Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

- И вот так все и течет в моей жизни, - говорила Полина. – Немыслимо, Ольга, просто немыслимо. А хуже всего то, что… Она замолчала – Ольга ждала со вниманием. Было уже утро, и они сидели за чаем: конечно, Полина не могла задержать женщину, принадлежавшую своим детям, за разговором допоздна. У Ольги она заночевала, о чем предупредила Елену Ивановну – и чему та была очень рада. - Хуже всего то, что ты не знаешь – не химера ли тобою испытанное? – спросила кузина, поняв, что сама Полина своей мысли не закончит. - Именно так, - резко ответила та. – Меня это порою ужасает. Я перестаю чувствовать, что живу. В иные мгновения… когда бывает очень сладко, прекрасно… или доказательства "этого" проникают в самое сердце… Она посмотрела на Ольгу, чтобы удостовериться в том, что ее поняли. Ольга кивнула: она была все так же проницательна, с нею не случилось того "отупения ума", которое, Полина слышала, грозило всем молодым матерям. - Вот тогда я чувствую – истина здесь, - Полина прижала руку к сердцу. – Я становлюсь бессмертна! А потом я опять делаюсь испуганным ничтожеством, поденкой… и все искания человечества, это упорное строительство всемирного храма духа, представляются мне сизифовым трудом. Потехой, которою человек заглушает в себе сознание своей смертности. - О, как я тебя понимаю, - встревоженно прервала ее Ольга. – Ты лучше меня сказала то, что я порою чувствую сама… Должно быть, это общий недуг человечества… - Только у тебя нет времени об этом терзаться, - с легкой завистью и, вместе с тем, с сожалением сказала Полина. – У тебя муж, маленькие дети… - Пожалуй, - с легкой усмешкой, с так памятными ямочками на щеках ответила Ольга. – Но только тогда, когда я вожусь с ними, я бываю по-настоящему счастлива и покойна: я чувствую, что не умру. - В детях продолжишься? Это неверно, это ложь! – воскликнула Полина с искаженным лицом. Она тут же испугалась, что Ольга не поймет или осудит ее, – но та и поняла, и не осудила. - Нет, я чувствую то же, что и ты, - прибежище, - сказала кузина. – Это чувствую я, ты… и так же ощущают еще миллионы наших братьев и сестер: а значит, должно быть конечное заключение из такого общего устремления людей. Продолжение людей в вечности… - То есть ты хочешь сказать – сотворение бога из человека? Помнится, Антиох когда-то говорил, в этой самой гостиной, с Федором… - побледнев от волнения, сказала княгиня. - Я знаю, - кивнула Ольга. – Федор мне все потом рассказал – он не утаивает от меня ничего нового в своей умственной жизни. Антиох говорил, что человек может быть венцом творения в самом прямом смысле: то есть бессмертным конечным произведением простой первопричины всего… То есть человекобог – это может быть даже вернее, нежели богочеловек: восхождение творения к Богу вместо нисхождения до человека… Полина даже головой тряхнула, с изумленным видом схватившись за виски: ей было страшно, как первому мореходу или исследователю чужих земель. Она жалобно сказала: - Я не хочу так думать! - А почему? – мягко спросила Ольга. – Тебе нужен старый русский бог? Так вот он, - она быстрым движением показала на иконку. – Курица и яйцо сразу! Может быть, так, - она опять улыбнулась, с задорными ямочками. – Мы живем, и все живет, и все появилось согласно закону, родившемуся прежде нас… А неразрешимость этого противоречия – человек сотворен Богом или Бог человеком – и может означать непостижимость Бога для человека.* - Непостижимость и парадоксы Бога и есть Бог, который превыше всего, - пробормотала Полина. Она изумленно улыбнулась спокойно-торжествующей Ольге. - Ольга, ты знаешь, насколько ты умна? А Федор об этом знает? - Он отчасти знает, - с милым кокетством царицы всего окружающего ответила Ольга. – Но вполне даже он не догадывается! Обе молодые женщины расхохотались. - А ведь все это старые места в философии, - заметила Полина, помрачнев. – А мы сейчас гордимся, какие мы умные, делая заново древние греческие заключения! - Может быть, так и следует, - сказала Ольга. – И слава богу, пожалуй, что у нас, женщин, ум более девственный, чем у мужчин, навьюченных чужою мертвою мудростью: она часто запорашивает им глаза, да и головы тоже. Некоторые философские места… имея развитый в меру ум, конечно… хорошо бы человеку выдумывать самому, как будто они новые. Только тогда эти места войдут в сердце навсегда, а не в голову на час - не мертвыми, а живыми. Полина покачала головой, улыбаясь. - Узнаю себя: только приехала, и уже всю беседу поворотила на любомудрие, - пробормотала она. – Прости меня, кузина! - Ну что ты: это ты и есть, - улыбаясь, ответила Ольга. – Я рада, что ты свободно выразила себя со мною! Я за это всегда любила тебя! Они быстро и нежно поцеловались. - Как твой Витя? Такой же крепкий, как Оленька? – спросила Полина: про себя удивившись, что Баяновым взбрело на ум назвать сына Виктором, так же, как и Дольскому. Это казалось почему-то невообразимым в коренных русаках – и осознавать общие их точки всякий раз было болезненно. - Да, слава богу! – ответила Ольга с чувством и перекрестилась. Полина тоже. – У Оленьки была только корь, а Виктор и вовсе еще никакими детскими болезнями не болел! "Потом это может аукнуться – лучше бы переболел, пока из поры не вышел", - подумала Полина; но, конечно, ничего не сказала вслух. - У Артемия младший сын тоже Виктор. Я ведь говорила? - сказала она: ей нестерпимо захотелось вдруг навести разговор на мужа. Осветить его ясным критическим или, пуще того, сердечным суждением Ольги. - Как ты с ним живешь? – спросила Ольга. Она глядела мягко, любопытно: если укор и был, спрятала его далеко. - Я очень его люблю, - тяжело вздохнув, сказала Полина, точно признаваясь в преступлении. – То есть мне его постоянно хочется… Она покраснела и осеклась. Но Ольга слушала все с таким же любопытно-мягким выражением. - Раньше я думала, что есть телесная любовь - и есть духовная, - задумчиво проговорила Полина, расставив руки – обозначая эти две любви и несмыкаемую пропасть между ними. – Как противоположные вещи: будто бы телесная любовь по своей природе загрязняет духовную, которая не должна иметь в себе ничего чувственного… - Ты так в девицах думала, - сказала Ольга положительно. Полина рассмеялась, радуясь, что ее так полно понимают. - Да, да! А теперь я сознаю… о господи, Оленька… - В каждой духовной любви непременно, непременно есть сладострастие, - проговорила Полина, зардевшись и закинув голову. – Есть сладострастие, есть чувственность, есть наслаждение и тело! Когда все это уходит, одолевается… одолевается и самая любовь! Любовь, не отбрасывающая тени, перестает существовать! Все монахи себе лгут! Она с испугом от собственной смелости и собственных слов посмотрела на кузину – та тоже порозовела, была удивлена, но не слишком. - Да, пожалуй, - медленно сказала Ольга, приняв в сердце слова Полины. – Пожалуй, это верно. - И каждый человек – это непременно, непременно любовник, - проговорила Полина, хлопнув в ладоши и сверкая глазами. – Чувственный любовник своих родителей, или своей супруги, или своего ребенка, или своей мечты, или своего дела, или своего идола, или своего врага!.. Она даже руками взмахнула, осознав, какие понятия и чем объединила в этой фразе. - Пожалуй… - сказала Ольга. Она уж на что была "положительно мыслящая" женщина без предрассудков – а и то смотрела удивленно. - Вот у поляков, говорят, вера выродилась в тело и сладострастие, - сказала Полина, склонив голову: точно поставила перед судом своего мужа и смотрела на него Немезидой. – А у нас что же? Пока есть жизнь, есть и чувственная любовь, иначе мне никакой жизни не нужно! Невозможно! Она вдруг осознала, сколь часто, браня мужа вслух или мысленно, смотрелась в зеркало – а Дольский, без сомнения, это понимал с нею давно! Проклятый западный софист! Русские были и дети, которых выводили за руку учители, - и такие дети, которые умели посмотреть вокруг себя "незапорошенными глазами" и заново научить своих утомленных учителей… - Ты с ним уедешь из России? – спросила вдруг Ольга. Полина вздрогнула и посмотрела на ее русые аккуратные локоны, завесившие розовые небольшие уши, - Ольга, деревенская барыня, по-прежнему носила эту устарелую прическу и держалась ее с какою-то любовью. - Да, думаю – так, - ответила Полина. – Артемий нигде закрепиться не может… Ему кажется, что ему нужно за границу, на историческую родину или еще бог знает куда… а я больше всего боюсь, что он себе места нигде не найдет. - Это всем так - хорошо там, где нас нет, - заметила Ольга. – Нас тоже все что-то гонит за границу, точно мы там ищем себе настоящего дома, а потом мы возвращаемся домой… а потом, соскучившись, опять бежим прочь, кто куда… - Как человек – бежит душою "за границу" из своей храмины, - тихо сказала Полина . – Рассудком, сознанием ищет вовне себя истины, которые уже покоятся в его душе… А сама уже не думала о философии – а думала о своем Артемии и о той приглядной лжи, в которую нарядила его для Ольги. Полина совсем, совсем не знала своего мужа. Полина уехала от Ольги с чувством человека, в котором голод, с отвычки есть, притупился – и который снова разжег его, проглотив вожделенный кусок. Она не наговорилась с кузиной – только затронула множество общих им струн, мелодии которых выпевались слишком сердечно и сладко, слишком болезненно. На другой день после того, как Полина оставила Баяновых, так и не навестив родителей, хотя они жили по соседству, княгиня с Еленой Ивановной и маленькой Еленой отбыла в Петербург. * Проблема "курицы и яйца" поднималась еще греческими философами. Аристотель считал, что ничего из них не было первично, а появилось одновременно.