Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Сонечкина свадьба была почти так же пышна, так же била в глаза, как свадьба Дольских: даже еще и важнее, стариннее. Гости принакрылись от ветра плащами и шинелями; невесту в ворохе кружев спрятали под салоп с собольим мехом – вышла настоящая боярышня. Но Дольские, прибывшие в числе почетных гостей, сразу овладели общим вниманием – точно виновники торжества. Сонечка, плача от восторга и волнения, трижды поцеловалась с благоухающей и сверкающей драгоценностями, в мехах, княгиней; присела Дольскому, стоявшему с невозмутимо-насмешливым видом, в широком, вразлет, плаще и шапке с меховой опушкой: почти такого же фасона, какой нашивали его латинской веры предки. На лице князя было написано – он знает такое, чего им, воронам, в жизни своей не узнать… Марфа Павловна, протиснувшаяся к дочери, чтобы обняться с нею, лоснилась полным телесным и всяческим иным довольством – но волновалась непривычным волнением. Как будто впервые почувствовала - где-то, нутром: неладен брак Полины, не должно было ему состояться! Но добрая мать опоздала со своим сожалением. Тем более, что оно было несильно, смутно и скоро оказалось опять погребено под сознанием теперешнего своего счастия и благоденствия. - Слава богу, Поля! Все слава богу! Дождалась я, святители! Марфа Павловна плакала, грузно покачиваясь, и терла пальцами под глазами. Дольский едва заметно, но очень выразительно поморщился, глядя на тещу сбоку, - но когда она повернулась к нему, лицо его выражало совершенную вежливость. Он поклонился так красиво – что хоть бы и королеве. Полина, отступив от всех, взяла под руку мужа и, прищурившись, оглядела гостей. Потом взглядом попросила у Дольского разрешения – и, когда он улыбнулся и кивнул, оставила его. Подошла к брату – привлекательному, еще молодому человеку, с фамильными их темными волосами и белой кожей; хотя Андрей, между других ее братьев и родителей, был как-то смазан. Как-то… бесформен, более других напоминая отца. Такой всегда предпочитал, чтобы его устраивали в жизни, – кто или что, даже не так важно. - Здравствуй, Андрюша, - с улыбкой проговорила княгиня. И жених словно бы даже заробел, затрепетал перед младшей сестрой; впрочем, теперь она выглядела не моложе его - двадцатишестилетнего. Опытности и горечи в глазах у нее было даже поболее. - Здравствуй, Полина. Он осторожно пожал ее руку в кружевной митенке, поморщившись от ощущения большого перстня. - Как живешь-можешь? – спросила Полина, глядя в серые глаза брата. - Сама видишь, - принужденно рассмеялся фрачный, стесненный жених; отвернулся, потом дернул плечами, кашлянул и посмотрел на нее уже просто, почти простодушно. "Нет – это не он меня торговал; это, должно быть, Алексей… Капитан… Красавец…" - Ну, дай вам бог, - кивнула Полина. Одарила брата своей улыбкой и, распустив кунью накидку, прошествовала к Алексею: тот был при мундире, при двух своих орденах, очень бравый. Драгун*, но характером настоящий гусар! И не постеснялся ничуть при всех со смехом стиснуть сестру в объятиях и расцеловать. - Полька, радость-то какая! - А ты, Алешенька, не женишься? – улыбаясь, спросила Полина. – Что ж ты-то все бобылем? - Женюсь, мадам, всенепременно женюсь! Уже даже и присмотрел кралю как будто, - заговорщицки подмигнул он сестре. Веселье его так и распирало – дурноватое какое-то веселье, не свадебное. Полина с горькой улыбкой кивнула Алексею и быстро вернулась к мужу. Схватилась за его руку, точно утопающая в трясине, - и тот пожал ее, поглядев жене в глаза: с тревогой и любовью. "Господи, иногда Артемий мне кажется из них честнейшим и лучшим… Он хотя бы не выламывает из себя незапятнанную добродетель – а таков передо мною, каков и есть…" Потом всей толпой пошли на венчанье – и окрутили Андрея и Sophie быстро, смущенно и радостно. Сонечка плакала от умиления и волнения, так что даже вся раскисла; под конец и Полина позабыла все счеты и предалась общему настроению. Отпраздновали шумливо и хорошо – в доме здешних локтевских знакомых. Полина с мужем, впрочем, встали из-за стола довольно рано – Полина сослалась на усталость и на "последствия путешествия". Конечно, роптать на поведение их сиятельств никто не стал. Еще раз бегло перецеловавшись со всей родней, Полина с необыкновенным облегчением вышла на улицу, опираясь на руку мужа, и села в их гербовый экипаж. Положила голову князю на колени. Тот изумился – а потом нежно опустил ей руку на плечо: - Поленька?.. - Ты мой самый родной человек, - прошептала она – пронзительно, надрывно. Он застыл, точно в неверии, – а потом, порывисто припав к ней, стал целовать ей локоны, щеки, шляпку; все, до чего мог достать. Шептал бессвязные слова, мешая русские с польскими и французскими; а княгиня плакала навзрыд и все не могла успокоиться. Виктор и Владислав, наследники Дольских, приехали к ним через неделю после свадьбы Андрея и Sophie; Полина готовилась принять их со страхом и недоверием – каковы-то окажутся? – и опять за это время несколько охладела к мужу. Владислав, старший, оказался более всего похож на князя – такой же белобрысый, тонкогубый, нос с горбинкой; только глаза не отцовские, не такие примечательные: обыкновенного русского серого цвета, с темной опушкой ресниц. "Матери – не иначе", - подумала Полина: одновременно с жалостью к этой неведомой женщине и злобою на нее. Младшенький княжич – или паныч? – точно удался в русских прародителей: русоволосый и кареглазый, курносый, только в линии губ и прищуре глаз что-то гоношилось не по-здешнему. Оба мальчика были здоровые, бойкие и отменно вежливые - два рыцаренка. Поприветствовали мачеху точно такими словами, какими им было велено, по-французски – величая Madame; поцеловали ей руку и поклонились. Даже младший ни в чем не сбился. - Вы говорите со мной по-русски. Ведь вы же русские? – улыбаясь, ласково проговорила Полина: а на душе кошки скребли. – Так, Владислав? Я буду звать тебя Славой – или Владом: как тебе больше нравится? - Зовите Владом, мадам, - немного поколебавшись, твердо заявил мальчик. – Если вам угодно! И еще раз поклонился. Полина засмеялась. - Ну будет, будет вам! Идите поглядите дом – вам здесь понравится! Может быть, вас проводить? Владислав нахмурился. - Мы лучше сами, мадам! Сделав знак брату, он с ним вместе убежал: только топот ножек по паркету разнесся по чинному дому. Князь помолчал, потом спросил у жены – с волнением и искренней отцовской гордостью: - Как они показались тебе? - Это настоящая твоя кровь, - улыбнувшись, ответила Полина. – Только мне непонятно… знаешь ли, совсем непонятно. Она посуровела. Князь – тоже. - Что? – резко спросил он. - Ведь у них разные матери, - прошептала княгиня с осторожностью – и все же с ясным укором. – Как эти дети так подружились? Как смогли сойтись эти женщины? - Я за несколько месяцев до нашей свадьбы перевез моего младшего сына к Владиславу. Мать Виктора была до меня совсем бедна - и со мною на все согласна, - ответил князь. Он не таился. Полина взглянула на него с мгновенным острейшим отвращением – а потом искра погасла. Она знала этого человека. Она знала жизнь. - Ты ее обеспечил? – спросила Полина. - Да! Без меня она мыкала бы горе до конца своих дней, - ответил Дольский. – Я говорил тебе! Полина поежилась, точно на нее дуло. - Ну… хотя бы так, - сказала она сквозь зубы. Тряхнула головой. - Не желаю больше об этом говорить! - И не нужно, - мягко и зловеще предупредил ее муж. – Это дело прошлое! - Прошлое, - прошептала княгиня, опустив глаза. Вот это "прошлое" - уже сейчас с ними, уже бегает по дому и шалит! А как дальше-то будет? Дети довольно быстро обвыклись в доме – и привыкли к отцу и мачехе; Полина знала, что мальчишки их лет забывчивы и часто бессердечны к матерям. Это сейчас было и хорошо. Владислав и Виктор не тосковали, с нею вели себя примерно, а наедине – шумно и дружно. С ними приехала их гувернантка-француженка, и Полина скоро стала выслушивать ее отчеты в успехах пасынков. Те были способны и умны – в отца; и с таким же орлиным самолюбием. Недели через две Полина вдруг спохватилась – что от Ольги нет ожидавшейся весточки; в страхе быстро написала кузине, но ответа не получила. Не успела получить: из Петербурга до имения Баяновых письмо должно было добираться долго… А между тем, в обществе разразилось событие, отвлекшее все умы: процесс петрашевцев, бунтовщиков и развратителей общества, в числе которых оказался "оставной инженер-поручик и литератор Достоевский"... Это было политическое дело, вовлекшее невиданное количество русских литераторов и ученых, - и Полина впервые увидела своими глазами, как "душится цвет русского общества". Дольские поехали на показательную казнь на Семеновском плацу, хотя муж отговаривал Полину: поехали, потому что она уже услышала из его уст – все это только жестокое представление; и потому, что Полине хотелось самой посмотреть, как царская воля может поступить с людьми – и с "будущим гением русской литературы". Все это зрелище: жандармы, торжественное оглашение приговора, священник в черной ризе с крестом, преломление шпаги над головою дворян, столбы – было жутким, театральным и настолько убедительным, что Полина едва не поверила в очередную ложь князя. Когда осужденных торжественно помиловали, она почувствовала себя так, точно это ей был прочтен смертный приговор и помилование… Достоевского она узнала только потому, что муж показал ей на него пальцем: человек лет тридцати, с умным и привлекательным лицом, что она осознала только после; первым Полина увидела объявший его ужас. Глядя на писателя, княгиня не сомневалась - в эти минуты он чуть не умер. Когда они ехали домой, Полина не могла вымолвить ни слова. Даже рта раскрыть; Дольский мрачно и понимающе молчал. Потом заметил: - А все же им сохранили жизнь. - Да – для каторги, - резко ответила Полина. – Для Петрашевского без срока… Господи, как живут люди… - Но живут, - сказал Дольский. Он знал, как Полина тут же захотела возразить на эти слова; и знал, почему она промолчала. Она не знала, способствовал ли как-то ее муж смягчению наказания петрашевцам: и отчего-то не спросила тоже. Через несколько дней Полина получила письмо от Ольги, где та писала, что с опозданием, но благополучно родила сына и уже поправляется. Антиох опять ошибся – по-крупному, к лучшему! Полина только хотела вздохнуть полной грудью и обрадоваться, собраться к Ольге уже на крестины, как их постигло новое страшное известие. Дольский пришел домой позднее обыкновенного – то есть совсем поздней ночью: хотя, пока они жили с Полиной и особенно после приезда сыновей, старался соблюдать приличный для отца семейства режим. Полина, как будто предчувствуя беду, не спала. "Как мне Эразм говорил, - тоскливо подумала княгиня. – Сравнить обыкновенную тревогу с точным известием, что мужа казнят… Боже! Что мне в голову пришло! Да как их сравнишь, эти чувства, как разберешь, особенно при женской нервности?.." Когда открылась дверь, Полина повернулась к скрипу и свету из коридора всем телом; быстро привстала. Дольский, не поздоровавшись с ней, захлопнул дверь; в огне маленького ночника Полина видела резкие движения князя, снимавшего одежду. Ей показалось даже, что он ругается сквозь зубы. - Милый, что случилось?.. Он остановился в расстегнутой рубашке, держа в одной руке крупную опаловую запонку; уставился на жену с таким видом, точно впервые осознал ее присутствие здесь. Как будто с ним вдруг заговорил слишком знакомый ему предмет обстановки. - Ничего, - наконец ответил Дольский: тихо, сквозь зубы. – Ничего, что имело бы к нам касательство… Zut! Полина села совсем, быстро пригладив волосы. – Артемий, бога ради… - начала она; но князь в этот раз выругался так виртуозно и выразительно, что княгиня не посмела более ему докучать. Раздевшись, он лег в постель и, полежав несколько мгновений на спине, бессмысленно глядя в потолок, рывком повернулся на бок – чтобы избежать всяческих расспросов и домогательств жены. Полина испугалась не на шутку. "Что же могло случиться?" Она пролежала несколько времени без сна, сознавая, что и князь также бодрствует: обоих томила невысказанная мука. Потом Полина тихо произнесла: - Артемий… Дотронулась до его плеча, и тот вздрогнул всем своим сильным телом. Выругался снова – по-русски, по матери – потом так же резко повернулся на спину. Полина могла видеть его застывший искаженный профиль. Она приподнялась на локте и затаила дыхание: зная, что вот сейчас плотина прорвется… - Твой деверь, - наконец сказал Дольский сквозь зубы. Полина еще несколько мгновений вспоминала, что такое "деверь": она, так гордившаяся своею русскостью! А потом у нее точно опустились и обледенели внутренности. - Эразм?.. – прошептала княгиня. – Что он натворил? Как?.. - Очень просто!.. Это чистейшей воды идиот, et rien de plus*, иначе я отказываюсь понимать его поведение, - перебил ее муж. – Он все-таки обивал здесь пороги, даже в Москву не уехал, где служил прежде: полнейший идиотизм!.. Он вдруг осекся и закрыл лицо руками. Полина поняла уже почти все. - Он арестован? – шепотом спросила княгиня, наклонившись над мужем; ее черные волосы мягко упали ему на грудь, но ни он, ни она этого не замечали. Дольский отвел руки от лица и кивнул, посмотрев на жену. - Ах, какой… un grand dourac russe*, просто ваш национальный герой, - с издевкой и одновременно с трепетом перед грядущим прошептал князь. – Он выкинул одну из его… из этих ваших штук прямо в Судебной палате, куда, представь себе, пришел поступать на место. Ну и, конечно, его взяли прямо там. - Как? Они не испугались? – резко спросила Полина. - Испугались, конечно! Личины в воздухе, сотрясение столов, дым коромыслом, корчи! Но толком никто ничего не понял, как тогда с твоим Антиохом на ужине в Москве, - брюзгливо проговорил князь; а Полина с ужасом поняла смысл его нечаянной обмолвки - слежку за ними начали еще тогда. В самом деле, какие наивные дети были они оба! Вернее говоря, все трое!.. - Где он теперь? – спросила Полина. - В Петропавловской крепости! В каземате, под строжайшей охраной! В разряде государственных преступников! – мстительно и ядовито отчеканил Дольский. Потом закрыл глаза и опять тихо выругался по матери. Полина припала к его груди, и он не оттолкнул ее; но вдруг сам судорожно прижал к себе, уткнувшись лицом в разметавшиеся волосы. - Я должна его увидеть, - тихо проговорила Полина. – Хоть слово сказать! Отмолить Эразма у императора, конечно, надежды не было… Но, конечно, он был виноват сам – если все обстояло именно так, как рассказал ей Дольский. "А если не так?.." От внезапной страшной мысли у Полины озноб пробежал по коже. То, что случилось с Антиохом, она тоже домыслила сама: и, прежде всего, "высочайшее повеление" насчет него. А если Дольский мастерски прилгнул, когда Полина подарила ему такую идею? Если он лжет и сейчас? И сама эта мера: каземат, крепость, вероятно, ссылка… полная противоположность участи Антиоха, мера, которая возбудит много разговоров. Если бы это царь решил судьбу Антиоха, он, скорее всего, распорядился бы насчет младшего Волоцкого, так же виновного, таким же образом… Столь хитрый ход – дуэль и сведение старых дворянских счетов - скорее мог родиться именно в разуме Артемия Дольского, этого замечательного интригана, чей ум, в отличие от императорского, нисколько не утратил гибкости, а только развился с годами. Но ведь провел же его величество такой маневр с Пушкиным – или нет? Но то было более десяти лет назад… И это тоже рассказал ей Дольский… Полина вся окоченела в объятиях мужа; а тот не замечал этого, лежа погруженный в мрачные думы. На просьбу ее он не ответил; и Полина, собравшись с мыслями и духом, ее повторила: - Я хочу его увидеть! Князь дернулся. - Это невозможно! - Я знаю, что возможно, - она наполовину приказывала, наполовину молила. – Пожалуйста! Иначе я этого не вынесу! Господи, это я, это я… - Полина, у тебя истерика, - раздраженно перебил ее князь. – Здесь ты совершенно ни при чем! Полина приподнялась над ним и сказала уже грозно: - Но ведь что-то надо же сделать! Ты забыл, что у Эразма жена и дочь, а его почти наверняка лишат дворянства и имения? Нужно выхлопотать для него хоть какую-то потачку… поселение… - Поселение? – усмехнулся князь. - В Сибирь пожизненно без права проживания в столицах? Как вы прекрасно и премудро рассудили, милостивая государыня! Ему и так дадут… - Что дадут? – быстро, испуганно спросила жена. - По шее, - усмехнулся Дольский. – Года четыре каторги, я так думаю. Глядишь, еще и помашет кайлом в одном руднике с Достоевским: будет после о чем потомству рассказать… - Он не выдержит, - проговорила Полина, закусив губу. – Он не выдержит: чахотка или просто смерть от изнурения… Он на это и рассчитывал, так и подгадал – это самоубийца… "Счастливы слепые…" - Я должна увидеть его, - повторила она в третий раз. – Передать ему хоть что-нибудь из вещей и денег: ведь он, конечно, ничего не взял, голый предался в руки жандармов, на глупое мученичество… - А вы уверены, что это дозволяется, Полина Андреевна? – спросил Дольский, изумляясь и словам и ее, и намерению. Княгиня села, порывисто закутавшись в одеяло и обхватив колени. - Если увидеть Эразма иначе будет невозможно, я пойду и подам прошение императору, под карету его брошусь! – зло ответила Полина. – Могу себе представить, как этого бедного ребенка там содержат, - прошептала она, закрыв глаза и покачнувшись, со страдальческим видом. – Стены, наверное, черные от плесени, дышать нечем, кормят впроголодь и дрянью, каморка - шаг в длину и шаг поперек… "Именно так и содержат", - подумал князь. - Хорошо, я… - проговорил он после тяжкого раздумья. - Нет, - перебила жена звенящим голосом. – Это сделаю я! Я подам прошение его величеству о желании увидеться с Эразмом: расскажи мне только, как это делается! Дольский глубоко вздохнул и рассказал. Выслушав его, жена тут же вскочила с постели и, накинув поверх ночной сорочки шаль, засветила свечу и села к столу. Дольский смотрел, как дрожит испуганным белым голубем ее обнажившееся плечо, по которому разбросались черные волосы, отливающие маслянистым блеском: Полина писала письмо императору. "Эта страна и ее люди – какая-то непостижимая игра природы, далекая от разума". На другое утро Полина в числе других ожидающих, собравшихся перед дворцом его величества, смогла установленным порядком передать его чиновникам свое всепокорнейшее прошение на имя Николая. Она боялась всяческих невообразимых последствий такого поступка – слишком хорошо княгиня понимала, каковы могут быть последствия! – но через день почти нестерпимого ожидания Дольским на дом доставили письменное разрешение на посещение арестованного. Написанное собственной его величества рукой… "Хоть в раму заключить и на стену повесить, - думала Полина, ошеломленно рассматривая драгоценный документ. – Как еще поступают с письмами государя императора?" В тот же день, вместе с мужем – который ужасно злился на все происходящее, но не бросил Полины в этих испытаниях, – княгиня отправилась в Петропавловскую крепость, где держали Эразма Волоцкого. Она надеялась, что он все еще не умер от такого содержания. А втайне, в самой глубине души, надеялась, что умер. * Драгуны - название конницы, способной действовать также и в пешем строю. * И больше ничего (фр.) * Великий русский дурак (фр.)