Моя жизнь. Рассказ татуинского провинциала.

И вот началась моя новая работа. Я получал всякий мусор со свалки и, с горем по полам, старался собрать во что нибудь приличное и отправлял дальше. Переделывал и чинил технику и дроидов, которых присылали к нам в мастерскую татуинские жители. Но большую часть дня я ничего не делал, а ходил по комнате, ожидая заказчиков, или сажал во флигеле дроида, а сам уходил в город и шатался там, пока робот не прибегал сказать, что пришли за дроидами. Так как работы во флигеле не хватало и на одного, то Биггс ничего не делал, а только спал или уходил с ружьем пострелять тускенов. По вечерам он напивался в городе или здесь, на ферме, и перед тем как спать, смотрелся в зеркало и кричал: - Здравствуй, Биггс Дарклайтер! Пьяный, он был очень бледен, и всё потирал руки и смеялся, точно ржал: хи–хи–хи! Из озорства он, как сумасшедший, бегал по полю, ел мух и уверял, что они кисленькие. Как – то после обеда он прибежал во флигель, запыхавшись, и сказал: - Иди, там твоя сестра прилетела. Я вышел. В самом деле, у крыльца с чемоданами стояла Лея. С ней рядом был Бен и еще какой - то мужик. Их я никак не ожидал увидеть. Подойдя поближе, я узнал в незнакомце Хана Соло, хорошего знакомого Леи. - Мы к вам на пикник приехали, - сказал Бен, - ничего? -Пикник – мягко сказано. Бухалово – это да! – подумал я. - Но фиг тебе, Обик, я в завязке. Сестра хотела что – то спросить, но только смотрела на меня. Я тоже молчал. Она поняла, что мне здесь не нравиться, и у неё навернулись слёзы. А Соло очумело крутил головой и говорил: - Вот так воздух, мать честная, вот так воздух! По наружному виду ему было лет тридцать. Он был нелегальным иммигрантом. И говорил и ходил, как нелегал, и взгляд его серых глаз был такой живой и хитрый, как у нелегалов. Деньги он зарабатывал игрой на гитаре в маршрутках. Мы прошли во флигель. Лея с удивлением осматривалась по сторонам. Бен, тем временем, вывалил на мою кровать все вещи и начал распаковывать свой хлам. Первым делом, он достал пятилитровую бутылку самогона. Кстати, я совсем забыл сказать, что Бен гнал паленый самогон и потом пил его вместе с моим отцом, в результате чего, последний получил ожог легких третьей степени и глубокий запой. Потом начался дружеский мордобой, с сейберами в главной роли. Позже отца закодировал император и таким образом спас ему жизнь. Поставив на стол бутылку, Бен достал кое – какую закуску: солёные огурчики, маринованные грибочки и кусок отвратительнейшей набуанской колбасы. Все мы устроились за столом. Я воздерживался от спирта из последних сил, а вот Обик выпивал, выпивал по джедайской технологии, то есть стоя, и из блюдечка и говорил, что он испытывает блаженство. Потом Биггс сходил за ключом, отпер погреб и принес пару бутылок водки и пива под аплодисменты радостного джедая. Затем Бен спросил меня: - Люк, ты что сектант? Раз не пьешь спирта. Что же это, как не сектантство? Чтобы доставить ему удовольствие я выпил водки. Потом еще водки. И еще. Потом пива и снова водки. Сестра от меня не отставала. Еще бы, это у нас наследственное. А Соло, тем временем достал свою гитару. Он провел пальцем по струнам. Те ответили слабо, дрожащим, сиплым, но еще стройным аккордом; он попробовал голос и запел какой - то романс, морщась и нетерпеливо стуча ногой, когда зажимал на грифе не ту ноту. После очередной бутылки мы все подхватили эту не сложную мелодию. Думаю, что наши вопли были слышны даже в городе. Так не заметно пролетело пять дней. Лея уже не собиралась домой, как в первые дни, когда она то и дело жаловалась, что отец отпустил её к брату только на неделю. Она просто в волнении шаталась по комнате и заплетающимся языком говорила: - Мне весело, мне очень, очень весело. В её голосе слышалось удивление, точно ей казалось невероятным, что у неё тоже может быть хорошо на душе. Это первый раз в жизни я видел её такой весёлой. Она даже похорошела. В профиль она была некрасива, у неё нос и рот как – то выдавались вперёд и было такое выражение, точно у неё камень во рту, но у неё были прекрасные тёмные глаза, бледный, очень нежный цвет лица и трогательное выражение доброты и печали, и когда она говорила, то казалась миловидной и красивой. В её теперешней весёлости было что – то детское, наивное.