказался берег, на который он её опустил, и лучи солнца – о, солнца! – и соль моря, летящая от мыса Тэнар, и его лицо над ней – лицо Владыки, для которого больше нет преград. Хорошо, вздохнула Левка. А теперь не задерживайся. Пальцы были сухими и морщинистыми, подлый Амелет отнял у неё юность, но глаза смотрели молодо, она чувствовала. Тебе нужно быть Владыкой. Мне уже никем и ничем быть не нужно. Только вспомни обо мне, когда всё закончится, хорошо? Владыка понял и стиснул губы на прощание знакомо – как стискивал юноша-бог на берегу у моря. И она обрела корни, и кору, и серебряные листья, которые вечно опадают, чтобы тут же смениться новыми, и вслед идущему от берега Амсанкта Владыке что-то чуть слышно прошелестело: «Будь счастлив» - но он не обернулся, потому что там, внизу ждала Судьба. И потому что до штиля было далеко. Цепляться корнями за иссохшую землю, смотреться в черную однородную воду Амсанкта, ронять листву и ощущать редкие порывы морского ветра, и слушать жалобы теней – это всё очень просто. Особенно если кого-то ждёшь. Ветви, которые когда-то были руками, касаются плеч его-сегодняшнего. Тополь заглядывает в озеро и видит там бесконечную память. Рыжую девушку, танцующую на зеленой поляне. Суды над тенями. Интриги. Противостояния. Листья, когда-то бывшие волосами, касаются других волос – черных. Запутываются в них, прорастают серебром седины. Ранним? Поздним? Какая разница, раз всё закончилось… - Левка, я вспомнил, - читает тополь по губам. – Левка, всё закончилось. Я удержал. Я – опять невидимка. Хочешь, исчезну, Левка? А может, он шепчет что-то другое и кому-то другому – тополь всё так же будет обнимать за плечи, печально кивать, нашептывать свое, ободряющее… «Я не знаю, с какой битвы ты вернулся, но ты молодец. И я тоже помню. Только не надо исчезать, хорошо? Смотри, у тебя даже нет твоего шлема. Лучше иди домой. Она очень красивая – твоя жена, я видела. Я думаю, она там тебя ждёт. Я понимаю, милый: бывают такие битвы, после которых воины не возвращаются. Даже победители растворяются после них в своей боли, в пустоте потерь – потому что они чувствуют себя побежденными. Но пусть сегодня будет иначе, ладно? Пожалуйста, просто иди домой и вспоминай меня изредка, с улыбкой, и будь счастлив, пожалуйста, милый, будь наконец счастлив…». Тополь щедро дарит серебром, шелестит и гладит ветвями по плечам. Но тот, кто сидит над чёрной водой Амсанкта, глядя в лицо своего двойника-отражения, никуда не собирается. Может быть, он просто вспомнил не всё. Или у него нет дома. Или он не понимает язык тополей.