Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Петрашевцы томились в заточении в "Секретном доме" Алексеевского равелина* – части крепости, превращенной в каменную тюрьму на двадцать камер; на освободившееся после них место, в одиночное заключение, поместили и Эразма Волоцкого. Попадание в Петропавловскую крепость было, несомненно, большой политической честью. Полина думала о том, что подвигло Антиохова брата на его безрассудство, всю дорогу до крепости. Сани слишком быстро несли Дольских по заснеженному льду, и княгиня так и не успела решить для себя – что это было: мучения от его сверхчеловеческих способностей, голос совести, заговоривший в предателе своего брата, жажда славы… или просто слабость характера… Или же именно "русская" или обыкновенная человеческая дурость… Всякий человек был слишком сложен, и слишком многообразны были причины, определявшие его, чтобы так быстро его разобрать. Всякий человек был не столько сам по себе человек, сколько сумма внешних сил, которые его формовали… Когда князь, отпахнув медвежью полость, подал жене руку и вытащил ее за пуховую рукавицу на лед, перед самым Заячьим островом, ее подмывало гадкое чувство – что здесь и не было никакого подвига, никакого самоотвержения; а только… черт знает что! Не ненависть ли ко всему – к самой жизни, в которой Эразму некуда было приткнуться? Он с младенческим простодушием - или эгоистическим отчаянием бросил жену и дочь, зная, что пускает их по миру; это было настолько похоже на прежнего Эразма, что Полина уже более не ожидала увидеть перед собою нового. Un grand dourac russe - и rien de plus! - Сейчас Новый год, - вдруг прошептал ей Дольский. – Вот те и праздничек! Полина, сощурившись от колючего снега, посмотрела князю в усмехающееся лицо. Никогда еще русские присловья не звучали в его устах так чуждо. - Какой дурак, - сухо сказала она. – Как я ненавижу всех этих идиотов, которые "сидят спасаются" за чужой счет!.. - Не по-русски рассуждаете, Полина Андреевна, - сожалительно заметил Дольский; а в глазах затанцевали торжествующие дьяволята. – Русский, когда кается, рад бы все кинуть, растоптать и сжечь! Где же ваша широта и безоглядность? Полина, сдвинув брови, зло ткнула его кулачком в ребра; на глазах у нее выступили слезы. – Ну, веди! - сказала она. - Слушаюсь, ваше сиятельство, - ответил Дольский. Он с издевательскою почтительностью взял жену под руку, и вместе они направились в сторону равелина; снег хрустел под высокими меховыми сапогами. Дольские прошли через ворота, показав пропуск; стоявший на посту солдат шагнул к ним, поглядел документ и опять вытянулся, усерднее прежнего. – Куда пройти, знаете? – спросил он, скосив на них глаза, ружье на плече; стоя с выражением своей значительности и почтительности к своей службе: особенно перед лицами княжеского звания. Дольский быстро и брезгливо оглядел постового. - Знаем. Знай свое место, - ответил он. - Мы свое место знаем, - неожиданно горделиво ответил солдат, хотя по уставу полагалось бы промолчать. Полина ощутила какую-то национальную гордость. Они вошли в караульное помещение, где стояла раскаленная железная печурка и расположились сменившиеся с караула солдаты; один спал прямо на полу, закутавшись в тулуп и приткнувшись к печурке. В караульной было очень накурено, натоплено и оттого еще сильнее пахло махоркой и мужицким потом. Полина сморщилась - а с лица Дольского брезгливость и не сходила. К ним вышел унтер-офицер. Он с такою же серьезной важностью, как и караульный, ознакомился с документом. - Пожалуйте в комнату для свиданий, - сказал он – так невозмутимо, точно князья Дольские захаживали к ним каждый день; или, вернее говоря, точно князья Дольские ничего не значили перед этим бастионом. Их провели в какую-то комнату без окон, где велели ждать. Князь, подобрав свой енотовый полушубок, сел на стул перед колченогим столом, стараясь ничего не касаться. Полина села рядом; ее накрахмаленные юбки сразу же испачкались, но она не обращала на это внимания. "Эразм… Барчонок, бедный, святой", - думала она. С раздражением княгиня покосилась на мужа – на его непоколебимо брезгливый вид; и вдруг бросила шепотом: - Ради бога, перестань из себя изображать! Что тебе так невыносимо омерзительно здесь находиться!.. Дольский посмотрел на нее и ледяным тоном ответил: - Мне и есть здесь невыносимо омерзительно находиться. Что он подразумевал – тюрьму, Петербург или Россию – Полина решить не успела, потому что в коридоре послышался шум, и к ним ввели Эразма Волоцкого. - Только быстро! – приказал конвоир. Дольский лениво обратил на него глаза из-под своей меховой шапки – которую так и не снял, хотя и вошел в помещение. А потом сказал: - Попрошу нас не стеснять. Движением вышитой замшевой перчатки он выложил на стол императорское письмо, государевой подписью под самый нос офицеру. Тот быстро наклонился к письму, точно обнюхивающая ищейка; потом вздрогнул и выпрямился. – Слушаю, - проговорил он. Повернулся и, топая, вышел; дверь за ним захлопнулась. Арестованный и его сиятельные посетители остались наедине. Только сейчас Полина увидела, что сталось с Эразмом, - и сердце у нее облилось кровью. Он был одет в какое-то тряпье – должно быть, его собственное платье: здесь, по-видимому, ему никакого тюремного облачения не выдали. Но платье это было уже загажено до того, что иначе как тряпьем его назвать было нельзя: Полина догадалась, что Эразм сидел в сырости и ему приходилось простирывать и просушивать платье самому, на печке вроде той, что они видели в караульной. Лицо арестанта было грязным и закопченным, пальцы сбиты и намозолены – настоящий каторжник. Эразм поймал полный ужаса взгляд княгини и улыбнулся разбойничьей улыбкой. - День добрый, ваше сиятельство, - хрипло проговорил он и заперхал; Дольский тут же отодвинулся. Эразм поглядел на него. - Как ваше здоровьице, ваше сиятельство? – спросил он. Дольский начал вставать; Полина схватила и удержала его за рукав. - Тише, тише! – прошептала она. Потом посмотрела на Эразма. - Эразм, я принесла тебе пятьсот рублей денег и одежду… и… и, пожалуйста, возьми, - проговорила она быстро, как будто надеясь внушить это "деверю" до того, как тот спохватится и отвергнет ее подачку. – Возьми, это разрешено! Она стала пододвигать к Эразму сверток; тот оттолкнул его скорее машинально, чем сознательно. Потом твердо сцепил руки на столе перед собой, и Полина притихла, поняв, что с милостыней придется подождать. Серо-зеленые глаза на небритом и грязном лице каторжника смотрели ясно и непреклонно – как Полина никогда раньше не видела у Эразма; как будто тот впервые действовал с сознанием своего предназначения, с прояснившимся сознанием. - Вы оба думаете, что вам будет хорошо, - проговорил он каким-то помолодевшим, срывающимся голосом. – Что можно как-нибудь прожить, как вы живете, с полной сумой денег и с полными поместьями рабов, - и после вам и на том свете будет хорошо!.. Не так ли, Полина Андреевна? Полина слегка вздрогнула; потом заставила себя поглядеть в глаза Эразму и спросила: - Так ты решил муки принять, Эразм? Для спасения души? Губы его вдруг по-ребячьи дрогнули; он угрюмо сказал: - Да. - А мне кажется, что нет, - ответила Полина. – Мне кажется, что ты дезертир и решил со всем покончить "как-нибудь так"… Устал жить? - Мои рабы не бедствуют, господин Волоцкий, - вступил тут в разговор и князь с явственной иронией. – Я с ними уже давно во взаимовыгодных экономических отношениях. А вот какой вальс-казак происходит в вашем поместье, мне известно. Как вы думаете, господин схимник, положение ваших крестьян улучшится после того, как они перейдут в государственную собственность? Я знаю, как наше… - Тише! – оборвала его испуганная жена. - Я уж и не говорю о твоей семье, - тихо прибавила она. – Эразм, то, что ты сделал, - было очень глупо… Он насупился, все более начиная походить на избалованного ребенка. - Мы живем неправедно, - сказал он глухо. – Нельзя так жить. - Так ты вдруг стал утопистом, вроде петрашевцев, - сказала Полина. – Или, еще лучше сказать, - нерассуждающим бессеребренником вроде первых христиан… Да? Так тебе удобнее? Эразм так и вздулся, как Нева по весне. - Да как вы… Сидите здесь – в бархате, в лисьей шубейке… И смеете что-то говорить про мое удобство? – захрипел он на нее. – Да я помру недели через две – а вы, такая гладкая бесстыжая баба, будете со своим… Дольский коротко и страшно надвинулся на него через стол; и Эразм, в каком разбойничьем виде и настроении ни был, откинулся назад и тут же замолчал. - Моя жена права, - сказал князь, разглядывая арестанта ледяными глазами. – Вы именно что дезертир, и самый жалкий… Не знаю, что вам будет "после", если вы на это по-евангельски… или "по-вашему"… рассчитывали… но для вас, безусловно, не рай. - Это еще почему? – спросил изумленный Эразм. Полина не сдержалась и засмеялась. - Потому, мой милый, что Бог в торги не вступает, - ответила она. – У Него далеко не так просто и однозначно, как тебе представляется… и в Его доме обителей больше, чем тебе представляется. - Вы-то как это можете знать? – прервал ее арестант. – Вы с Ним говорили? - А ты говорил? – насмешливо, но с невольной тревогой спросила княгиня. - Я говорил, - отрубил Эразм. Помолчал и прибавил: - И это Он мне повелел сделать то, что я сделал. На несколько мгновений Дольские ошеломленно замолчали. А потом Полина сказала: - Эразм… а тебе не кажется, если уж так рассуждать, что то мог быть попросту лукавый дух? Или голос собственного твоего мозга? - Тогда уж и все древние пророки разговаривали сами с собой, - вскинулся Эразм. - Я склоняюсь к мнению, что именно так и было, - язвительно вмешался Дольский – как будто дослушав до слабого места противника. – Эти иудеи и христиане понимали в своем устройстве не больше, чем понимают животные! И уж и тем более – не догадывались, что голоса богов в их головах могут быть признаком сумасшествия! Все трое замолчали – Полина была в изумлении, как всегда ее умел удивить этот человек: ей вдруг представились библейские пророки не в святом образе, в каком она привыкла их представлять по картинкам и церковным славословиям, а в том грубом, диком образе, какой они наверняка и имели – и какой еще теперь можно было увидеть среди неразвитых племен. - Возьми деньги и вещи, - сказала Полина. Она опять подтолкнула сверток к Эразму – и тот машинально наложил на него руку. - Вы ничего, ничего не понимаете, - высокомерно сказал арестант, пряча принесенное подаяние себе на грудь. Дольский застыл на миг – а потом кивнул. - Где уж нам, - сказал он. – Только, господин святой подвижник, припрячьте ваши деньги получше: чтобы иметь надежду выкарабкаться из вашего очень незавидного положения. Иначе, если ваша вера права… Он вдруг резко встал. Подумал или просто застыл на несколько мгновений – а потом покачал головой с какою-то почтительностью. - Кто был святой, так это ваш брат, - неожиданно тихо проговорил князь. Эразм резко встал тоже: воспоминание о брате его точно ожгло плетью. - А вы бы ни за что так не сделали, ваше сиятельство, - так, как я!.. - Пожалуй, - сказал Дольский – спокойно, но очень пристально глядя на арестанта. – Ну, так что же? Я – это я, не вы! Наша заслуга в том, как мы преодолеваем именно самих себя, Эразм Гавриилович! Тут наконец к ним заглянул конвоир. - Господа, прошу вас заканчивать! Он помедлил и тихо прибавил, точно извиняясь: - Непорядок. - Да-да, мы уже закончили, - ответил князь. – Благодарю вас. Эразма, который все оглядывался на них, увели. Дольский взял под руку жену, которая все не могла оторвать взгляда от дверей, за которыми скрылся арестованный. - Идем, Полина. Идем отсюда. На улице князь спросил жену: - Ну что, настоящий русский характер, не правда ли? - Правда, - ответила Полина. Но больше не прибавила ни слова. * Вспомогательное крепостное сооружение в форме треугольника с обращенной к противнику вершиной, расположенное перед основной крепостной оградой.