Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

- Светская жизнь в России обходится дороже, чем где бы то ни было в мире, - проговорил князь. Он, хотя всегда был молодцеват, с прекрасной выправкой, выглядел старше своих тридцати семи лет - а сейчас выглядел значительно старше. Полина устало усмехнулась, прислонившись к его плечу. – Удивительно, как наша аристократия не отдает богу душу после таких увеселений, - заметила она. – Это какая-то общая мания! Они оба сидели в постели, рано утром, приехав после маскарада у князя Оболенского, - вообще одного из любимых развлечений его величества, в котором император в этот раз участвовал собственной персоной. Николаю особенно нравилось быть на таких празднествах неузнанным… конечно: едва ли его могли не узнать… но с ним были вправе обходиться, как со всякой другой маской, свободно и кокетливо, и это прельщало его, обремененного властью и всемогуществом даже во сне. Теперь, на Пасху, царь и его окружение гуляли широко: вернее говоря, придворные обязаны были развлекаться - и развлекались. Обоих Дольских опять начали приглашать ко двору – и на те торжества, в избранных домах, в которых принимал участие двор: с тех пор, как его величество, к несчастью, узнал о добром здоровье княгини. И с тех пор, как отгремели политические дела, клубившиеся над головою их сиятельств. Каждый такой выход стоил немалых денег – и, конечно, обеспечивался целиком самими приглашенными: особенно дорого обходился выход княгини, которой к каждому балу, маскараду, посещению театра и катанью требовались новые наряды и драгоценности. Император как будто задался целью разорить Дольского… или собственный двор; или понять, таким путем, какими собственными средствами располагает князь. А может быть, ему только хотелось чаще любоваться прекрасной княгиней. Или добиться, наконец, с нею того, чего он не добился – хотя это могло быть только обманчивым представлением Полины и ее мужа; но чужая душа, а особенно императорская, была потемки. Полина еще несколько раз удостоилась чести говорить с царем: это все были короткие, церемонные и красивые объяснения, согласно бальному этикету, чаще с обоими Дольскими; но иногда его величество заставал Полину и одну, пока ее супруг был занят. В эти минуты ее всю пронизывал выпукло-убийственный взгляд императора: от этого взгляда, она слыхала, молоденькие фрейлины падали в обморок. Может быть, Николаю доставляло особенное удовольствие видеть трепет жены Дольского перед собою; хотя она и крепилась, и прошла светскую муштру, вполне скрыть своего смятения не могла. Император учтиво говорил с Полиной – иногда по-русски, но чаще по-французски; и прямо заявлял, что ему доставляет удовольствие ее видеть. Особенно приятно было, бесспорно, ее послушание: как будто Полина рассчитывалась с царем за все его милости к себе, своему мужу и всем опальным Волоцким… О Волоцких, однако, их никогда не спрашивали: как будто Николай забыл об их существовании. Однако капризность, нетерпимость и злопамятность его величества были Дольским давно известны – теперь и Полине, не менее, чем князю. Она старалась щадить чувства мужа, скрывая от него взгляды и намеки, которыми, как ей казалось, ее одаривал император; Дольский тоже никогда и ни о чем ее не спрашивал и никаких упреков ей не делал – но Полина видела, сколько здоровья и спокойствия ему стоит каждое приглашение на бал вместе с женою. - Хоть я и не министр финансов, мне временами кажется, что содержание двора обходится дороже содержания всей русской армии, - сказал полулежавший на подушках Дольский, утомленно посмотрев на княгиню. - Ничуть этому не удивлюсь, - заметила Полина, кинув взгляд на браслет и серьги с изумрудами, брошенные на ее туалете. – А тут, говорят, еще и крымская угроза… Грядет война… Она проницательно посмотрела на мужа – а тот отвернулся. - Не хочу сейчас говорить о войне и о царе, - прошептал князь, прижав ее к себе и вздохнув. – Как я устал, Полина, если бы ты знала… Полина посмотрела на его истомленное лицо – и против воли подумала, что император мог быть совершенно прав, пытая ее мужа такими иезуитскими способами: и еще раз глубоко подосадовала на свой женский пол и непосвященность в главные сферы жизни. Хотя она и была одна из наиболее просвещенных женщин своего времени. Впрочем, большинство мужчин вокруг нее жили в еще большем неведении, чем она: и это касалось и самых богатых, и самых знатных. Истинная власть сосредоточивалась в немногих руках. Дольский, приобняв жену и небрежно набросив на них обоих покрывало, позвонил камердинера, которому приказал приготовить ванну. Подразумевалось, конечно, что для обоих. Полина не могла не смутиться, глядя в бесстрастное лицо прислужника, - при мысли, какой же переворот совершился в душе этого русского человека, который давно уже не испытывал никакого стыда, ежедневно выполняя такие приказы и наблюдая своих господ в таком виде. Что-то все еще, и непреодолимо, разделяло Дольских, несмотря на их любовь, – какое-то "бесстыдство могущественного солдафона", облеченного властью иноземца и воспитанника николаевской жандармерии, особенно ясно выказывавшееся в Дольском в подобные минуты. - Пойдем. Раннее утро, дети еще спят, - князь потянул жену за руки из постели; и она, улыбаясь с деланным равнодушием, пошла. - Артемий, ты меня… - Тсс!.. – Он накрыл ее губы ладонью. В ванной комнате он захлопнул дверь и стянул с жены легкий капот; стал целовать ей шею, плечи, шепча самые нескромные нежности. - Как мне нравится, что ты все еще можешь краснеть… Подхватив ее на руки, Дольский бросил жену в ванну, так что она взвизгнула и засмеялась. - Бесстыдник!.. - Позвольте потереть вам спинку, мадам, - промурлыкал Дольский, склоняясь к ней сзади и кладя руки ей на плечи. - Со всем нашим удовольствием, - смеясь, в тон ему ответила Полина; хотя ее чувствительно поскреб по сердцу княжеский недостаток такта – как всегда, когда она натыкалась на этот угол его характера. После купания – дети все еще спали – Дольский отнес жену в постель, где тут же распробовал на вкус ее сверкающую красоту. Полина, в эти дни безумной светской круговерти, не находила в себе ни сил, ни желания дарить ему такие же искусные ласки, как в медовый месяц; как будто бы что-то развлекло ее, отняло часть ее у мужа или охладило. Но Дольскому хватало собственной страсти и фантазии – он был доволен и сыт уже тем, что вполне обладал ею и был единственным господином ее желания и наслаждения. Со своим русским мужем она никогда такого не испытывала… - Артемий, что, по-твоему, думают наши слуги, когда ты отдаешь такие приказы? – томно спросила Полина; она была слишком ублаготворена, чтобы сердиться, но стыд все еще горячил ее. – Ведь такая жизнь и впечатления развращают их – не правда ли? - Личный врач Елизаветы Английской, - помолчав и, без сомнения, улыбаясь, ответил князь, лица которого она не видела, - вел дневник, в котором описал свой сон. Догадаешься, какого содержания? В этом сне он лишал ее величество прославленной девственности, которой Елизавета столь много выиграла в политическом и прочих отношениях… Лакеи, щупая горничных, воображают себя любовниками герцогинь, а горничные себя в их объятиях – любовницами маркизов. Это известнейший факт, любезная пани, - прислуживать знати есть род особенного наслаждения: и большую часть его составляет сознание подчиненной чувственности. Так было всегда и везде, начиная с великого Рима. Грубое колотье ради пропитания и разбивание лба на молитве никогда не будет удовлетворять человека, даже низшей степени развития… и не должно: по-моему, тебе следует только порадоваться за наш штат, которому мы являем столь красивый пример. Полина, онемевшая от такой бессовестной отповеди, открыла было рот – и тут сама вспомнила, как рассуждала с Ольгой о "любовных отношениях всего мира". И вдруг Полина замерла; а потом порывисто приподнялась. - Постой, - она быстро обернулась к мужу, бросив свои волосы ему в самое лицо, - а ты разве читал дневник врача Елизаветы Тюдор? Откуда ты берешь такие… архивные документы, да еще и чужих государств?.. Дольский мотнул головой, отбрасывая рукой ее досадный локон; он поморщился, точно досадуя прежде всего на себя самое и свой язык. - Спи, - князь потянул жену к себе и крепко прижал, когда она припала к его плечу. – Нам нужно поспать, и уж мне прежде всего… иначе буду перед твоим живописцем как мокрая курица… Вечером Дольские ждали к себе Перьина, который взялся писать теперь и князя: Полина не знала, как его сиятельство убедил не любившего его независимого и одинокого художника взяться за эту работу. Едва ли угрозами. Должно быть, тот разглядел в Дольском, как и в ней, "особенное содержание". На портрете князя, на который Полина, тайком от мастера, все-таки посмотрела, Дольский представал в своем парадном мундире и плаще, ниспадающем с одного плеча: небрежно опираясь локтем на стопку каких-то потрепанных пожелтелых томов, невольно наводивших на мысль о книгах, казненных инквизицией. Князь подпирал этой рукой подбородок, слегка прищурясь на зрителя. Несомненная театральность, какое-то даже мальчишество этой экспозиции ничего не отнимали от парадности аристократического портрета: такой можно было с гордостью повесить напротив ее собственного – только места для него не нашлось бы. Если бы оба портрета повесить симметрически, по сторонам от главной лестницы, они затерялись бы в тенях и пропали из виду для зрителей снизу. Значит, князь намеревался повесить их в другом месте; и, вероятнее всего, в другом доме – как портреты пана и пани Дольских… Полина едва могла себе вообразить, какого труда требовало от князя уставляться в такую позу на несколько часов во время каждого сеанса. Но ей не приходилось этого наблюдать – ее выдворяли из гостиной на все время работы. В этот раз, когда за нею закрылась дверь гостиной Дольских, княгиня в одиночестве пошла наверх – послушала, как играют в детской мальчишки, перемолвилась несколькими словами с мадемуазель, а потом, от давно томившего ее любопытства, приблизилась к кабинету мужа. Полина никогда еще не бывала там в отсутствие князя – из чувства обыкновенной порядочности и преданности супругу; но теперь, сказав себе, что только осмотрится и все равно никогда не воспользуется узнанным во вред своему Артемию, шагнула внутрь. Полина робко улыбнулась давно знакомому богатству – мебель a la Renaissance, турецкое оружие на стене, оправленные в серебро оленьи рога… она приблизилась к бюро. На нем лежала стопка тетрадей, и Полина, из непреодолимого женского любопытства, потянула из стопки нижнюю. Пролистала ее княгиня быстро, с бешено бьющимся сердцем - тетрадь была вся исписана каким-то незнакомым ей языком; а на последней странице взгляд Полины задержался на диковинном знаке, никогда не виденном ею прежде. Треугольник, внутри которого помещался открытый глаз. - Язык – это, должно быть, румынский, - догадалась Полина. Она до сих пор не знала, сколькими языками владеет ее муж и на скольких читает и пишет. Она очертила пальцем странный треугольник – и все равно ни о чем не догадалась; глаз внутри его напомнил ей о гиероглифических египетских знаках, но кто пользуется такими символами сейчас, ей было неизвестно. Одно стало вдруг понятно – это обозначение какого-то тайного общества… Как будто в лоб щелкнули. Осененная такой догадкой, княгиня уронила тетрадь обратно на бюро; торопливо, как вор, привела в порядок потревоженные рукописи. Ей нестерпимо захотелось теперь заглянуть в каждую, разгадать тайную жизнь своего мужа; но, конечно, она не посмела более притронуться ни к чему. Когда ей вдруг послышался скрип двери, Полина бросила взгляд через плечо… она чуть не лишилась чувств в этот миг. Быстро повернувшись, княгиня увидела, что воображение ее обмануло: никто не шел. – Боже мой, - прошептала она. Едва оторвавшись от письменного стола, от слабости в ногах, Полина пересекла кабинет, неслышно ступая по персидскому ковру. Громко треснуло полено в камине – она, уже взявшись за ручку двери, так и подпрыгнула. Отворила дверь и, испуганно выглянув наружу, выступила вся… Полина облегченно вздохнула – и тут же поняла, что замереть у кабинета было непростительной ошибкой. Хоть она и не заметила никого в коридоре. Только Полина так подумала, как из детской послышался громкий смех, и оттуда выбежал сначала Влад, а потом и Виктор; один гнался за другим, с игрушечной саблей в руке. – Тише вы! Отца не смейте тревожить! – крикнула княгиня, прежде чем поняла, что выдает себя. Мальчишки остановились, точно налетев с разбегу на стену; их растерянные красные лица позабавили бы мачеху в другую минуту, но сейчас она чувствовала себя захваченным врасплох преступником. - Возвращайтесь в детскую, и чтобы сидели тихо, - приказала княгиня, едва совладав с собой. - Да, мадам, - сказал старший. Схватив за руку брата, все еще растерянного со своей деревянной сабелькой, он повел его обратно в комнату. На пороге Влад, этот почти вылитый отец, оглянулся, и ей почудилась в его серых глазах и тонких сжатых губах подозрительность… "Этого только не хватало… Чтобы мои дети за мною доглядывали…" Но ведь это не ее дети – это дети Артемия Дольского. Перекрестившись, Полина зачем-то поправила волосы, а потом, приподняв юбки, – так что под скромным барежевым домашним платьем непристойно сверкнула отороченная кружевом и шитая шелками нижняя юбка, заставив ее нахмуриться, - стала спускаться в гостиную. Дольский с художником все еще были заняты, дверь плотно закрыта… От внезапной страшной мысли ей стало дурно; княгиня остановилась посреди лестницы и быстро перекрестилась два раза подряд. Потом заставила себя спрятать руки за спину, поняв, что эти жесты – вроде нервического накручивания волос на палец или играния шалью. Полина дошла до самой двери гостиной, никем не замеченная, - и даже приблизила к ней ухо; и ей даже показалось, что она различает голоса… а потом княгиня одернула себя и, повернувшись, быстро взбежала наверх. Она так с ума сойдет! Промчавшись по коридору, как будто убегая от собственной тени, Полина ворвалась в свою спальню, как в убежище, и остановилась, прижавшись спиною к двери. Потом, когда перед глазами прояснело, яркое красное пятно на пышной высокой кровати превратилось в мужнин огненный шлафрок. "И это не мое убежище – никуда от него не убежишь… Здесь все его, и я тоже…" Полина вышла из супружеской спальни и направилась в свою комнату – будуар, на который Дольский, как ей казалось, еще не покушался. Опустившись в кресло, Полина закрыла глаза и постаралась собраться с мыслями. Она вдруг почувствовала себя мухой, которую паук искусно запутал в паутине и уже почти высосал… "Нет, так я ничего не пойму. Я слишком мало знаю…" Больше всего ей захотелось спрятаться в уголку, у камина, закутавшись с головой в одеяло, и как-нибудь отсидеться, прийти в себя и найти способ дать отпор. Кому? Какой?.. "Это совсем не годится – я ведь совершенно ничего не знаю; и уже схожу с ума. Довольно, никакого больше беганья! Даже если Дольский и окажется настоящим врагом…" Полина схватилась за голову и всхлипнула, осознав эти мысли. Ее муж, человек, в руки которого она предала и себя, и свою родню, и тайны государственного значения, может оказаться… "Успокойся, успокойся, Полина… Нет, я не могу в это поверить! Нужно успокоиться!" Тут приоткрылась дверь, и Полина вздрогнула всем телом. - Барыня, - проговорила Лиза, в которой госпоже в эти мгновения тоже мерещился враг. – Его сиятельство и господин живописец вас приглашают к ним сойти. - Что?.. – переспросила Полина. - Вас приглашают вниз сойти, – повторила Лиза. Полина выпрямилась, заводя за ухо выбившийся черный локон. Открыла рот. - Мне им передать, что вы не придете? Захворали, может быть? – нахмурившись, подсказала Лиза, почуявшая неладное. - Нет, нет… Полина покачала головой, улыбаясь своей союзнице; она резко встала, все еще держась за кресло, - голова вдруг горячо закружилась, ее повело... - Я сойду, конечно, сойду. Передай им… Оставь меня. Лиза кивнула и исчезла. Полина как встала, так уже и не села – хотя ноги дрожали. Поправила неверной рукой прическу и быстрым шагом вышла вслед за горничной. Гордо подняв голову, шумя платьем, направилась вниз. Несколько раз на этом пути ей делалось дурно – Полина останавливалась, хватаясь за перила, и пережидала дурноту. Дверь гостиной была уже открыта – конспираторы приглашали хозяйку присоединиться к ним. В камине весело пылал огонь, Дольский смеялся. Звенели рюмки. "Видали, какое дружество! С "ремесленником"-то, с русским! Ну конечно, он ведь все же мужчина!" - Мадам, - художник первым встал ей навстречу и пошел, протягивая руку. – Как я рад, что вы к нам присоединились! Я уже так истосковался по вашему обществу и вашей красоте! Полина растерянно и сердито засмеялась; князь смеялся тоже – добродушно, как будто "ремесленник" не смотрел на его жену таким взглядом и не говорил таких слов, за которые он любого дворянина вызвал бы на дуэль. Полина и живописец, по-английски, пожали друг другу руки. Почему-то этот немного неуклюжий жест ей понравился. - Садись, Полина, - муж широким жестом указал ей на кресло. – Петр, шампанского ее сиятельству! Поздравь нас! - С чем? – спросила Полина, раскрыв глаза. "С успехом нашего дела…" - С окончанием работы, конечно! – воскликнул, сияя улыбкой, Перьин. Он потер руки, так что между неотмываемыми от краски пальцами даже щелкнуло. – Ваше сиятельство, вы прибыли в торжественный момент! Портрет вашего супруга сейчас будет представлен публике! - То есть мне? – улыбаясь, спросила Полина. – А вечера по этому случаю не будет? Артемий, тебя обносят лаврами… Гляди! - Полина, это я так решил, - смеясь и уже некрасиво раскрасневшись, ответил немного захмелевший муж. – Мы подождем пока вывешивать мой портрет в доме! Полина кивнула – она так и знала. - Ну, показывайте, - велела она, салютуя обоим мужчинам своей рюмкой. Перьин прокашлялся, точно хотел держать речь; быстро подошел к занавешенному станку – и сдернул холстину. Полина увидела то, о чем уже догадывалась, что было ей знакомо; но теперь человек на портрете, как ее собственное изображение, предстал ей совершенным незнакомцем. Его тоже золотил свет камина – только не слева, как ее, а справа: как будто они находились по разные стороны одного очага… или разделялись каким-то очистительным огнем, который нужно было перепрыгнуть, как в языческих обрядах, для соединения. И, в то время, как на Полину изливался горний свет, Дольский уходил во тьму. Ярче всего освещалось его умное, благородное и немолодое лицо с прищуром белых глаз, золотились белокурые волосы и бакенбарды и шитье яркой щегольской накидки на плече. Но и лицо его, озаренные огнем черты… да, вот этот портрет был поистине демоническим. Если оба портрета повесить рядом, выйдет настоящий союз света и тьмы. Да только свет с тьмою перемешались на обеих картинах: черная, как Геката, Полина и блондин Дольский, мертвенность ее красоты в лучах солнца - и необыкновенная живость князя во мраке. Каждый из Дольских был в своей стихии - и каждый стремился в другую… "Перьин поистине гениален… Он нас написал как дополняющие друг друга и нераздельные образы…" - Аркадий Юрьевич, вы гений, - проговорила княгиня, обратив взгляд на художника. Тот поклонился. - Я знаю, - скромно сказал он с улыбкой. Полина моргнула, хотя знала его. "Ого!" - Ну что ж, тогда давайте выпьем… - она обвела веселым взглядом мужчин, - за что? - За тебя, конечно, моя дорогая, - проговорил муж, улыбаясь и щурясь на нее. Как будто отмочил удачную светскую шутку. Но в глазах его, когда они встретились взглядами, было гораздо большее, любовное содержание; и Полина на миг глубоко устыдилась. - За Аркадия Юрьевича и его талант. Да пребудет с вами ваша муза, - она с улыбкой чокнулась с художником. - Пока что она неизменно со мною пребывает, - глядя на нее и приложив руку к сердцу, ответил тот; и все трое рассмеялись. Когда вечер был окончен, Полина отправилась с мужем наверх – но, остановив его в коридоре, чтобы не подавать надежд, тихо сказала: - Артемий, милый, я не расположена… Взгляд его вдруг резко изменился; он схватил жену за локти: - Больна?.. - Ну да, - она улыбнулась и шепнула, - ты понимаешь… Она расправила юбки, показывая этим на живот; и Дольский с облегчением кивнул. - Вот что! Тогда конечно, дорогая, отдыхай. Доброй ночи. Он обхватил ее голову – и они томительно, нежно поцеловались. Полина на миг опять глубоко устыдилась, что так солгала мужу; но, кажется, и обрадовала его этим. Дольскому, по-видимому, очень не хотелось "в такое неподходящее время" завести с женой ребенка… А у нее в действительности ничего не начиналось – хотя она была уже "в поре"; и острое беспокойство вдруг проснулось в ней, когда она в одиночестве отправилась мыться. "Только бы не это… Господи…" Как ей, в иные минуты, хотелось ребенка – но вообще она понимала, что родить сейчас будет… некстати, и это мягче всего сказано. Теперь же мысль о ребенке от Дольского приводила ее в ужас. "Но ведь я люблю его, люблю…" Оказалось, что можно было страстно любить человека – и притом совершенно его не знать; и одно другому ничуть не мешало. Полина заснула в своем гнездышке, в одиночестве; она долго ворочалась, одолеваемая мыслями одна тревожней и страшней другой… и каждая из этих мыслей тянула ее в новую сторону. Утром, просыпаясь и ворочаясь, Полина ощутила, как под щекой, под подушкой, что-то свежо хрустнуло: привскочив, она сунула руку за этим предметом – и ойкнула, схватившись за уколотую руку! Черная роза! И записка! "Charmante dame! Не жди меня до вечера. А.Д.". - Выдумщик, - проворчала Полина, стряхивая с руки и с постели мокрые багряные лепестки. Вместо радости от внимания мужа она ощутила раздражение, страх… он вторгся и сюда, в ее альков! - Я хотя бы сегодня отдохну, - пробормотала она, потягиваясь. Потом замерла. Нет, не отдохнет. Сделав туалет, она приказала принести себе кофею с булочкой в спальню, а потом написала записку к мужу: "Милый! Я уехала к Свечкиной – давно обещалась, и она ждет от меня последних светских новостей". Марьяна Максимовна недели с две как перестала выезжать – "по интересному положению": третий ее ребенок, который, как и старшие, мальчик и девочка, несомненно, будет отправлен в деревню тотчас после рождения. Четырехлетняя девочка была все еще там – а мальчишка уже учился в гимназии… Свечкина приняла ее радушно и неподдельно радостно – протянула обе руки, поцеловала с улыбкой на тяжеловатом лице; потом с забавным выражением светской дамы, из любого своего и чужого положения умевшей сделать предмет для остроумия, пожаловалась на донимавшие ее "тошноты". – Пришла пора саночки возить, - смеясь, проговорила она. Дамы вместе выпили чаю; потом княгиня еще некоторое время ублажала Марьяну Максимовну дворцовыми сплетнями. Теперь их роли переменились. И посреди рассказа, точно вдруг вспомнив о занимательном пустяке, Полина произнесла: - Мадам, я видела в одном доме странный знак… вам такой не попадался? - Какой? – улыбаясь, спросила Свечкина. - Треугольник. А внутри его глаз, - сказала княгиня, чертя в воздухе пальцем. Свечкина тотчас перестала улыбаться и нахмурилась. - Но, душа моя, это же символ масонов! "Лучезарная дельта"! - Масонов?.. Всего только масонов! Полина, конечно, слыхала это название – но об этом этически-философском дворянском увлечении, "вольных каменщиках", при ней говорили как о… прошлом и не слишком теперь значительном деле; да и прежде это было не политическое и не религиозное общество. И она не слышала, чтобы масонские ложи действовали в России до сих пор. Еще до ее рождения, кажется, была закрыта последняя.* - Они теперь под запретом? – необдуманно вырвалось у Полины. Свечкина огляделась, точно кто-то мог их подслушать, - а потом сказала, как несмышленому ребенку: - Ну конечно! Прелесть моя, в каком мире вы живете? Полина прикрыла глаза. - А где вы видели масонский знак? – услышала она голос Марьяны Максимовны. - Не помню… Замоталась в этот месяц – в десять мест в один день, вы же сами знаете, - пробормотала Полина. * На самом деле масонские ложи в России были официально закрыты высочайшим рескриптом Александра I, в 1822 году.