Глаза богини

Главу посвящаю Росток Праксидики, с которой мы удивительно одинаково воспринимаем Деметру. И — если кто-то ещё не знаком — вот её расчудесная песня, которую (это чисто мое мнение) сюда можно хоть эпиграфом ставить http://ficbook.net/readfic/2235217        Доченька… что, доченька?!        Кора отводит припухшие, покрасневшие глаза. Раньше не отводила никогда, даже когда впервые оттуда вернулась — наоборот, не могла насмотреться на мать, ловила её взгляды. А тут, уже месяц:       — Я пойду, мама? Да?        И убегает к нимфам, или, ещё того хуже, бродит в одиночестве по полям. Прячет глаза, прячется сама, и взгляды исподлобья полны тревоги и… опасения?        Будто чем-то провинилась перед матерью. Будто мать сейчас закричит, затопает ногами, ударит…        Царица подземного мира. Провинилась. Даже Мом-Насмешник не счёл бы это хорошей шуткой.       — Это он, да?! Что он сделал? Что наговорил тебе обо мне?!       — Аид?        Она стала звать мужа по имени. Прежнее «мой царь» вполовину не раздражало так, как это дурацкое, непонятно кем выбранное имя.       — Нет, он ничего… ничего не говорил, — голос становится выше, тонкие пальцы нервно комкают ткань расшитого цветами хитона. — Это просто… ничего. Я пойду, да?        Мотыльком порхает к двери — не давая матери всласть налюбоваться своим смыслом жизни, оставляя тревогу и пустоту.        Деметра кусает губы, чтобы не дать прорваться горькому вою. Ломает пальцы — не дать им вцепиться в плечо ее единственной дочери, встряхнуть, спросить…        Дочь сама не своя вот уже месяц, с возвращения из подземного мира. То вдруг вся светится счастьем свидания с землёй, охотно раздаривает весну направо-налево — а то вдруг начнёт рыдать у себя в покоях. Мать обходит стороной, как зверя дикого.       Спрашивала у нимф-подружек — так что с них взять, балаболок, они только и заметили, что «Да-да, она теперь очень много смеётся, радостная! Только — ой! Точно, она ещё и плачет иногда. То есть, почти каждый день. И меньше танцует, а только сидит, смотрит, улыбается странно…»        По утрам у дочери наигранная улыбка и опухшие глаза. И вечное: «Мама, я пойду? Да?» Кора, любимое, нежное, единственное дитя — утекает водой сквозь пальцы… Из-за него — кто б сомневался, что из-за него. Гера верно говорит: если что-то случается, стало быть, он руку и приложил, кто ещё?        А ведь я его выловлю, — думает Деметра, сжимая сильные, гибкие пальцы. Идёт по своим, светлым, увитым зеленью покоям, а кажется — что по темным переходам того, чужого мира. Нужно будет — и спущусь, думает Деметра. Шлем не поможет — за горло схвачу. Тогда, в кромешном ужасе той свадьбы, когда Кора до хрипоты рыдала неделями — тогда меня держали Афина, и Гера, и Артемида еще была, кажется. Всё шептали глупое — про волю Зевса, закон какой-то, наказания… И я сама была оглушена своим горем, но теперь — другое, и пусть он хоть три сотни раз имеет право, пусть — муж, царь, клятва с гранатом, но за дочку я его…        Цветы в её любимом покое приувяли — вот первое, что бросилось в глаза. Алые розы, увивавшие стены, почернели лепестками, будто их коснулось безжалостное, ледяное дыхание. Видела я такое, — мелькнуло в голове у Деметры, пока она смотрела на огонь. Тот не желал сворачиваться в очаге домашним рыжим зверьком — метался диким, багряным хищником.       — Сними эту свою штуку, — горло пересохло, каждое слово кололо изнутри терновыми колючками. — Думаешь, я не вижу?        По спине бежал противный холодок чуждости — Афродита как-то призналась, что у неё такое при виде змей.        В светлом покое, увитом розами и зеленью, у очага, выложенного белыми камнями, за лёгким резным столиком он правда смотрелся чуждо, с чёрным шлемом под рукой.        Он вообще всегда везде смотрелся чуждо — может, только, среди чудовищ подземных ко двору пришёлся. С этой своей манерой горбиться, темнотой в глазах, мрачной миной, холодным голосом…       — Радоваться я тебе не предлагаю.        Радоваться?!        Крик удалось задавить не с первого раза. Он рвался из груди обезумевшей птицей из клетки, и выходило — то шипение, а то вообще не пойми что:       — Что ты… что ты делаешь в моём доме?! Ты…       — Это ненадолго. Скоро я покину твой дом. И прости мне моё появление. Если бы я явился со свитой и как Владыка — об этом стало бы известно Зевсу. Пришлось бы сначала отправляться с визитом к нему. Да и жена бы узнала…       — А ты не хочешь, чтобы она знала?       — Нет. Я не хочу.        Он смотрел на свой шлем — будто помнил, что Деметра не выносит его взгляда. Ну, ладно, сказала она себе. Чуть расслабила пальцы. Как там говорила Гера? Ты слишком прямая, сестра, надо держать лицо. Подошла, опустилась в кресло напротив: раз он не как Владыка, стало быть, можно без поклонов, фальшивых улыбок… даже можно слова выцеживать сквозь зубы:       — Зевс сейчас пирует. Уже месяц как начал. После победы над Гигантами…        И впервые взглянула на его отрешенное лицо, и изморозь вдоль спины пробежала быстрее. Деметра поплыла, провалилась в память времен Титаномахии. Острые скулы, брови вразлёт, по смертному времени — чуть за тридцать, волосы перехвачены простым шнурком… Но он же был старше, когда она видела его в последний раз? Ещё всё досадовала: старик по сравнению с Корой. А сейчас он моложе Зевса с виду, а значит — он чувствует себя молодым, вот только что могло…       — Война закончена, сестра, — когда он называл её так? а вообще — называл? — Все войны закончены, не только эта. Я устал воевать. Я явился с миром.        Странный он был какой-то. Молодой, но только погасший, выпитый, измождённый, будто правда — то ли после битвы, то ли после долгой болезни. Вот сейчас надо крикнуть: «Опять шлялся по подземному миру?! Гестия, глянь на этого испепелителя, его ж ветром качает! И иди, покорми его уже, а то завтра совет у братьев, войска Крона вот-вот подойдут, а он после шага повалится…»       Только вот отец уже давно в Тартаре, а старшая сестрёнка Гестия — горит у людей в очагах, а в неизменной черноте волос молодого воина осторожно и вкрадчиво посвёркивает серебро…        И он говорит, что пришёл с миром, хотя какой у него-то может быть мир?!        В нём с самого начала было войны больше, чем в Зевсовом ненавистном сынке — Аресе.        Деметра поняла первой. Гестия тогда, ещё в утробе Крона, заливалась щебетом: «Брат, брат у нас!» — а Деметре хотелось крикнуть: «Опомнись, ты видела его лицо?! Какой он нам брат? Дружка его видела железнокрылого? Он — не брат, он — чужак! Опасный чужак, приносящий горе! Несущий гибель! Не подпускай его к себе, сестра…»        У неё были братья: Зевс и Посейдон. Хорошие братья, Посейдон, правда, шалопай и дурошлёп и уж очень до нимф охоч, зато Зевс… щеки цвели ярче роз — только если она на него смотрела.        Были братья и была чёрная тень чужака. Убийцы. Испепелителя. Палача. Для него не было ни жизни, ни солнца, ни цветов и плодов — а что важнее может быть?! Одна война на уме, всё бы снёс, всё бы в пустыню превратил — только бы верх взять!       — Он защищает нас, сестра! Бьётся за нас! — горячо говорила Гестия.        Деметра качала головой. Думала: ты ничего не понимаешь, сестрёнка. Он бьётся, потому что он воин. Потому что он больше ничего не умеет — только убивать и жечь. Такие не возделывают виноградники, не играют на свирелях, не подкидывают детей к солнцу. Зевс и Посейдон — они тоже бьются за нас, правда? А еще поют, пируют, водят хороводы с нимфами, Посейдон вон с ребятишками недавно во дворе возился — перемазался, как последний Циклоп.        А старший…        Деметра подмечала детали: он не смотрел себе под ноги, когда проходил по саду, и мог растянуться на траве в грязном хитоне, передавив прекрасные цветки дельфиния, а четверка его коней (нравом в хозяина!) без зазрения совести жрала розовые кусты, если только удавалось дорваться.        Потом была рыдающая мать: «О, сын мой, Климен! О, почему ты оттолкнул меня, почему не послушал меня? Неужели нет в тебе ни капли милосердия? Зачем ты назвался чужим именем? Куда, зачем идёшь, сынок?!»        Всхлипывающая Гея-Земля: «Деметрочка… Офиотавр, мой сыночек… маленький сыночек… Почему они убили моего сыночка? Почему эти титаны считали, что он подарит им могущество? Почему гонялись за ним? Кто придумал эту историю?!»        Плачущая Гестия: «Деметра… боги, что он делает, что творит с собой… с другими… мне рассказали… эти деревни… люди Серебряного века… дети…»        Нереида Левка, тихо покусывающая губы: «Иногда, когда милый… годами не приезжает… я же не знаю, где он и что с ним… я всё спрашиваю: сестёр, ветры, нимф… но разве можно уследить за невидимкой?»        От одного этого слова брезгливо кривились губы. Невидимка, чужак, незримый гнев Зевса, подлец, бьющий в спину… Ты хорошо бил. Ты оставлял мне вытирать слёзы тех, кто тебя любил (а какое тебе дело до того, что они чувствовали, главное ведь — война?!), сам не любил никого. Оставлял мне заращивать после себя пепелища. Чёрно-серые, с обгоревшими черепами, пропитанные кровью и слезами тех выживших, что уведены в рабство. Ты жёг дотла — а я дрожащими руками поднимала из изуродованной земли семена трав и цветов, чтобы на другой день в следующем месте другие травы и посевы оказались вытоптаны, выжжены твоими ратями…       — Его место в Тартаре! — повторяла Гера.        Бледная, с горящими глазами, со сжатыми кулаками. И рыдала злыми слезами, когда он опять уходил на войну. Деметра гладила сестру-царицу по спине. Тихо успокаивала: ну, конечно, в Тартаре. А сама думала: не в Тартаре. В Эребе. Подземном мире. С чудовищами. С Железносердным, с которым он так дружен. Там, где нет живых цветов, только мертвые асфодели. Там нечего испепелять, там бы он прижился…        Там бы он прижился, думала она в тот день, перед последним боем Великой Войны. Был остров, и кровавая зелень, и засеянная детскими телами от края и до края равнина — прощальный подарок от Крона напоследок. Остальные боги и богини исчезли, истаяли, не в силах смотреть на это. А он стоял. Молча оглядывал горы детских трупов — наверное, завидовал чудовищам Крона, сам он такого ни разу не достиг.        Правда, эти мысли у неё появились позднее, а пока сводило скулы от ветра с нотками крови, и в лице вечного чужака показался мгновенный проблеск боли и едкой горечи, и будто со стороны она услышала свой голос, называющий его по тому имени, которое он сам для себя выбрал:       — Аид… Зачем… разве нельзя было просто жить… растить детей… пусть бы правили, кто угодно, пусть бы правили, только пусть бы дали нам жить…        Осеклась запоздало, вспомнила: у него нет детей. У неё — дочка, солнышко, самая-самая. А у этого — никого. Кому она говорит о жизни?!        Он был подземным чудовищем задолго до того, как взял жребий. Он бы и не мог взять другого, и не должен был — слишком чужд живому и дышащему. Она сама себе не признавалась, насколько боялась старшего брата — потому что он словно задался целью истреблять прекрасное, чего только стоит испепеленная Фессалия в день последней битвы… а разве есть что-либо более прекрасное, чем её ненаглядная, обожаемая дочь?!        Воспоминания о том похищении, о годе в скитаниях, высохших волосах, стертых ногах, беспросветном ужасе, когда она узнала, мелькнули мимо ласточкиными крыльями. Не буду вспоминать. Это виделось ей слишком часто, каждый раз, как она провожала дочь — и облекалась в одежды скорби. Память о решении Зевса, свадебном пире, рассказ Гелиоса о черной колеснице и кричащей девушке на ней — вечная медная горечь там, внутри, каждый год одно и тоже, неизменное…       — Ты… ты пришёл ко мне с миром?!        Аид качнул головой, подтверждая слова. Даже это простое движение причинило боль. На него невозможно было смотреть — живое напоминание разбитого счастья, вечная чёрная дыра в жизни на четыре месяца в году, ходячая причина скорби, зимы, холодов…        Ты пришёл ко мне с миром после того, как выдрал у меня из жизни самое важное, что в ней было? Пришёл вором — ты не можешь иначе, даже сегодня ты пришел вором — и забрал в свой мир мой щебечущий, поющий смысл жизни. Утащил во мрак, чтобы погасить ее улыбку, заглушить песни, прочертить по ее щекам дорожки слёз…       Сколько раз ты ее насиловал после похищения? А после свадьбы? Сколько раз она плакала, потому что темно, холодно, вокруг нет цветов, сколько раз её пугал мрак твоих подземелий? Твоя свита чудовищ? Навязанная ей роль владычицы?        Ты разодрал мою жизнь на восемь месяцев и четыре — и ты пришёл с миром?!       А чем ты собираешься заплатить за этот мир, чужак?! Чем оплатишь её похищение, мои ежегодные муки ожидания во время зимы? Смешки олимпийских богинь и их лживое сочувствие: «Какая несчастная у тебя дочь…» Её изменившийся взгляд, повелительность осанки, то, что ты привязал её к себе и к своему проклятому подземелью, её гневный крик в лицо матери: «Не смей называть моего мужа чудовищем!»        Чем можно погасить всё это?! Какими словами…       — Кора беременна.        Он назвал дочь старым именем, её именем, а не этим, которые ей преподнесли Мойры в день свадьбы — это укололо больнее, чем то, второе слово. Только мелькнуло далёкой зарницей: кто отец? Зевс, Аполлон, Арес, кто-то из смертных?       — Почему она мне не сказала?! Почему не сказала мне?!       — Она не сказала тебе, потому что боится твоего гнева. Презрения. Обиды. Боится, что ты возненавидишь и этого ребенка, и её.       — Почему она…       — Потому что это мой ребенок.        Последний румянец схлынул со щёк, губы замёрзли. Поверилось почему-то сразу. Аид сидел молча, смотрел в пламя очага, ждал её вопросов, а она качалась над бездной ужаса — потому что если вдруг… если…       — Мальчик? — вылетело шепотом. — Наследник?        Он покачал головой.       — Девочка. Дочка… — бесконечно усталым жестом потер лицо, запустил пальцы в волосы. –Я не знаю, как это случилось. Каким чудом… Но это случилось. Кора носит моего ребёнка.        Он повторял это так, будто сам же не верил. Деметра почувствовала, что губы начинают отмирать. Шевельнулась, призвала кубок нектара со столика. Пригубила искрящееся золотом питьё.       — Она родится в подземном мире?       — Да. Потому что таков будет срок. И потому что, — он заколебался, но закончил, — я хочу быть рядом в это время. Видеть свою дочь после того, как она явится в мир. Найти ей имя. Держать на руках.       — А в верхний мир ты её отпускать собираешься? Или будешь воспитывать среди своих…        Он поднял взгляд, но опять посмотрел не на неё: пропустил чуть выше левого плеча.       — Что ты хочешь услышать? — проговорил тихо. — Да, этот ребёнок принадлежит подземному миру. Сегодня я мог бы явиться сюда, поговорить с тобой… — невеселая усмешка, — по-своему, как в старые времена… сделать так, чтобы ты возненавидела мою дочь, даже когда она ещё не родилась. А потом воспитать её подземной. Но всё уже закончилось. Я больше не желаю воевать. Моя дочь будет возвращаться с матерью на поверхность, когда она будет мала. А когда подрастёт — сможет выбирать, где оставаться — со мной или у тебя.       Он будет хорошим отцом, — подумалось вдруг. Мысль протискивалась в виски неохотно, ворочалась в них раскормленной пиявкой. Зевс и не думал видеть дочь, пока она не подросла. Воспитывать? На это есть женщины. И кто там знает, чего ему стоит не запереть дочку в подземелье, а отпустить на поверхность — заведомо более прекрасную, где я смогу ее настроить против отца…       — Я пришёл просить тебя, — пауза, чтобы набрать воздуха. Старший из Кронидов вообще не умел просить, — принять её… принять их как должно, когда наступит срок. Мне безразлично, как ты относишься ко мне, но моя дочь…        Она смотрела на него молча. Хотелось потребовать, чтобы он убрался вон. Не мог же подземный мучитель чувствовать то же, что она — когда-то, когда узнала, что носит под сердцем дочку Зевса, обожаемое, прекрасное дитя, единственное, любимое…        Дочь, заключающая в себе весь мир, которую ты однажды отнял.        Мне пришлось делить мою малютку с тьмой. Тебе тоже придётся делить твою дочь. Со светом. Кажется, воин, ты сделал то, чего не смогла я, олицетворяющая жизнь. Ты первым шагнул навстречу, поставив дочь выше всего остального.       — Аид, — превозмогая себя, она протянула руку, тронула его за плечо. Братом назвать так и не смогла — язык не повернулся. — Я буду любить свою внучку. Буду радоваться каждый раз, как ты отпустишь её на поверхность. Если ты позволишь, я помогу Коре с родами. Я тоже хочу видеть свою внучку. Слышать её имя. Держать на руках. Ты разрешишь мне?        Он замер на миг. Потом кивнул — всё еще чужак, но уже более понятный.        Я выращу своей внучке на день рождения прекрасные цветы, поклялась Деметра. Чья бы она ни была дочь. Пусть даже цветы придется растить в мире смерти.

* * *

      Кора закричала — длинно, жалобно, умирающей ночной птицей.        В ответ дрогнули стены вокруг, закачался пол. Илифия*, с трудом удержав в ладонях чашу с отваром для роженицы, качнулась и испуганно вскрикнула.        На кой я на это согласилась, — устало подумала Деметра. Ну, на кой?!        Илифия, того и гляди, за дверь шмыгнет, вон, глазками бегает, боится. Геката со своими зельями от одного столика к другому плавает, да какой тут прок…        Все прислужницы куда-то порасползлись, бормочут: «Гневается! Гневается!»        Ещё мучительный крик. Искажённое гримасой боли лицо дочери казалось неузнаваемым — чужой, подземной маской.        Гулко ударил грохот обвала где-то за стенами, духота становилась невыносимой, будто Флегетон вокруг дворца Владыки вышел из берегов…       — Тише, милая моя, тише…        Слёз уже не было — высохли в первые сутки, выжглись лихорадкой дочки, её метаниями на ложе, отчаянно стучащим в висках: «Что делать? Что делать?!»        Не крик — жуткий, хриплый, разрывающий стон — и еще грохот где-то там, за стенами, шипение, треск пламени, покачнувшийся под ногами земля…       Геката, кажется, выругалась сквозь зубы. Бросила что-то вроде: «Этот бешеный…»        Оставлять дочь в мучениях было невозможно, неправильно — Деметра стиснула зубы, заставила себя отвернуться от ложа, от пальцев Коры, вцепившихся в простыни… просто двигать ноги, шагать, покинуть покой.        Зятя она нашла у дверей, которые вели на женскую половину. Неестественно прямого, напряжённого и заострённого, как клинок, глядящего в никуда, со стиснутыми на двузубце пальцами. Да куда ж ты за оружие хватаешься, дурак, — чуть не крикнула ему в лицо. Этот бой тебе не выиграть.        Но из гинекея донёсся новый крик боли — и в бледном лице подземного Владыки что-то дрогнуло, и мир под ногами опять тряхнуло и завертело, в Стигийское болото далеко от дворца обрушилась какая-то скала, на секунду приглушила вой Цербера — тот выл уже сутки, к этому звуку Деметра успела привыкнуть…       — Ты что — совсем не в себе?! — он даже глаз не поднял, когда она встряхнула его за плечо. Всё равно, что каменную статую трясти. — Думаешь — ей от этого легче станет?! Держи свой мир на привязи!        Тонкие губы, будто смёрзшиеся, пошевелились. Сначала беззвучно. Потом…       — Это из-за меня. Я не должен был…        Вряд ли он понимал, что и кому говорит.        Конечно, не должен был, согласилась Деметра сердито. Жену любить не должен был, детей хотеть не должен был, иди, послушай Геру, она тебе расскажет, что ты должен был заползти в Тартар и там сдохнуть. Очень поддерживаю.       — Да. Из-за тебя. А ты ждал, что ребёнок от света и тьмы родится так просто?! Это ж твоя дочка, чего ты ждал? Даже притом, что у Коры вторые роды…        Про вторые роды добавилось от пущего яда. Получи, зятёк. Мелиною, дочь Зевса, Кора тоже рожала в твоём мире — небось, тогда ты не вздрагивал? Не сидел в коридоре, мир не баламутил?!       — Первые, — шепот был чуть слышным, болезненным. — Это её первые роды. Мелиноя — сплетни…        Ах ты, скотина, внутренне охнула Плодоносная.        А мне, конечно, ничего никто не сказал. Афродита, Гера, Геба, Лето — все олимпийки, одна за другой, с дурацким сочувствием: «У твоей Персефоны такая несчастливая судьба… Сперва муженек такой, потом еще дочка…», «Ну, ничего, зато девочка радости материнства познала, с мужем бы у неё не вышло…», «Я не сержусь на твою дочь за то, что увлекла моего мужа, сестра. Жаль только, что дочь получилась таким чудовищем…», «Ах, Деметрочка, ты правда решила не видеть эту Мелиною? Ну, и правильно, правильно…» По плечу меня хлопали. Я не знала, куда деться от насмешливых взглядов Аполлона, Ареса, Диониса…        А оказалось, что ты — выкрутился?! Что та история — твоя очередная ложь?! Как ты это сделал? Как заставил Кору мне не рассказывать?!       — Если первые — то тем более! Родов никогда не видел?! Да Зевс, когда Гера рожала…        А где он был-то, когда Гера рожала? А, не помнится. И ведь у Зевса всё-таки детей толпа — город заселить можно. А тут единственный, непонятно каким чудом зачатый — и вот сейчас этот подземный идиот все-таки брякнет, что лучше бы этому ребенку никогда не появляться на свет. По глазам видно — брякнет. Потому что не может, не хочет выносить боли жены, потому что сходит с ума от бессилия, потому что не может её заслонить, поднять меч против этой боли — это воин-то, который всё привык решать мечом! Потому что должен быть счастлив и горд — а не может, ведь жена мучается и кричит на женской половине, из-за него, так страстно желавшего детей…        Деметра с усилием отвела взгляд от глаз зятя, выдралась из чёрного безмолвного крика. Говорили же ей — не смотри ему в глаза, хуже будет. Что тут можно говорить, чем в себя приводить? Нашёл, когда строить из себя беспомощность, вечно с тобой не как с нормальными богами… а, ну тебя совсем!        Гипноса она выловила через два коридора — вцепилась в крыло и затрясла, как лиса — пойманную белую куропатку.       — Отсиживаешься?! — Деметра сама знала, что страшна в гневе. — Ты — отсиживаешься, пока он там мир разносит?! А ну-ка пошел туда!       — Так ведь он меня прибьет! — отчаянно зашипел Гипнос, пытаясь выдрать крыло. — И чаша на него не действует, когда он в таком состоянии! Любого прибьёт — и не задумается! Да к нему, когда он такой, разве что Чернокрыл…        Когда она спросила: «Где этот ваш Чернокрыл?!» — Гипнос вытаращился на неё в безмолвном ужасе. Пока направление рукой показывал — икал, но это было неважно, а важно — отчаянные, зовущие крики дочери, заходящийся в лихорадке мир вокруг, мечущиеся в болотах стигийские жильцы, перепуганные тени на раскачивающихся полях асфоделя…        Таната Железносердного боялись даже на Олимпе. Презирали — и боялись.       Деметра его боялась чуть ли не больше прочих (серые одежды, клинок хищно скалится в глаза, морозящий взгляд может погубить любые посевы мимоходом…).       В другие времена она вряд ли выскочила бы на него с мрачно-удовлетворенным: «Так, тебя-то мне и надо».       — Пошёл к своему дружку!        Этот убийца слегка сдвинул брови. Ой, напугал тоже, хмырина мрачная, а ну, нечего на меня с вопросом пялиться!       — Или кто он там тебе? Царь? Любовник?! Да плевать, кто — крылья в руки и чтобы быстрее Гермеса туда!       — Что?!        На Олимпе бы на такое смотреть побоялись. Она стояла, уперев руки в бока — красная, с растрепавшимися пшеничными волосами, с непреклонностью на красивом лице.       А перед ней замерло удивлённое олицетворение смерти со сложенными железными крыльями.       — Подземные что — все такие тупые?! Твой дружок не в себе. Ещё немного — и он обрушит своды мира нам на головы. У меня дочь рожает, мне некогда сидеть с этим бешеным! Твой царь — ты и сиди!        Кажется, понял всё-таки. Перешёл на быстрый шаг — с таким крылья не нужны. Деметра пролетала один коридор за другим следом, сдувая волосы с лица и проговаривая:       — Успокаивай его, ругай его, хочешь — врежь ему, но чтобы вот этого, — жест обозначил хаос, творившийся в мире, — больше не было, ясно?!        И с трудом удержалась, чтобы не подпихнуть его в спину, когда они уже влетали в коридор.        В покое, где, размётывая волосы по подушкам, корчилась дочь, не оказалось Илифии.       — Сбежала, — сквозь зубы пояснила Геката, которая в последние несколько часов перестала даже обворожительно шелестеть. — Не выдержала этого…        Кора вскрикнула хрипло, выгибаясь от боли дугой. Мир дрогнул было, но звуков обвалов или ещё каких катастроф не пришло. Вместо этого мрачно грохнуло за пределами гинекея — кажется, кем-то о стенку.        Танат был первым учителем Аида, — вспомнилось Деметре, пока она шла к дочери, пока вытирала той лоб и щёки прохладным отваром. Интересно, кто там кого учит сейчас…       — Начинается, — тихо выдохнула Геката, когда Кора выгнулась сильнее, вцепилась в мокрые простыни, как в последнюю опору, открыла рот в безмолвном крике…        Мир вокруг молчал, спокойный и сосредоточенный. От мраморных стен веяло не духотой Флегетона — ободряющей прохладой.       — Хорошо, девочка моя, хорошо, — приговаривала Деметра, гладя дочь по мокрым, спутавшимся волосам. — Видишь, утихло, всё хорошо…        А сама думала: хоть бы этот Железносердный удержал его, что ли. Если сорвётся, услышав ещё крики…        Когда комнату прорезал здоровый младенческий вопль, Деметра выдохнула так, будто рожала сама.       Зашептала дочери, какая она молодчина, что у неё красивая доченька, вырастет — весь Олимп с ума посводит, ты только посмотри, и волосики рыжие, вся в мамочку…        Кора не слушала. Она повторяла что-то в полузабытьи, сначала беззвучно, потом Деметра наклонилась — услышала:       — Позови его… позови Аида.        Его не нужно было звать. Влетел сам, будто на пожар, спасибо еще — без двузубца. В лице — ни кровинки, на скуле — здоровая ссадина (Танат всё-таки решил не уговаривать, а врезать), в глазах — настороженность воина, который вступает на враждебные земли.        На слабую улыбку Персефоны он не ответил, тревожно вглядываясь в жену: жива? цела? что с ней тут делали?!        Когда Деметра подошла вплотную и сунула ему в руки поскрипывающий свёрток — он встал столбом, недоуменно глядя на две машущие из свёртка ручки.       — Вот, держи. Не урони только.        Обхватил ладонями, не сводя взгляда, полного удивления. Деметра с трудом удержалась, чтобы не прыснуть. Сверток с весело гукающей маленькой богиней в сильных руках подземного повелителя смотрелся нелепо. Сам Владыка смотрелся ещё нелепее — с растрёпанными волосами, взмокший (тоже рожал, что ли?), бледный, совсем юный с виду, да ещё эта ссадина и совершеннейший ступор, будто поймал взгляд Горгоны…       — Брат, — сказала Деметра, удивительно легко выговаривая это слово. — Ты стал отцом. У тебя красивая дочка. Радуйся, брат!        Он вскинул было на неё взгляд, услышав непривычное обращение, но тут же вернулся к личику дочери, к беззубой лукавой улыбке, к маленьким ручкам, норовящим ухватить отца за длинные волосы.        На вечно суровом лице медленно, по капле проступала улыбка.        Гестия говорила, он совсем другой, когда улыбается, — вспомнилось Деметре. Только вот я его раньше таким не видела. Что же с тобой было, невидимка? Во что ты влез, в какие игры играл, с кем вёл войны, почему поседел раньше братьев?        Гестия, жаль, что тебя тут нет. Полюбуйся: улыбается, как идиот. Сам не осознаёт, что у него с лицом. Геката воздухом поперхнулась, когда увидела (всеми тремя головами!), из комнаты исчезла, только чтобы на это не смотреть.       — У неё твои глаза, — тихо сказала Персефона с ложа. — Видишь?        Аид немного опомнился. Подошёл, опустился на ложе рядом с женой. Он старался удержать улыбку, но она упрямой приливной волной всё лезла и лезла на лицо — глупая, не владыческая, молодая.       — Да. Она похожа на тебя.       — Да.        Кора взяла его руку в свои ладони, поднесла к своим губам, нетерпеливо впитывая глазами эту улыбку — первую его улыбку, которую она видела.       — Ты рад, мой царь? Я угодила тебе?        Он передал дочь в её руки, сам наклонился и прижался губами к влажному лбу жены. Что-то прошептал, от чего Кора вся расцвела.        Деметра молча повернулась, скользнула за дверь — всё равно они её не видят и не слышат.        Ревности не было. Была почему-то усталость. Напиться бы из Леты, что ли? Глотнуть — и ненавидеть его как прежде…        Коридоры подземного дворца дышали желанной прохладой.        Возле входа в гинекей настороженной крылатой тенью торчал Железносердный. Под глазом у Таната неясно синел след владычьего кулака: Аид редко позволял себе врезать без ответа.        На Деметру бог смерти посмотрел подозрительно.       — Чего уставился, — буркнула она без всякого запала. — Иди уже пряди резать. У меня внучка родилась.        Проводила взглядом мелькнувшие черные перья и только тогда расхохоталась.        Внучка родилась и брат объявился. Пять веков был чужаком, а тут вдруг — ррраз! И брат, и зять… И внучка — вот это главное.        Геката ждала её при выходе у дворца, во главе толпы остальных подземных (Ламия, Эринии, Эмпуса, даже Харон с веслом наперевес, позади еще несколько сотен харь). С привычной, таинственно-ехидной усмешкой.       — Что скажет нам, подземным жильцам, Плодоносная?       — Войны окончены, — тихо проговорила Плодоносная, устремив взгляд куда-то в себя. — В подземный мир пришла великая радость. Радуйтесь!        И протянула пальцы, наполненные неожиданной силой, поднимая из земли мертвого мира благоуханные, весенние цветы — символ новой жизни.        «Радуйся, брат!» — безболезненно и весело отдалось в висках.