Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

- Ваше сиятельство, Лена-то голодная, - сказала Елена Ивановна. – Что делать будем? У кормилицы, ладной здоровой бабы, на третий день пути ни с того ни с сего вдруг пропало молоко. А у Елены Ивановны, после тугих перевязок грудей с рождения дочери, оно пропало насовсем. - Вы меня спрашиваете? Вы такая же женщина, как я, - раздраженно сказала княгиня. Елена Ивановна с каким-то злобным наслаждением переваливала на свою благодетельницу вину за все трудности и ошибки пути. - Пошлем за молоком в деревню. Здесь, на станции, напоим Лену или кашку сварим, - утерев вспотевший лоб, решила Полина. – А вы тем временем… попробуйте… Она посмотрела на Елену Ивановну – та тут же прикрыла руками грудь, угадав мысли княгини. - Не сможете ли вы возобновить кормление? – спросила Полина. – Нет ничего лучше материнского молока. Да это и для вас самой здоровее. - Грудь форму потеряет! – ужасно удивилась и рассердилась сразу Елена Ивановна. - А вы позаботьтесь о своей груди, - даже порозовев от таких интимностей с этою женщиной, предложила Полина. – Повязку наложите на ночь, чтобы держала. Да и, к тому же, вы уж давно не девушка – вы мать, Елена Ивановна, и фигура у вас должна быть женская! - Уж это не вам решать: как бог положит! - отрезала Елена Ивановна. Девочка, лежавшая у нее на коленях, сучила ножками и хныкала; а после этих слов матери раскричалась, заставив обеих женщин вздрогнуть. Полина быстро встала и выглянула из-за занавески, отделявшей их половину ямской избы. - Уймите ее! Просто приложите к груди, пусть пососет! – приказала она своей protegee сквозь зубы; и Елена Ивановна, нетерпеливо вздохнув, взялась за завязки платья. - Помогите мне корсет расшнуровать, - попросила она Полину. Та, без споров, быстро обошла Елену Ивановну и ловко помогла ей разоблачиться. Вскоре в избе стихло хныканье – и послышалось удовлетворенное детское чмоканье и сосанье. - Лена вся горячая – вот до чего довели, - проворчала Елена Ивановна с ребенком в объятиях, невольно улыбаясь и ритмически покачивая коленями и всем телом. - Кто довел-то? – хмуро отозвалась Полина. Она направилась было прочь – распорядиться все-таки насчет молока – как вдруг остановилась и оглянулась. Что-то отчетливо звукнуло у нее за спиной: будто уронили какой-то предмет. Княгиня посмотрела на Елену Ивановну – карие глаза той округлились от страха, брови были вздернуты. - Ленка… - пробормотала она. – Боже мой, Ленка! Ее старенькие серебряные дамские часы, которые она отцепила от пояса, кладя на колени дочь, теперь лежали не на стуле рядом – на полу. Точно в подтверждение суеверных слов Елены Ивановны, часы на глазах у обеих женщин поехали по полу к княгине; Полина наклонилась и подхватила их, когда смогла достать, и те шевельнулись в ее руке, как живые. А малышка Елена все сосала и чмокала. У Елены Ивановны пошло молоко – но она и этого не почувствовала. - Будьте вы прокляты, - пробормотала последняя госпожа Волоцкая. – Это вы в ней пробудили! До сих пор ничего не было!.. - Елена Ивановна, это насл… - начала было княгиня; но тут Елена Ивановна ощутила, что ребенок по-настоящему сосет, и взвизгнула от страха. – У меня молоко идет! Так быстро оно не бывает, я знаю! – испуганно дыша, тонко воскликнула мать, схватив дочку руками так, точно не знала – прижать ее крепче или спихнуть с колен на пол. – Это Ленка сейчас мне наворожила! Это вы!.. - Я не верю в ворожбу; это законы… - начала Полина; но тут испуганная женщина расплакалась, и пришлось ее успокаивать, а вместе с ней и ведьмочку-дочь. Несмотря на все благие намерения, на всю положительную, разумную уверенность в естественности дара Елены, Полина не могла до конца побороть в себе суеверного страха перед маленькой Волоцкой. - А часы-то бабкины… Мне Эразм отдал… - проговорила Елена Ивановна. Только тут Полина вспомнила, как муж ей запрещал прикасаться к вещам Елены Никитишны Волоцкой, - конечно, это могло быть суеверием; а могло и необходимою предосторожностью, предпринятой против действия совершенно неизвестного людям духовного закона. Когда ребенка накормили, перепеленали и собрались в путь, Полина хотела вернуть владелице часы – а Елена Ивановна вдруг быстро отодвинула ее руку. - Обратно не приму! Дарю вам! – сказала она. И прибавила с блеском в темных глазах: - Вы ведь из той же семьи будете, ваше сиятельство, - фамильная драгоценность! Неизвестно, чего ожидала улыбающаяся Елена Ивановна, но Полина спокойно пристегнула часы к поясу своего платья и ответила: - Благодарю вас. Елена Ивановна фыркнула, но больше ничего не сказала. Когда они отъехали от станции, на быстрых свежих лошадях, Полина тихо сказала Елене Ивановне – с которой они сидели, невольно прижавшись друг к другу плечами, от тесноты: - Теперь вам придется неизбежно воспитывать дочь самой и находиться при ней неотлучно – ведь вы сами понимаете, что ее будущность решает вашу. Я буду платить вам за учителей, за стол и квартиру, но только если вы соблюдете… - Что? – быстро воскликнула Елена Ивановна. Она тяжело дышала, толкая плечом свою патронессу. – Вы думаете, вам весь мир принадлежит? И из дочери моей будете барышню делать – чтобы подороже продать потом, да?.. Она покосилась на онемевшую от возмущения княгиню и вдруг прибавила: - Сами-то, небось, задорого продались, ваше сиятельство! - А вот за это я бы вас сейчас на снег вышвырнула, - тихо проговорила Полина – после бесконечной паузы. – Да, положение женщин, к несчастью, во многом унизительно и одинаково! Но есть разница, которой не перешагнуть! Ее нужно понимать!.. - Нет никакой разницы – это вы только сейчас себя обеляете, - с усмешкой ответила Елена Ивановна. – Вы кукла дорогая, я подешевле, вот и все! В этих словах выразилась вся ненависть Елены Ивановны к классу богатых; а пуще всего – к классу аристократов-мужчин. Полина ощущала себя униженной, потому что знала – эта невидимая другим разница между аристократами и низшими людьми, граница благородства, действительно существовала и взаимно блюлась; и в отношениях мужчин к женщинам, и между мужчинами, и между женщинами. Но втолковать это Елене Ивановне было сейчас невозможно; да и, кроме того, жестоко. Полина просто крепко обняла свою спутницу за плечи. Елена Ивановна тихо заплакала. - Успокойтесь, прошу вас… Все образуется, - прошептала княгиня. – Я о вас позабочусь… - А как же с дочкой-то, - булькнув горлом, угрюмо проговорила Елена Ивановна. - Да, с дочкой будет трудно, - признала Полина. – Придется, прежде всего, скрывать ее способности. Конечно, она пойдет замуж, вы правы… и поэтому уже сейчас нужно начать создавать ей хорошую репутацию… для того, чтобы иметь надежду на благородного человека… Она тихо втолковывала Елене Ивановне истины своего класса; а та шмыгала носом и покорно слушала. - Благородные люди есть, и немало, - говорила Полина, поглаживая Елену Ивановну по плечу и по-матерински улыбаясь. - Да только ваш муж не из таких, - опять вдруг взыграла та, как норовистая кобылка. – Не верю я, что этот ваш польский князь благородный! Небось тоже всю жизнь тут цветочки срывал! Иначе откуда у него такие капиталы? Конечно, заводить сейчас с Еленой Ивановной разговор про законы обращения капиталов было невозможно; и потому Полина только тихо сказала: - Конечно, мой муж не идеал, Елена Ивановна, да и никто не идеал… Но он… - А! он таки не благородный: язык не поворачивается выговорить, - торжествующе воскликнула Елена Ивановна. - Я люблю его, Елена Ивановна, - ответила Полина. – А он любит меня. Любовь же облагораживает все на свете… При взгляде на лицо княгини приготовленные колкости на язык Елене Ивановне не сошли. А Полина думала в этот миг о закоренелом эгоисте Эразме – который, рискуя всем, приехал в Петербург прилюдно пенять могущественному князю Дольскому на его "актерочку" и торжествовать, что эта "актерочка" отомстила своему иностранному любовнику за себя и за всех поруганных русских женщин. А потом Эразм отправился на каторгу, чтобы избавить от себя и своей репутации жену и дочь… "Он для себя на каторгу пошел – да ведь и все, что мы делаем, бывает "для себя": разница только в том, что мы из себя представляем, когда желаем". - Все образуется, Елена Ивановна, - повторила княгиня. Они благополучно, без болезней и заминок, добрались до Петербурга – уже в начале весны; город размок, сырость в нем теперь ломила суставы. Небо не яснело по нескольку дней кряду. Вначале Полина приютила Елену Ивановну с дочерью у себя – больше им пока деваться было некуда; да и следовало подобрать надежных помощников. Дольскому она про происшествие с малюткой вначале боялась рассказать – но потом во всем призналась, не имея сил утаить от мужа такое важное дело. После мрачного раздумья Дольский сказал: - Это уже не новость для Петербурга – да и фамилия ее слишком известна; обойдется, пожалуй… То есть не обойдется, бесспорно, - тут князь усмехнулся. – С женихами у Елены Эразмовны будет нежирно: но то когда еще будет. "И это не наша с тобою забота. Нам следует с ними развязаться", - предупреждал Дольский мрачным взглядом жену. - Хорошо, Артемий, - ответила Полина, обрадованная хотя бы тем, что Дольский не отверг Волоцких, мать и дочь, сразу. – Но как быть с ними теперь? Придется отселить. Квартиру нанять, слуг… - Вы, кажется, думаете, что я Крез, мадам, - осклабясь, проговорил муж. – Но отселить, конечно, придется. Не могу же я держать этого ребенка в том доме, где воспитываются мои сыновья! - Хорошо: тогда ты позволишь мне устроить их? – требовательно, почти грозно спросила жена. - Нет! Я это сделаю сам, - отрезал Дольский. Как будто ему зачем-то нужно было стать полновластным хозяином положения в том, что касалось Волоцких, - хотя этой новой заботы он вовсе не жаждал. Через несколько дней после приезда Елены Ивановны с дочерью их перевезли на собственную квартиру – с нянькой, деревенской кормилицей для дочери и горничной для матери. Всю прислугу со стороны подобрал его сиятельство. Все расходы оплачивал также он.