Глаза богини

- Твоему брату место в Тартаре! В Тартаре!! - Опять ты об этом. Не надоедает, за века-то, а? Муж посмеивался добродушно. Победитель. Зевс умудрялся быть победителем, даже когда его войска терпели сокрушительные поражения в Титаномахии. Он вообще всегда и во всём был победителем: в боях, в соревнованиях, в улыбке, на ложе… А после того, как Ника наконец взмахнула белыми крыльями, после того, как полетели в Тартар титаны, после того, как трое братьев потянули жребии… Он стал вечным победителем. Бессменным. И она знала, что муж, охмелевший от меда побед, не услышит её, но вот - металась по покою, взмахивала руками и до хрипоты выплёскивала скопившуюся внутри горечь – едкими словами с губ. - Я говорю тебе – рано или поздно! Всё равно, он… поднимет восстание, ударит в спину… Позовёт подземного дружка! Его нужно заточить в Тартар, пока не… Зевс фыркнул, тайно поглядывая на ладонь, века назад взявшую жребий. Главный жребий. Власть в небесах и на земле. - Сколько раз мы говорили об этом? Он и так в Тартаре. Не совсем, но довольно близко. Аиду хватит хлопот с подземным миром, ему достался норовистый удел… И все равно ведь я не смог бы туда подыскать лучшего наместника. - Лучшего… очнись, супруг мой! - иногда ей хотелось потрясти его за плечи. А лучше – взять молнию из колчана, чтобы решить все разом. – Ты доверил врата Великой Пасти тому, кто прославился своим вероломством! Он уже – наполовину чудовище, и кто поручится… - Титаны ненавидят его почти как меня, - даже это «почти» у ее мужа выходило победительно. – Он попортил им слишком много крови. А Крон никогда не простит своего украденного меча… - И всё же твой брат… - Это и твой брат, Гера. Громовержец еще был благодушен, но голову уже наклонил с любопытством. Тугие пряди блестящих волос соскользнули по мускулистому плечу. - Всегда хотел спросить: за что ты его так ненавидишь? Это хорошо, что Ата-Обман долго гостила на Олимпе. Царице богов есть, чему поучиться даже у подземного чудовища: вот сейчас – вознести руки в трагическом жесте, откинуть голову (царственно! отчаянно!) И застыть, прислушиваясь к звукам запоздалого пира, пробивающимся сквозь стены: журчанию кифары Аполлона, и бурчанию Ареса, которого опять чем-то обидела сестра, и переливам голоса Афродиты, и хохоту захмелевшего Владыки Посейдона… Этого на пиру все равно нет. Не видно, не слышно. Его же всегда не видно и не слышно, паршивого невидимки, раз и навсегда – ненавистного, проклинаемого по ночам. Ему же не нужны олимпийские пиры, у него, небось, свои пиры внизу, после того, как проводил жёнушку на поверхность. Облекся в ненависть как в плащ – какое ему дело до того, что сестра его ненавидит, это же только сестра; горечь гадючьим клубком сворачивается внутри, выплеснуть нельзя, потому что Зевсу не понять… Победителю не понять проигравшую. Морские волны памяти взлетали перед глазами. Заслоняли праздничный полумрак будничной веселой бирюзой. У пещер, в которых нашла пристанище Фетида, море всегда было ласковым, цветистым, бережно кутало ноги в нежную пену… - Зевс? О, это известный ходок! – круглолицая Фетида ни секунды не сидит без дела, хлопочет, устраивая хмурую гостью. Гостья делает трагическое лицо: ее сослали с Олимпа из ревности глупой Метиды. – Нереиды и океаниды могли бы порассказать! Мать правильно тебя отослала: ты слишком красива, чтобы жить с ним в одном дворце… Гера смотрит исподлобья, расчёсывая золотистые локоны. Это нужно делать тщательно, мама учила. Мама говорила: она будет царицей, а у цариц волосы не должны быть растрёпаны… - Посейдона я тоже видела мельком – неуёмный… тоже охотник до нимф. А вот старшого не видела. Как его – Климен?* - Аид, - фыркать тоже надо царственно, а то как же. – Это он так себя называет. Фетида бросает даже хлопоты. Смотрит пытливо-пытливо: ну? Как он? Жест должен быть пренебрежительным. Никак он. Совсем никак. И - заставить замолчать память, похоронить в ней пронзительную глубину взгляда, острые скулы, обрамленные волосами, как мраком, холодно оброненное между делом: «Я – старший. Научись молчанию, оно тут ценится». Говорить нужно не о важном: не вспоминать адамантовые пальцы на своем плече, невольный постыдный озноб… - Дружочек Таната. С чудовищами разными якшается. На нимф он смотреть не будет, - а последнее выходит с натужным злорадством. – Он вообще ни на кого не смотрит! - Ни на кого? – Фетида улыбается. Присаживается рядом, достает черепаховый гребень, любуется воспитанницей. – А вот и поспорим. Хочешь – поспорим? От такой, как ты – глаз не оторвать… - Нужен он мне, как же… Фыркнуть царственно не выходит, получается неровно. Он сам сказал, что старший. Старшие становятся царями. И женятся на самых красивых. У него будут жёсткие губы, - об этом думается с легким недовольством. – А пальцы точно оставят синяки на нежной коже. Но царицы, наверное, должны привыкать. …у него были мягкие губы. Мягкие, властные, горячие, как угли в очаге, на которые она так любила глядеть. Серые перья пристали к пальцам, небо над головой тоже было серым, а волны бирюзой стыдливо смотрелись в небо. Гера тоже удивлённо смотрела в небо. Иногда небо заслоняли его волосы – тугие кольца, ловящие каждый солнечный лучик. Это мешало. Думалось разное, ненужное. «Ты проспорила, Фетида», - вот, что думалось. И что Зевс правда оказался отменным ходоком. И про его жену Метиду – что она не зря ревновала. Ещё все было не по правилам. Царями становятся старшие. Старшие приходят, как Владыки, и берут в жены самых красивых. А не младшие, которые обернулись птичкой с жалобным голосом**. Которые почему-то объявили, что станут царями… С такими мягкими губами, с вкрадчивым шёпотом царями вообще быть нельзя. - …с первого раза, как увидел тебя… станешь моей царицей… что – Метида? Вот увидишь, какая будет свадьба… Когда она почувствовала в себе его семя, то прикусила губу. Царицам, кроме всего прочего, не положено плакать. Свадьба состоялась через пару сотен лет. После того, как Зевс проглотил Метиду и расплевался с Фемидой. Большая свадьба, с хрипло выкрикивающими тосты кентаврами, с великолепием перестроенного дворца на Олимпе, со слезами Деметры – у той, кажется, были какие-то виды на Зевса… С ломаным, ненатуральным весельем, потому что рати Крона стояли на пороге – и потому кифары орали чересчур громко, а танцовщицы плясали, как в последний раз, а старуха-Гея, даря яблоню с золотыми яблоками вечной юности, многозначительно ухмылялась… - Какая ж все-таки он скотина! У Зевса от смеха чуть нектар носом не пошёл. Гера, прямая, собранная и ослепительно прекрасная (вот вам всем! я – царица!), с недоумением посмотрела на новые свадебные дары – щит с Кроном, глотающим младенцев – и роскошное драгоценное покрывало, вышитое бледно-золотыми цветами, которые почему-то так взбесили Деметру. - Бледные асфодели!! Что у него в голове вообще, у этого испепелителя?! Ну, это ж надо, такое на свадьбу… - В духе брата, - жизнерадостно откликнулся уже основательно захмелевший Посейдон. – Э-э, скажи спасибо – он сам не явился! Или дары с Железнокрылым не прислал, а то ведь мог, да!! - Ананку благодарить надо, - кисло улыбнулась Гера. Ещё больше она была бы благодарна Ананке, если бы этот не появлялся вовсе. Чёрной тени страха не место на светлом Олимпе. Что там о нём говорила верная Лисса? Теперь его боятся называть по имени? Сеет смерти? Вот пускай и сеет, подальше. Или крутит шашни со своей нереидкой, как ее там. И вообще, пусть отправляется в Тартар! - …уж кого бы посылать, так это его! Сам же жаловался, что он скоро совсем своим в Эребе станет! Выходило – некрасиво. Визгливо, не по-царски. Но не было времени подбирать тон, потому что этот – она видела его впервые после освобождения из утробы отца – стоял в двух шагах, испепеляя Зевса взглядом. Между братьями застыл Посейдон, которому и пришлось их разнимать, когда этот предложил отправиться в Тартар, освобождать Циклопов из мрака. Вот прекрасно. Ему там самое место – вероломному сгустку тьмы, тьфу, смотреть даже на него не буду, он этого недостоин. Зевс со вздохом потер лоб. Даже не стал выговаривать молодой жене за крик. Махнул рукой. - Сможешь? Этот презрительно передернул плечами (шире, чем у Зевса!) и вышел из зала. В Тартар. Если Ананка будет милостива – он оттуда и не вернется… Ананка была милостива не к Гере. Этот сходил в Тартар как к любовнице, освободил Циклопов и продолжил пропадать и появляться, сеять мрачные слухи о себе самом, исчезать на годы, а потом – мелькать мрачной тенью во внутреннем дворе, проходить по коридорам и залам: чёрный хламис, меч на поясе, вечный шлем под мышкой… Подлец даже не представлял, насколько он хорош. Бездна, за край которой так хочется заглянуть. Собранность воина в каждом движении, нацеленность клинка – в каждом взгляде, глаза приобрели тартарскую глубину, дурацкая манера прятать широкие плечи за сутулостью только заставляет пристальнее оценить фигуру, волосы перехвачены простым ремешком, скулы, губы… ах, говорили нимфы. Ни за что б с таким не стала. Палач, друг подземных, страх во плоти… Врали все до единой, - Гера это понимала слишком хорошо. Врали – и облизывались издалека. Потому что знали – бесполезно. Этот ни на кого не смотрит, только с нереидкой той, как её… - Милочка, что ты в нём нашла?! – возмущалась тогда Деметра. Нереидка, бледная и осунувшаяся, молчала. Смачивала лоб своему несчастью. Несчастье, нашедшее на свою голову очередное приключение (неудачное), заходилось хриплым кашлем, отплёвывало сгустки ихора… Гера стояла, брезгливо приподняв подол дорогого гиматия – не запачкать бы в этом песке. На этого не смотрела – получил заслуженное. Пусть себе мечется в бреду, шепчет искусанными губами о Кроне, о войне, о Серпе Времени… кому там вообще интересно, что он шепчет?! Нереидка была интереснее: с поблекшей бирюзой в глазах, раскинутыми по плечам прядями – текучим серебром… Что ты в ней нашёл, - думала Гера. Море. Таких море. Ты же не любишь её, ты никого не любишь. Почему же триста лет ты возвращаешься к ней?! Или права Лисса-безумие со своим: «А старшенький – сторожевой! Верный! Сидит, рычит, дом сторожит, пока младшенький кобелится!». Ты не можешь быть верным, - сказала она очнувшемуся брату. Не вслух, зато строго, царственно. Верными положено быть царям. Защитникам своего трона. Своего очага. А ты – чудовище. Не смей быть верным, ясно тебе?! Наверное, он услышал, пока глотал отвар из рук Левки, морщился, растирая разбитую грудь. Он всегда хорошо умел слушать, смотреть умел ещё лучше, так, что дрожь продирала. Остальных – потому что на неё он не смотрел, только вскользь и мельком, как на ненужное. Вот и сейчас сразу: «Где хтоний? Где колесница? Где Зевс?» - поднялся, шлем свой сгреб и зашагал, шатаясь, по песку. - Что ты в нём нашла?! – дополнительно возмутилась Деметра. Нереидка – Левка – смотрела вслед своему несчастью коровьими глазами. Юной памятью – волнами-бирюзой. - Ну, он же самый лучший, - ответила, как будто это разумелось само собой. Деметра подавилась морским бризом от возмущения. А Гера фыркнула. Царственно. Хоть бы он исчез, этот лучший… провалился в подземный мир. Забрал бы туда свою нереидку. И жил бы там – одинокий, внушающий всем ужас, неверный… Жребии Титаномахии она встретила с двойным ликованием. Смаковала, когда этот, до боли сжав челюсти, открыл обожжённую чем-то в бою ладонь. Черное на черном. Подземный мир. Желания сбываются. Она бы предпочла, чтобы он оказался в Тартаре – она так и сказала мужу-Громовержцу, сразу же после пира, в первый раз – и в первый раз он отмахнулся от нее добродушным: - Да он и так почти в Тартаре! Почти в Тартаре, - пропела она про себя. Подземный мир, источник тьмы и несчастий. Худший из уделов. Обитель чудовищ, таких же, как он сам. Место не для верных, не для счастливых… Ананка-Судьба расщедрилась – в изобилии баловала плодами. На поверхности все было из рук вон плохо: Зевс носился по очередным любовницам, Гея родила Тифона… Но из подземного мира вести шли одна лучше другой: начались суды, нереидка наконец умерла (или в дерево превратилась?), и аэды воспевают суровость подземного Владыки… Под конец Ананка сыпанула милости горстью: дочь Деметры явилась из подземного мира с губами, перепачканными соком граната. Нажить во враги разъярённую Деметру, получить ненавидящую его жену, да ещё только на четыре месяца в год, - этот просто не мог придумать лучше. С удовольствием устрою твой семейный очаг, братец, - думала Гера, выбирая убор побогаче на свадьбу. Ты выбрал достойную пару. Она будет тебя ненавидеть четыре месяца, а остальные восемь ты дополнишь любовницами. А что бы подарить твоей несчастной невесте? А, ожерелье от тетушки. Четыре черные жемчужины, восемь белых, четыре чёрные… пригодится отсчитывать, сколько нимф ты притащишь на семейное ложе в ее отсутствие. Свадьба была восхитительна. Бледный и мрачный жених. Невеста в отчаянии. Гневная Деметра. Можно было махнуть рукой и заняться любовницами мужа: их что-то расплодилось… Её все-таки ударило не сразу. Слишком заманчиво было участливо хлопать Персефону по плечику и рассказывать, что «мужчины все такие, нужно просто расправиться с несколькими его шлюхами». Негодовать на то, что дочь у Деметры какая-то нерешительная и не является за советами – а кто как не тетушка могла бы поделиться секретами избавления от многочисленных любовниц мужа? Ронять за рукоделием: «Ах, несчастная девочка…» Пока несчастная девочка не начала ей с торжеством излагать историю Минты: - Тётя, тебе бы это понравилось. Она так кричала! На коленях ползала! Молила жизнь не забирать! – и зеленое, мстительное торжество в глазах, в тон летнему хитону. – Она кричала так долго, что из лесу какие-то сатиры понабежали – смотреть. А ему я потом сказала, что не допущу такого! Да я, если он только попробует еще хоть с одной… я – знаете, как?! Голосок дочери Деметры звенел задором юного соловья в летнюю ночь. Сама Деметра одобрительно кивала головой: так, так, из любовниц получаются хорошие цветы, дочь моя. Афродита заинтересованно вытянула шею, отбросив вышивку. Гестия рот приоткрыла. - А он? Торжество мстительницы исчезло из зеленых глаз. Сменилось недоумением. Покрасневшая девушка провела пальцем по губам, словно стирая с них печать поцелуев. - Ну, а он… в общем, ничего… И Геру ударило именно тогда. Тартар, да ведь он же её любит. Не владеет, не использует, а любит. Раз даже не ударил за это «Не допущу такого». Зевс бы сто раз за колчан схватился, а этот… что ему девчонка наговорила? Ведь не только же это самое «не допущу»? А он, выходит – просто отвернулся, или сделал вид, что не услышал, или, хуже того… И – о, Хаос, Хаос! – Персефона не истребляла других любовниц мужа, потому что у него не было других любовниц, потому что он просто сидел – и ждал её восемь месяцев, проклятый, ненавистный идиот, вот и Афродита подняла брови, шепчет одними губами: «Он что – по-настоящему…?!» - Твоему брату место в Тартаре!!! Зевс в ту ночь поднял брови, вот как сейчас. Улыбался пресыщено – вернулся от очередной смертной. Гера металась по покою, обжигая супруга яростью, потому что этот – он не может, не должен, не способен любить, любить должны настоящие Владыки, они обязаны возвращаться к своим царицам и ждать их, а не как с этим, а безмозглая девчонка даже не понимает, что на неё свалилось это самое, о котором мечтают все богини Олимпа, и правильно не понимает, потому что этого просто не может быть… Просто не может быть. - Да ладно тебе, он и так почти в Тартаре. Пожалела бы брата, - усмешка мужа – легкая, прохладная, победительная охлаждала лаву внутри. – Вечный мрак… тени эти стонут. Одно хорошо – жена красивая, так ведь Деметра говорила – Кора его терпеть не может, даже эти четыре месяца. И правда, подумала она, пока дарила мужу обязательный поцелуй (заслужил, Громовержец). Наплевать, что он там себе чувствует. Так даже лучше. Девчонка никогда не увидит этого, никогда не поймёт. Ну, как же – вы его рожу-то видали?! Такой не способен любить. Пусть она даже не ненавидит его – пусть дарит холодное уважение, покорность, отстранённость. А я посмеюсь. Может, даже подброшу тему для песенки Аполлону-Кифареду (иногда и ублюдки мужа бывают полезными). О несчастной Весне, спустившейся в подземелье, где нет места любви. …Аполлон разливался рекою – пел об улыбающейся весне. Златострунного хотелось придушить. Как и девчонку, со смехом кружившуюся в танце под песенки брата (ты царица или нет, дурища? разве царице подземного мира пристало так скакать?!). Время от времени та прерывалась, подбегала к матери, чтобы продолжить оборванный рассказ: - А мой царь сказал, что хорошо, пусть будет в свите… Ой, мама, я с этой Медузой так намучилась! Она же ревёт, зараза. За шею хватается и всё время ревёт – говорит: «Ты слишком ко мне добра, с чудовищами так нельзя!» А мой царь раз услышал – я думала, он её двузубцем пришибёт… «Слушай, говорит, - или заткни её или пристрой куда-нибудь к Коциту. Как новый приток. Потому что через день я скормлю этот вечный авлос Церберу…» От безмятежного щебета назойливо ныл висок – туда иголкой всаживалось каждое: «А мой Аид…», «А мой царь…», «А мой муж…». «Мой», «мой» - неужели Деметра не способна ничего сделать с дочерью?! - И давно ли твоя дочка так полюбила подземного муженька? – каждое слово – яд Ехидны, ещё одной подземной твари. Сестра, поджав губы, смотрела на танец дочери. Покачивала головой с неодобрением. - Недавно… С прошлого года и началось. Раньше молчала, а теперь началось. Историйки про него рассказывает. Как он тени судит. Как она приговоры смягчает – «а мой царь меня, конечно, послушал». Слышать тошно. Не знаю, что у них там случилось. И не хочу знать. - Вы что, поссорились? Гера считала себя мастерицей участливых гримас. Вот и теперь сестра купилась, со вздохом полезла поправлять пшеничные косы, провожая взглядом летающую в танце фигурку дочери. - В прошлый год она ещё молчала. Я скажу что – а она молчит. Молчала… пока не пришла пора возвращаться туда, к нему… Я тогда расплакалась ещё. Говорю, доченька – задержись, ну, что тебе там, с этим чудовищем… А она на меня накричала. Голос Деметры звучал так убито, как будто она сообщала о втором восстании Тифона. Гера чуть было не прыснула смешком в край гиматия. Её собственная круглолицая, разбитная Геба могла наорать на мать по три раза за день. И поймать пару смачных оплеух – потому что знать свое место надо и не разевать рот на цариц. А сразу после оплеух сказать: «Ух, ты мне зарядила, как молнией! Пошли купаться, да?» - «Не смей так называть моего мужа!» - это я-то и его – не смей… - голос у сестры ровный, а в глазах даже не гнев, недоумение. Правильно: как еще чудовище-то назвать?! – «Он – лучше всех ваших… Да, подземный! Да, такой! Всё равно – самый…» Ей он теперь – «самый»… - и устало поникла головой, не желая смотреть на веселящуюся дочь. – Я иногда думаю – чем этот подонок её опоил… Почему я считала девочку такой дурой? – с обречённостью спросила себя Гера. – Только потому, что она любит цветочки и танцы? Рано или поздно она всё равно рассмотрела бы… - Тише, сестра… береги лицо, - Деметра икала от подступивших слёз, и Гере пришлось повернуться – загородить её от легкомысленной дочери. – Это у неё временное. Ну, ты подумай – к кому ты ревнуешь?! С тобой она – восемь месяцев, с ним – четыре. С тобой её связывает всё, с ним – ничего. У них даже детей нет – и не будет. Не плачь, сестра. Я – хранительница очагов, - пламя с ближайшего светильника сорвалось, порхнуло мотыльком на ладонь, исчезло, сжатое белыми, нежными пальцами. - Огонь в этом скоро погаснет. Её собственный огонь отгорел давно – когда Зевс окончательно стал Владыкой и победителем, а она осталась только царицей, - и поняла, что их очаг покрыт толстым слоем золота, какое кладётся на троны. И, слушая жалобы Амфитриты, жены Посейдона, - она знала, что у той очаг погас ещё раньше. Но это и понятно, подводный мир – не место для очагов… А подземный? Деметра точно перестала плакать, даже приходила радоваться: больше не ссорятся, дочка принимает всё, сказанное про мужа, как должное! Даже поддакивает, ты представляешь, Гера: да-да, точно, муки выдумывает… да, правда, мама, вечно он со своими чудовищами… Не замечала. И остальные тоже – из года в год – славили возвращение Персефоны к матери, провожали её вниз, не замечали тайных улыбок девчонки, задумчивых взглядов, направленных в никуда (нет! туда, к нему!), снисходительных жестов (что вы можете знать о любви, вас не любили взаправду), расправленных плеч… От олимпийских сплетниц даже ускользнул тот спор о том, каким должен быть настоящий муж, и шепот девчонки: - Щит… муж, готовый закрыть жену от любой… любого… копья… Заслонить собой. И пламя, весело пыхнувшее в светильниках в такт её словам. Пламя. - Его место в Тартаре. Сколько мыслей, памяти и ненависти можно вместить в миг, пока вскидываешь руки – а потом сразу опускаешь? - Сколько раз слышу от тебя это – и никогда не объясняешь, почему. Зевс усмехается. Ленивой, спокойной, владычьей улыбкой. За которой никогда не будет былого тепла, потому что тепло, как дружбу или любовь, Владыки оставляют ради тронов, ради жребиев… Все, кроме одного, которому место… Что сказать? …в Тартаре – потому что осмелился быть свободным от Олимпа? …в Тартаре – потому что у него есть дом, а у меня - дворец? …в Тартаре – потому что я, богиня семейных очагов, не могу смотреть на то, как пылает – его, и тлеет - наш? Победителю не понять проигравшей. - Ты мудр, о, мой супруг, - вылетело пустое, обыденное, олимпийское. – Мне ли говорить тебе об очевидном? Ты меня не поймёшь, - рвалось с губ. Она беременна. Я видела, как она спускалась сегодня с колесницы – будто боялась расплескать. Глупая дочь Деметры, в глазах которой сияет гордость за своего проклятого мужа. Которая знает, что он дождётся. Что будет её щитом до последнего дыхания. Который верен. Который - не только победитель, но и… - Ему место в Тартаре, - шепотом повторила она. Устало и царственно повела плечами, сбрасывая с них одежду: когда Зевс смотрит так, время исполнять супружеский долг. Только договорить в мыслях невысказанное. Его место в Великой Бездне – чтобы я перестала каждый день сравнивать его с тобой, Громовержец.