Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Полина, как истинная grande-dame, благотворительница, поехала к оставшимся Волоцким не откладывая. Одна: муж, по каким-то срочным делам в Петербурге и обыкновенным своим придворным и государственным обязанностям, не мог ее сопровождать. С нею ехали, помимо прочей челяди, Лиза и Семен – как слуги и по собственным делам: обоим хотелось повидать своих домашних… оба чувствовали, казалось, что видят родные места в последний раз. Ехали торопясь – не знали, в каком положении застанут семью каторжника: Полина боялась столкнуться в имении Эразма с судейскими, не зная, как сможет управиться с ними. Она была женщина – и этого не могли изменить никакие ее титулы и деньги… Зато деньги могли изменить многое в других делах. "Бог даст… Бог даст, - думала Полина, улыбаясь неприятно и со знанием людей. – Все будет!" Ехали они, со всею спешкой и на лучших лошадях, пять дней: Полину "растрясло" не хуже, чем за границей. Но теперь она не вправе была много думать о своей слабости. К Опальскому княгиня, еще санным путем, по нерастаявшему отполированному бесчисленными полозьями снегу, подъехала вечером – великолепная барыня, каких здесь, должно быть, давно не видывали; ее темные меха и черные брюссельские кружева платья с выставившимся высоким воротом, атласные черные ленты шляпки, агатовые застежки, все эти мелочи, вместе с бледностью прекрасного лица, созидали образ, повергавший в трепет: образ недоступности и высшей власти. - Распрягай, - сухо приказала Полина кучеру, вставая из саней; Семен тут же подоспел, высаживая барыню под локоток. Она ожесточенно щурилась на пригорюнившийся, сирый дом; при живых хозяевах казавшийся заброшенным. – Слава богу: еще светло, и успели до конфискации, - заключила княгиня. Она, метя юбками, широким шагом направилась к господскому дому. Немногочисленная дворня, должно быть, спряталась от холода в комнатах; двое каких-то мужиков, возившихся по хозяйству около дома, при виде такой госпожи тут же сорвали шапки и повалились на колени. Полина усмехнулась. – Хозяйка ваша дома? – спросила она резко. - Дома, благодетельница! "Вот оно: народное чутье", - подумала Полина. Ей так и казалось, что она дойдет до дому, никем не встреченная, - дворовые мужики перепугались и не смели докладывать, – но тут в двери выглянул неопрятный и заспанный лакей, вмиг проснувшийся и тоже затрепетавший при виде княгини Дольской. "А я еще чего-то здесь боялась!" - подумала та презрительно. - Ступай, доложи барыне, что приехала княгиня Дольская! – приказала Полина. Тот кивнул, глядя на нее как баран на новые ворота, - а потом шустро, откуда только прыть взялась, убежал докладывать. Полина медленно взошла на крыльцо и взялась за резной столбик. Погладила шелковой перчаткой его узоры и прижалась лбом к дереву. "Господи…" Появился снова лакей – медленно, несмело. – Барыня, вас барыня просят в гостиную… "Барыня нашлась", - подумала Полина. Вдруг на нее, совершенно неожиданно, накатило забытое отвращение к женщине, лишенной благородства и по крови, и по воспитанию, - женщине, с которой она состояла в родстве и которую вынуждена была принять под опеку. И эта маленькая колдунья… - Я иду, - тихо сказала она. – Лиза, Семен, ждите в прихожей. Не снимая ни шляпки, ни перчаток, она медленно вошла в дом, и в сердце с каждым шагом медленно вкрадывался страх – исконный, знакомый, как нянюшкины рассказы у изголовья, под завыванье бури; это все тоже было настолько "присердечное", что никакой Дольский не мог бы понять. Отстукивая высокими каблуками черных ботиков, Полина вошла в гостиную. Она почему-то, несмотря на все воспоминания о Елене Ивановне, ожидала картины Да Винчи - "мадонны с младенцем" - и неподдельно удивилась, увидев молодую женщину, сидящую на диване одну, сложив руки; женщину скромную и чинную. "Это личина…" Елена Ивановна робко поднялась навстречу ей – и Полина вторично ее не узнала: платье нансуковое*, линялое, на щеках и бровях никакой краски, на голове никакой кокетливой косыночки. Светло-рыжие волосы были туго скручены в узел, лицо измученное, женское. – Ваше сиятельство… - страдальчески проговорила хозяйка. Она хотела поцеловать ей руку. Полина быстро отстранилась. "Актриса…" - промелькнуло у нее в голове. - Ну что вы, оставьте, - быстро и резко проговорила княгиня, оглядываясь. – Где ваш ребенок? - С кормилицей, спит, - подобострастно сказала Елена Ивановна, глядя на нее, как на божество. "А кормит не сама…" - Вы садитесь, Елена Ивановна, - морщась и борясь с инстинктивной брезгливостью к этой женщине, велела Полина. – Садитесь, поговоримте с вами о деле! Последняя госпожа Волоцкая послушно села, глядя на нее неотрывно, – и Полина только сейчас поняла, что эта женщина вынесла за время жизни с Эразмом: она одна могла это понять! А сейчас, после его ареста, - какая неопределенность ее томила; если Елена Ивановна не полюбила Эразма, пока жила с ним… впрочем, конечно же, не полюбила: его только святая могла бы полюбить… как она терзалась о своем будущем и дочери, и виноватой себя чувствовала, и страдалицей – еще больше! - Елена Ивановна, приготовьтесь к удару, - тяжело вздохнув, проговорила княгиня, нервически играя снятой перчаткой. – Супруг ваш приговорен к каторге, на два года, с лишением дворянства и последующим вечным поселением в Сибири. Его имение будет описано и конфисковано. То есть все, что не принадлежит здесь лично вам, будет отнято в пользу государства. Она посмотрела хозяйке прямо в глаза. На мгновение на лице Елены Ивановны промелькнуло неописанное облегчение; потом лицо ее исказилось страхом и страданием. – Мое имение конфискуют? – тонким голосом спросила та и сглотнула. – Нас с Леной на улицу выгонят?.. "Это давно ли родовое имение Волоцких стало твое?.." - Ой, господи… Господи… Это что же с нами будет-то? – простонала Елена Ивановна, хватаясь за голову. Возвела на княгиню иконописные, мученические карие глаза: они у ней и без краски были очень выразительные. – Ваше сиятельство, это что же с нами будет-то?.. Она так бы, казалось, и бухнулась перед нею на колени с дивана; Полина даже отодвинулась, подобрав юбки. – Погодите, - морщась, проговорила она. – Этого уже не поправишь! А я приехала предложить вам покровительство – такова была последняя воля Эразма Гаврииловича, которой я не могла не уважить! Конечно, Елена Ивановна поняла при этих словах, что Полина все делает не ради нее, а ради своего данного слова, ради братьев Волоцких и их кровинки; но никакого неприязненного чувства не отразилось в ее темных глазах, которые еще сильнее заблестели благодарностью. Она сложила руки. - Как мне вас благодарить, ваше сиятельство! - Не стоит, - хмуря брови, сказала Полина. – Ваше дитя… Я могла бы похлопотать об устройстве его на хорошее воспитание… Эти слова были необдуманны: глаза Елены Ивановны вдруг сверкнули тигриной яростью. – Ну уж нет, ребенка я не дам! – сказала она; на мгновение выказавшись вся, как есть. – А вы мне лучше денег дайте, ваше сиятельство, если уж так об нас хлопочете! Полина вскинула брови, точно в изумлении, - и Елена Ивановна тут же замолчала: скромницей, как и была. – Простите: сердце матери, - заискивающе и как-то жалко улыбаясь, проговорила она. – Не сердитесь! Но Полина уже поняла, что Елена Ивановна ненавидит ее всею душой - до черной желчи, до тошноты. За ее богатство, за ее общественное положение, за ее "сиятельство" - а пуще всего за то, чего в ней самой не было и что давалось только аристократизмом духа. - Денег я вам, конечно, дам, Елена Ивановна, если примете, - медленно проговорила Полина: зная, что та не только примет, а с руками оторвет. – Но вам следует понимать, что наследница рода Волоцких должна получить подобающее воспитание. Этого я так оставить не могу. Кормить, растить и даже баловать ребенка – недостаточно… Она замолчала, сознавая, что Елена Ивановна ее не понимает и понять не сможет. Благородное воспитание соединяло в себе столько тонких понятий, моральных и общественных, такую чуткость к лучшим веяниям и правильное и полезное движение… это было совсем не то, что внешние формы "барства", которые привыкла наблюдать Елена Ивановна, сделавшая об аристократизме обычное заключение пошлых людей: только как о безграничном нагребании себе благ. - Что же вы предлагаете? – неприязненно спросила Елена Ивановна, настороженно наблюдавшая раздумье ее сиятельства. - Я предлагаю вам… да, конечно, мать ребенку в первые годы никто не заменит… - пробормотала она: Елена Ивановна следила за нею как тигрица из клетки. – Я предлагаю вам, прежде всего, собрать ваши личные вещи и немедленно переехать со мною в Петербург, - заключила Полина, все решив. – Скоро сюда явятся описывать имущество: думаю, такие впечатления молодой матери и ребенку ни к чему. Кроме того, я желала бы лично доглядеть за вами. Елена Ивановна повела плечами, ощутив на себе руку высшей власти. - Так уехать? А на кого я тут все брошу? – пробормотала она. – И почем я знаю, что… Она осеклась. - Уверяю вас, - с расстановкой яростно сказала Полина, сверкая глазами. – Я сказала вам правду! На ваше имущество уже наложен арест! А хозяйство оставьте на управляющего: как-нибудь до появления властей люди тут без вас доживут! Елена Ивановна помолчала, сжавшись, как зверок, и тяжело дыша, - потом угрюмо кивнула: - Ну хорошо. Так и быть, поеду с вами, - сказала она, точно делала княгине одолжение. – Мне прямо сейчас складываться? Полина улыбнулась. - Да, можете начинать сейчас, но не торопитесь, - сказала она. – Если вы позволите, я задержусь у вас ненадолго: у меня дела в соседней деревне. Вы согласны принять меня на день или два? - Да… пожалуйста, располагайтесь, - сказала Елена Ивановна, поняв, что этого не избежать. – Я вам отведу комнату… - Комнату моего мужа, если можно, - мягко прервала ее гостья. – Комнату Антиоха Гаврииловича. - Да, конечно. Полина впервые обратила внимание, что в речи Елены Ивановны за весь их разговор ни разу не появилось лакейской приставки "-с", с которою она так вульгарно и притом натурально лебезила перед нею, пока жила с Эразмом незаконно. Да, Елена Ивановна была весьма талантливая актриса. Полину и ее свиту разместили, дали им, в том числе и воспитанным городским слугам, поесть, вымыться и переодеться с дороги – а потом Полина, отдохнув с полчаса на узкой кровати Антиоха, отпустила Лизу и Семена по домам, проведать родных. Сама же отправилась к Баяновым. У нее не осталось сил даже оглядеться в комнате первого и самого дорогого мужа: а может быть, не осталось желания. Она… переменилась, переменилась к нему, да: необратимо. Ольга вышла к ней как настоящая мадонна с младенцем – похорошевшая, розовая, улыбающаяся: материнство, казалось, только прибавило ей здоровья. Смотрела на Полину она с радостным удивлением – но как на долгожданного друга. Кузина передала сына няньке – а сама крепко обняла княгиню. - Ну, что? – проговорила она, глядя ей в глаза и поглаживая Полину мягкими руками по плечам, с любовью, которую может испытывать только одна молодая женщина к другой. – Рассказывай мне все! - Я, Ольга… Я, Оленька… - проговорила Полина, оглядываясь и потирая плечи. На стене гостиной, в углу, висел образок, над обитым зеленым барканом диваном тикали часы. – Я, наверное, в последний раз в этих местах, - закончила она, сдвинув брови. Ольга не удивилась – только в глазах ее мелькнуло большое огорчение; не столько при мысли о теперешней дружбе с Полиной, сколько при мысли о дорогом их прошедшем. - Рассказывай все, - ласково повторила она. * Нансук - тонкая хлопчатобумажная ткань (сходная по выделке с полотном), используемая для изготовления нижнего и постельного белья; раньше из нее изготовляли и верхнюю одежду.