Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

"Сентябрь 1849 года, 2-е. Мы с Артемием только-только приехали в Рим. Жарко, пыльно, шумно - а смердит как, особенно рыбой и гниющими фруктами! Здесь поэтически прекрасно в самом деле – но не настолько, чтобы можно было забыть обо всех… чужеземных особенностях. Вообще, я обнаружила, что наслаждаться красотами и чудесами других стран нам порою гораздо лучше у себя, когда эти чудеса доставлены нам на дом: как итальянскою музыкой и живописью или французскою галантностью. Россию можно сравнить с собирателем сокровищ, имеющим преимущество больших земельных владений. Артемий теперь все куда-то гонит меня… или и ему здесь тоже неуютно, как мне, и он только хочет "выполнить со мною план", обязательный для людей благородного сословия? Мы уже катались с ним на гондоле в Венеции, смотрели уличные комедии dell'arte… а я почти от всего здесь вздрагиваю: в Швейцарии лучше было… Может быть, лица и говор итальянцев слишком южные и темперамент слишком резок: в этом дело. Лизонька потерялась совершенно и почти безвылазно сидит в наших комнатах: впрочем, здесь и невозможно было бы ее куда-нибудь послать – приходится довольствоваться местными посыльными. Она спрашивала меня уже, пока муж не слышал: барыня, миленькая, скоро ли домой поедем? А что я ей скажу?" Дверь комнаты отворилась, и Полина, вздрогнув, быстро закрыла дневник. Вошел Дольский, ладонью утирая со лба пот, забирая назад волосы; светлые волосы его лоснились. Лицо его раскраснелось так, что Полина испугалась. - Артемий! Ты на солнце пересидел? - Ну, я не сидел – дела были, - усмехнулся он. Однако этот человек, похоже, переносил жару еще хуже нее. "Какой же он, в самом деле, крови и каких склонностей?" Поднявшись, она взяла мужа за горячие руки; они с жадностью поцеловались. - Артемий, милый, тебе не плохо ли здесь? – заботливо спросила Полина. - Ну что ты, - ответил он, обнимая ее. – Какие глупости… "Мужское самолюбие и этот его польский гонор…" - Мы ведь хотели еще в Польшу ехать – после Парижа? – спросила Полина. – Да? Князь кивнул, и лицо его ожило. - Да, - сказал он. – Непременно, Полина. Я хочу показать тебе владения моих предков: знаешь ли ты, что замок Дольских еще стоит цел и невредим? - Неужели? – спросила жена, глядя в его улыбающееся лицо. Рыцари, родством с которыми он так гордится, были грубее теперешних мужиков, плевали и сморкались на пол, мылись раз в полгода, вшивели под своими кольчугами… а теперь он наслаждается памятью о них! - Артемий, - прошептала Полина, кладя голову на плечо мужу и с удовольствием вдыхая его аромат. – Я вот какую мысль себе сейчас в дневник записала: чужеземными сокровищами нам порою лучше бывает наслаждаться дома… Вот как ты, помнишь, показывал мне коллекцию Дольских. Князь напрягся. - Ты на что намекаешь? – резко спросил он. - Что ты, вовсе не на то! – испугавшись, воскликнула Полина. – Я только к тому, что мы у себя дома извлекаем и усваиваем лучшее из мировых произведений… - Мы – то есть русские? – резко спросил Дольский. Полина кивнула. На тонких губах князя появилась усмешка. - Хорошо устроились, в самом деле, - проговорил он. – Навозим к себе лучшее, что производит мировое художество и науки, собираем мед со всей земли! Эта русская широта и гостеприимство, всеохватная любовь, – есть только огромный национальный эгоизм! - Это ты о ком сейчас? – прищурившись, спросила княгиня. – А, друг мой?.. Дольский тут же отвернулся, проведя рукою по лицу, как будто стирая копоть от ее клеветы. - Да, национальный эгоизм, - прошептал он. Несомненно, вспоминая в эти минуты свое петербургское богатство: сейчас это был неприкаянный человек, пользующийся чужою землею, но не ощущающий себя частью ее. Полине стало его жалко. Сколько уже столетий прошло – когда же он помирит свою гордость и дух со своим… отечеством? Ведь этот рыцарь родился в Петербурге, как и несколько поколений его отцов! - А эгоизм, о котором ты говоришь, - произнесла она: князь тут же к ней повернулся, глядя с изумлением. – Это чувство достоинства, которое есть у каждого народа! – сказала Полина. - У русских оно вовсе даже не так обострено, как у столь многих наших соседей: мы куда скорее готовы принять, примириться с чужим, чем они! Князь кивнул. - Ну да, - как-то брезгливо ответил он. – Только вы забываете, Полина Андреевна, что вам природою дарованы такие просторы, что одна губерния поболее иной страны! Конечно, у иноземцев обострено национальное чувство: им куда как поболее приходится драться за свою территорию! - Не природою дарованы, мой друг, - мягко возразила Полина: глаза ее сверкали. – Кровью и потом, трудом, веками! И да, мы многократно принимали к себе тех, кто подходил под наш скипетр! - Ого! – воскликнул Дольский. – Вот как вы заговорили, Полина Андреевна! Какое-то злорадство выразилось в его чертах: точно он снова поймал жену на настоящей и низменной причине ее благородных порывов. - Колоссальный эгоизм, - с удовлетворением проговорил князь. – Приять и объединить под своим знаменем все – не так ли? Повисло молчание: как на важнейшем дипломатическом совещании. - Пожалуй, - медленно ответила она спустя несколько времени, - что и так... - Ах, вот как, - прошептал он. Полина улыбнулась, подходя к мужу: глядя ему в глаза неотрывно. Положила руки ему на плечи. - Эгоизм в своих крайностях равняется любви – в ее крайностях, - прошептала она. – Приять все… Тогда мы будем одно, Артемий: одно, великое и прекрасное… - Ах, вот как, - прошептал он. – Государыня моя… Князь усмехался с неверием и изумлением, пока Полина не дотянулась до его губ; тогда он впился в ее губы со страстью, почти с жестокостью, точно пытался сейчас своею яростью ниспровергнуть ее правду. Но вскоре он смягчился, точно расплавившись в жару их любви: они стали нетерпеливо срывать одежду друг с друга, лаская друг друга со всею щедростью и опытностью старых и страстных любовников. Улегшись со своею женой, Дольский покорял ее, как покорял бы Россию; и она сдалась ему со всем пылом женщины, для которой радость ее победителя – ее собственная радость; и князь потерял себя в этой покорности. Они стали одно… Потом они лежали, отдыхая, под тонкой простыней, и с какою-то новою зоркостью и изумлением смотрели в потрескавшийся гостиничный потолок с лепниной. - Артемий, сколько в тебе смешалось кровей? – тихо спросила Полина. – Я не спрашивала раньше: удивительно… - Ну, во-первых, я поляк, - усмехнулся он с благодушием победителя. – В течение многих поколений Дольские также русели, любезная Полина, женясь на твоих соотечественницах: ты ко мне несправедлива – я теперь очень даже русский… Она покачала головой. - В тебе, должно быть, сильнее всего поднялось то, что спало в твоих предках: потому что нашлась к тому самая сильная причина, - тихо ответила Полина. – Под влиянием Антиоха поднялось все то, что в тебе противится русскому чувству – и даже русской части собственной твоей души. Дольский усмехнулся, лаская ее одной рукой. - Помимо того, что я русский и поляк, я еще в родстве и с Литвой, и с Румынией, - ответил он. - Ну конечно, - прошептала Полина. – Все латынь, римские столпы… Дольский приподнялся на локте и посмотрел на нее. - Румыния – православная, - сказал он. Полина приподнялась тоже. - Нет, - совершенно серьезно ответила она. – Православные – только мы… Вернее сказать: мы самые православные. Дольский только головой покачал: брови поднялись, но возражать он не стал. Он слишком хорошо понимал, что Полина подразумевает. Пробыв в Италии еще несколько дней, отчего у Лизы, на острой непривычной пище, расстроился желудок, Дольские отправились в Париж. Полина уже утомилась впечатлениями: теперь лучше всего понималось только то, чего ей не хватало за границей и отчего она страдала. Впрочем, она крепилась и не говорила мужу ничего. Однако князь и сам все понимал – и вечерами со своей неизменной иронией рассказывал ей анекдоты о непролазной грязи, царившей в европейских городах в былые времена, и о том, что теперь весь образованный свет "наслаждается памятью о своих предках, выскоблив и лакировав ее". О, Дольский куда лучше понимал душевные движения Полины, чем ей казалось. Потом они покинули душную Европу - и вскоре оказались уже в родных границах: в границах Виленской губернии*. Когда они оказались на этой польско-литовской земле, теперь покорной русскому орлу, уже начало холодать. Дольский, однако, с наслаждением выбрался из кареты, ощутив "дым отечества"; Полине эти земли тоже показались гораздо милей южной, задиристой и непонятной Италии. Князь и княгиня направились по дороге, обсаженной могучими липами, к замку с графитовой крышей, который все еще смотрел очень грозно: каменные зубчатые стены и настоящий ров с подъемным мостом - теперь всегда опущенным. За господами, не отставая ни на шаг, хотя и держась на почтительном расстоянии, шел вышколенный лакей его сиятельства; Лиза угрюмо плелась самая последняя, спустив себе цветастый головной платок чуть ли не на глаза – только чтобы не видеть этой картины. - Это впечатляет, Артемий, - действительно, - проговорила взволнованная Полина. – Ты говорил, строение четырнадцатого века? Дольский с гордостью кивнул. - Куда там вашей лапотной Москве, - проговорил он. – Древность – и готика! Высота в три человеческих роста, в окнах настоящие венецианские стекла. Днем в замке радужный свет как в костеле. - Но ведь замок не… Полина проглотила окончание фразы – Дольские овладели этим величественным замком только в шестнадцатом веке: до того они были мелкопоместные шляхтичи, какими кишела вся Польша, с почти смешным для их положения самолюбием. Князь внимательно смотрел на жену, но что она не досказала – не угадал. - Что ты хотела сказать? – спросил он. Дольские уже подошли ко рву – и Полина с опаской смотрела вниз, в эту широченную сухую теперь яму. "Неужели же он захочет, чтобы мы перешли этот мост?" - Вам часто приходилось обороняться? – произнесла она. Эти слова были еще хуже. Дольский улыбнулся – глаза побелели: - Да, - ответил он. – Рассказать тебе, с кем из русских мы дирывались? Я помню имена и числа назубок. - О, не нужно, - быстро ответила княгиня, отвернувшись от мужа и кутаясь в легкий пуховый платок. Она вздрагивала: Дольский усмехался. – То было смутное время, - проговорила Полина. – Самозванец… Князь сдвинул брови, грозно выпрямляясь; Полина отвернулась от него совсем и закашляла в ладони, сложив их лодочкой. Дольский тут же встревожился, забыв гонор. - Полина! - Все хорошо, - отдышавшись, ответила она. – Просто путешествие утомило меня. - Гляди у меня, - сказал князь. Он подошел к ней и обнял за плечи, набросив свой широкий плащ, – Полина закрыла глаза. - Идем дальше? – спросил Дольский, когда она перестала дрожать. - Туда?.. – спросила Полина, указывая на замок. - Не думала же ты, что я привез тебя сюда, чтобы посмотреть издали и уехать? – ответил князь. Он уже пошел вперед по мосту – проржавевшие цепи скрипнули, приняв непривычную тяжесть. Обернувшись, Дольский смотрел на нее: он казался здесь чужаком, этот элегантный господин в черной высокой шляпе и пелерине, - но глаза смотрели так, как, должно быть, холодно и непреклонно его предок озирал неприятеля с высоты крепостных стен. Полина, сдвинув брови, обмоталась платком по горло и шагнула на мост. Они молча и быстро перешли ров – только Лиза тихонько ахала и божилась, отстав от госпожи еще больше, - и Полина вздохнула с облегчением. Она помнила, как застонали цепи, освобожденные от их тяжести, - ведь могли и лопнуть! Дольский подошел к проржавевшим воротам и, нажав своей белой лайковой перчаткой, казалось, совсем без натуги отворил их. Ворота вскрикнули почти человеческим голосом: Полина ахнула сама. - Прошу, пани, - улыбаясь, проговорил Дольский, красивым взмахом руки указывая ей вперед. Высоко подняв голову и сжав губы, Полина протиснулась в ворота. Ее каблуки стукнули по вымощенному камнем двору – и остановились. Полина смотрела, закинув голову и открыв рот: вблизи замок просто поражал, без оружия, - своею приземистой твердокаменностью и, вместе с тем, устремленностью в небеса. "Только знамен не хватает", - подумала она. - Прекрасно, - проговорила она с дрожью восторга. Дольский прищелкнул пальцами. - Погоди – вот будем внутри! – воскликнул князь. Они вошли в замок так же легко, как и во двор: конечно, все здесь давно было заброшено. "Сколько лет сюда не ступала людская нога? - подумала Полина. – Как бы я хотела знать, что за обстоятельства выгнали этих панов из своего кичливого замка и привели пред стопы нашего государя! Да разве он расскажет?" Она уже забыла свои мысли – очутившись в пиршественном зале, в котором было прекрасно, как в католическом раю. Радужный свет, обещанный Дольским, лился на тяжелую привозную итальянскую мебель, играя на ее резьбе; за огромным длинным столом могло усесться человек пятьдесят. Полине казалось, что эти стены еще помнят пиры, которые закатывали хозяева, - до утра, под светом чадящих факелов, что держали дворовые холопы. На стене еще уцелели потемневшие портреты в позолоченных рамах. Заметив, куда смотрит его княгиня, Дольский не преминул подвести ее к портретам за руку: - Вот это князь Владислав Дольский и его супруга, княгиня Августа, первые хозяева замка, - я их прямой потомок. "Что же ты не привез их в Петербург?" - думала Полина, глядя в болезненно-надменное лицо пани Августы, с высоким подбритым лбом и выщипанными бровями, над елизаветинским воротником. Пан Владислав, в бархатной отороченной мехом шапочке с пером, в сияющих латах, глядел на Полину с брезгливо-ледяным удивлением. "Конечно, разве можно таких к нам везти – после этого в дом никого не пригласишь, если так же со стены смотреть будут!" - Ты совсем не похож на них, - сказала Полина. – А у тебя лицо нерусское. - Ничего удивительного, - хладнокровно ответил Дольский. – Уже после смерти ясновельможного пана Владислава и его жены, которые владели этими местами в середине шестнадцатого века, мои предки породнились с литовскими князьями и румынскими господарями. Полина посмотрела на него большими глазами. - Наши ветви скрещивались несколько раз – время, как ты сама заметила, было смутное, для всей южной Европы, - улыбаясь, медленно и веско проговорил князь. - Думаю, еще повезу тебя по всем местам, которые хранят память о Дольских. "Какого рода память?.. Впрочем, спрашивать нечего". Полине захотелось перекреститься широким крестом, но она не посмела этого сделать. "Удивительно! Ведь это все наши родичи, и все христиане; и наши бояре были такие же паны и господари, так же порою изгалялись над холопами и набегали друг на друга – а все не так! В наших всегда, всегда души было больше!" - Артемий, я устала, - беспомощно сказала княгиня, садясь на высокий стул во главе стола. Впрочем, она и сама не видела, куда садится. Зато это отлично заметил Дольский. - Голодна? Петр! – приказал он своему верному лакею. – Принеси сюда из кареты припасы и накрывай стол! Мы пообедаем здесь, в замке! - Слушаю, ваше сиятельство! Лиза совсем отошла в угол – и теперь уже, не скрываясь, бормотала под нос молитву. Полина, под взглядом Дольского, этого сделать не решалась. Она стащила с себя платок, оставшись в одном шерстяном дорожном платье – однако отличного тонкого сукна, с широким кружевным воротником; поправила тяжелый узел волос и бриллиантовые льдистые серьги. Повесив платок на спинку стула, Полина чинно села во главе стола, сложив руки на коленях, - Дольский величественно поместился напротив нее, глядя на жену с огромным удовлетворением. Петр принес из кареты тарелки, стаканы и еду, которой они запаслись заранее, чтобы не столоваться в скверной корчме: холодных жареных каплунов*, французские белые хлебцы и вино. Расставил все это с трепетом, с опаскою поглядывая на господина. - Твое здоровье, - произнес князь, поднимая простой стеклянный стакан с таким видом, с каким, должно быть, поднимал свой золотой кубок пан Владислав, напаивая своих гостей до бесчувствия. Пообедав, они еще часа с два осматривали замок – до самых его сырых подвалов, в которых, к счастью, Полина не обнаружила никаких человеческих костей. Впрочем, и смешно было бы их обнаружить: конечно, россказни о кровожадности древних владык преувеличивали! Зато князь с княгиней обнаружили столетние бочки с медом, из которых Дольский даже предложил жене отведать: она, вздрогнув, отказалась. Однако муж, конечно же, шутил. Полина ужасно боялась, что Дольский заставит ее здесь переночевать, для полного триумфа: но обошлось. Ему в замке дышалось гораздо вольнее, чем ей, он словно бы расправил крылья, как старинные рыцари, носившие их за спиною, - но князь видел, что ночевать среди холода каменных стен, в которых, возможно, дремали неведомые лихорадки, будет для нее губительно. Когда Полина осталась с Лизой вдвоем в одном из залов замка, чтобы сменить мокрую с дороги сорочку, она спросила горничную: - А ты, Лиза, так и не съела с утра ничего? Гляди – Петр и тот пообедал. Заболеешь! Лиза бегло улыбнулась в ответ на ласковую улыбку госпожи; но смотрела запуганно и неприязненно. - Конечно, Петру тут хорошо обедается – он весь уже по ихней форме переделался, - ответила служанка, под "ними", конечно, подразумевая князя. – А я не могу: мне в замке в этом кусок в горло не лезет. Так и чудится, барыня, что тут над столами кругом трупы развешаны… - Ах, господи! – воскликнула Полина, быстро крестясь. – Что ты говоришь! Конечно, она слышала, что и на Руси бывали до жути кровавые времена, со зверскими расправами даже над тысячами – а все не так! "Это все было "не наше", не суть! А у этих – суть!" - подумала Полина. Она вышла к мужу совсем не с таким лицом, с каким оставила его. – Поехали, - сурово сказала княгиня. – Или до ночи не доберемся ни до какой корчмы! - Ошибаешься – корчма здесь в двух шагах: я эти места изъездил, - холодно ответил Дольский: если не понимая, то догадываясь, что послужило причиною перемены ее настроения. Когда они уже перешли мост и сели в карету снова, он тихо сказал жене: - Вспомни вашего Ивана Грозного – вот уж с кем не может соперничать ни один наш воевода, даже в самые жестокие времена! - Это верно, - хмуро сказала Полина. – И неверно. Грозный был один… а народ, а душа его, ширившаяся со светлых киевских времен… и бояре наши… и даже сам Иван… Она потерла пальцами, сознавая мучительно, что внимательно-насмешливо слушающий муж все равно ее не поймет. - Ах, господи! Княгиня посмотрела в застекленное окно кареты на неприступный замок, на часовню – и сказала мрачно: - Едем отсюда. * Польша (и Вильно) обрели независимость от Российской империи только в 1915 году. * Каплун - кастрированный петух, откармливаемый на мясо.