Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

- Мадам, можно, я пойду гулять с Владом? Мадам, можно?.. - Открой-ка рот, - Полина развернула Виктора лицом к окну, взяв за плечики, и внимательно уставилась ему в послушно открывшийся рот. – Нет, сегодня еще нельзя! - Ну, мадам!.. Полина засмеялась. - Нет, Витя, сегодня еще нужно поберечься! Поиграй пока дома! Младший пасынок скоро позволил ей звать себя "Витей", сильнее желая ласки, чем старший "рыцаренок"; и будучи по натуре более русским, нежели Владислав. Но у нее сердце защемило: как захотелось вдруг, чтобы появился тот, кто станет называть ее не "мадам", а матерью. Однако Полина этого еще не заслужила – или ей это попросту не суждено… Полина ласково потрепала мальчика по русой голове и поцеловала: он не отстранился. - Ты не кашлял больше ночью? - Нет, мадам… Не кашлял, кажется! "Кашлял-то он как… Господи… Хоть я, слава богу, давно уж не кашляла – Артемий подтвердит – но кто может знать!" - Ну, ступай… И, кстати, повтори-ка мне латынь, пока дома сидишь: вечером проверю! Виктор не очень охотно, но послушно кивнул. Улыбнулся мачехе и убежал. Полина же, оставшись одна, взяла с полки купленный для нее отдельно новенький учебник латинской грамматики – ей самой нужно было затвердить урок, который она собиралась спросить с Виктора. Она рассеянно листала книгу, а сама думала – куда муж намеревается отдать детей учиться. Уже пора бы серьезно об этом подумать! Потом княгиня бросила книгу и мысли об этих чужих детях и уткнулась головой в колени, схватившись за голову. Ей с необыкновенною живостью предстал каземат, которого она никогда не видела… и его узник, с которым свиделась только однажды, но думала постоянно: едва ли не больше, чем о собственном муже. Или, вернее говоря, - мысли об Эразме были теперь основанием всякой ее мысли, как у женщины всегда болит настоящая сердечная заноза. "И дело все тянется и тянется, уже почти месяц – как с петрашевцами, право слово; что там с ним делают? Артемий сам не знает или лжет мне…" Потом Полина все-таки устроила себе назначенный урок – шепча про себя латинские спряжения, покачиваясь и загибая пальцы. Запомнив глаголы прочно, она кивнула себе и отложила книгу. Откинулась в кресле, дотянулась до шнурка и позвонила. Явилась Лиза. Присела с заученным изяществом, глядя на госпожу спокойно-ускользающим взглядом опытной горничной – которой известны все домашние тайны и, в особенности, альковные тайны хозяйки. - Чего изволите? - Лизонька, позови ко мне мадемуазель. - Слушаюсь, барыня. Еще раз присев, Лиза вышла. Гувернантка явилась быстро и аккуратно: это была тридцатилетняя и не особенно миловидная особа в неизменном чепце, за что, как и за суровость, эта француженка почти нравилась княгине. Будь та моложе, красивее и живее нравом, Полина, без сомнения, возненавидела бы ее. - Что вам угодно? – картавя, но на правильном русском спросила мадемуазель, сделав небольшой церемонный реверанс. - Мальчики? – после мгновения раздумья спросила гувернантка. Конечно: зачем еще ее могли призвать? Полина улыбнулась. - Мадемуазель Луазо, я бы желала спросить вас – не известно ли вам, случаем, в какое учебное заведение его сиятельство намерен отдать мальчиков, особенно Владислава, - проговорила она. – Вы их учительница: вам может быть известно то, во что муж не посвятил меня. Ее что-то укололо в сердце при этих словах. Мадемуазель Луазо потребовалось взять паузу, чтобы осмыслить такую длинную речь на русском языке: несмотря на свою большую практику. Потом гувернантка ответила: - Случаем… нет, неизвестно, мадам. Извините. Полина усмехнулась. - Не беспокойтесь. Жестом она отпустила мадемуазель; а сама крепко задумалась. Что это означало – такая беспечность в отношении будущности своих наследников, при обыкновенной предусмотрительности и даже чрезмерной расчетливости ее мужа; а главное, при польском его тщеславии и любви к своей фамилии? Полина, потянувшись в кресле и даже застонав от досады на все и душевной усталости, поднялась. Ей хотелось чаю: она могла бы приказать принести его сюда, но, желая размять ноги, княгиня отправилась всем длинным королевским путем вниз, в гостиную. Она сошла по широкой мраморной лестнице, мелкими шажками, чтобы не запутаться в юбках; как всегда, ощущая себя в эти мгновения не столько собою – сколько той самой "пани Дольской", которую так желал в ней видеть супруг. Она села в одиночестве за стол и приказала подать себе чаю. Мужа Полина не ждала – и задумчиво пила свой чай, поеживаясь от вечной гниловатой сырости, которая особенно пробиралась везде и прохватывала до самого сердца в этот сезон, на исходе зимы… "Эразм сидит уже месяц…" Полина так погрузилась в себя, что не заметила, как в гостиную вошел князь. Заметив, что жена задумалась, он остановился на несколько мгновений – глядя на нее так жадно-вопрошающе, как никогда не смотрел ей в глаза; как Полина жадно вопрошала о нем себя самое, не смея доискиваться тайн мужниного сердца у мужа. Потом Дольский кашлянул, привлекая ее внимание. Полина вздрогнула и, оторвавшись от своей чашки, улыбнулась. - Здравствуй, милый… Она смотрела с недоумением – не ждала его так рано. "Эразм?.." - хотела спросить княгиня; но промолчала, зная, что слишком частые напоминания об этой занозе раздражают мужа. - Хочешь чаю? - С удовольствием. Я весь продрог, - ответил Дольский и, усевшись рядом с женою, жестом отрядил за чаем уже явившегося тенью лакея Петра. Когда чай для князя был принесен, несколько времени Дольские пили его в молчании; а потом Полина сказала: - Артемий, я как раз хотела спросить тебя… как удачно ты пришел. Он замер, нахмурившись, с чашкой у губ. Потом со звоном опустил ее на блюдце. - Что такое? - Дети, - сказала Полина. – Мне кажется, Артемий, что пора бы нам уже подумать об их школьном образовании. Ведь Владиславу десятый год! А это твой старший сын! Князь прервал ее нетерпеливым жестом. - Позже, - проговорил он раздражительно. – Не тревожься, Полина: я не забывал о моих детях. Но сейчас у меня нет времени! Полина кивнула. - Гимназия?.. – осторожно спросила она. Дольский щелкнул длинными пальцами и еще больше нахмурился. - Позже, Полина, позже! Предоставь мне устраивать моих детей самому! Княгиня покорно кивнула. А подозрения ее еще более сгустились – теперь почти превратившись в уверенность… которую она благоразумно никак не выразила. - Виктор сегодня просился гулять, а я не пустила, - проговорила Полина. – Он еще нездоров… - Да, климат здесь отвратительный, - резко кивнув белокурой головой, сказал князь. – Особенно зимой. Полина медленно покачала головой, пристально глядя на мужа; чувствуя, как холод разливается у нее выше желудка… холод уверенности. Она встала и, подойдя к мужу, обняла его голову; он тут же, бросив свою чашку, обхватил ее обеими руками, уткнувшись лицом ей в грудь. Полина зажмурилась, укачивая князя на своей груди, почти как непутевого сына… - Ах, Артемий, сокровище мое… "Мое бесконечное несчастье…" - Поленька, - прошептал муж, прижавшись поцелуем к ее груди. – Ты одна меня понимаешь… "Я тебя совсем не понимаю – и, кажется, слава небесам, что так…" - Ты уйдешь еще сегодня? – ласкаясь к нему, спросила Полина. - Нет, - с улыбкою покачав головой, ответил Дольский. – Я сегодня свободен. В твоем полном распоряжении. Бесенята заплясали в глазах обоих: Полина, смеясь, потянула мужа за руку, и пленник подчинился ей легко и охотно. Она кивнула в сторону лестницы, и Дольский с готовностью кивнул в ответ. - Я тебя желаю всегда, когда ты просишь, - и когда не просишь тоже… Ей стало неловко, почти напугало такое жаркое признание; глядя мужу в глаза, Полина впервые подумала серьезно – какова же чувственность мужчин? Неужели в самом деле постоянно жжет их – и любовь только ненадолго утоляет этот голод? "Особенно при нашей моде – когда все женщины постоянно обнажены, кроме как в самую суровую погоду…" Они пошли наверх рука об руку – теперь, при сыновьях в доме, Дольский уже не мог носить жену на руках; но такая вынужденная медлительность только подогревала их томление. Потом, когда они лежали обнявшись, около постоянно теперь горящего в спальне камина, Полина думала – удовлетворенно, медленно и томительно: "А ведь я, кажется, бесплодна – или сделалась бесплодна от болезни; может быть, бесплоден теперь Артемий. Я слыхала, что некоторые венерические болезни могут навсегда лишить мужчин их силы. Или, может быть, эта болезнь, сцепившись с моею, лишила женской силы меня… Как удачно – боюсь, что Артемий переменился бы ко мне, если бы я оказалась в положении и он вынужден был бы меня беречь; или если бы я, от беременности, переменилась к нему. Как будто высшие силы блюдут наш брак, поддерживают жар нашей любви – посредством даже наших недугов!" А муж вдруг сказал, гладя ее по волосам: - А ведь император, кажется, интересовался нашим узником. Полина так и встрепенулась: - Что?.. Дольский смотрел мрачно. - Он заглядывал к нему и допрашивал самолично – так, во всяком случае, я могу судить по известному мне: но то, что Николай заходил в каземат к Волоцкому, я знаю доподлинно. Полина затрепетала, прижав руки ко рту: - Боже, боже… - Поздно уже плакать, - прервал ее стенания муж. – Это было несколько дней назад. "А мне ты только сейчас сказал – берег меня… На случай, если после таких расспросов с Эразмом бы покончили…" - Чего же он от него хотел? Пророчества о судьбе государства? – шепотом спросила княгиня. - Скорее всего, - ответил князь, невесело усмехнувшись. – Вот нашему духовидцу и слава, о которой он мечтал: только мечтал ли о подобной?.. Должно быть, его величество теперь и благодарит, и клянет меня за такое знакомство. Не знаю, что Эразм наговорил царю – и что тот с ним сделает; может быть, сошлет куда-нибудь в монастырь, в вечное заточение. Поостережется теперь в ссылку-то. Пожалуй, милосерднее было бы тут же удавить, - но ведь это не по-христиански! Последние слова Дольский проговорил так ядовито, что Полина содрогнулась. - Что же теперь-то? - Не знаю, - мрачно ответил князь. Через несколько дней Дольский - с видом и большой тревоги, и большого облегчения -принес ей новость, что над Эразмом Волоцким наряжен военный суд. Это означало скорый и суровый приговор: скорее всего, каторгу. Теперь представлявшуюся даже милостью.