Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

- С железнодорожным сообщением у нас пока туго, - степенно говорил его сиятельство, с удовольствием щурясь в окно дилижанса на прелестные пасторальные виды, уже начавшие радовать глаз. – Ты знаешь, Полина, что Николай опасается, как бы неприятель не приехал в Россию на паровозе? Поэтому российская колея уширена по сравнению с европейской. - Намного? – спросила Полина - которая после нескольких дней пути уже чувствовала, что ее "растрясло". Этот человек всегда умел ее удивить! - На четыре дюйма, - показав на пальцах с перстнями, ответил Дольский. – Всего-то. А между тем, малое несовпадение в размерах может помешать России принять большой европейский прогресс. Он улыбался, глядя ей прямо в глаза. Полина усмехнулась, слегка покраснев, – в приличнейшие слова этот человек умудрялся вкладывать самое… стыдное значение. "Какой изощренный, не нашего склада ум – хотя Дольский говорит по русски значительно лучше многих русских, он все равно как будто всегда на чужом языке говорит!" - изумленно подумала Полина. - Не в размерах, возможно, дело, - слегка нахмурившись, ответила она, посмотрев в лукавые глаза мужа. – А в том, что Россия может быть слишком целомудренна, чтобы принять... весь большой европейский прогресс! Дольский ожидаемо засмеялся, откинув голову, которую и так высоко подпирал белоснежный тугой воротничок. – По крайней мере, ты избавлена от путешествий на том, что у нас сегодня называется поездом, - ответил он. – Уверяю тебя, что мы с тобой путешествуем значительно приятнее, чем в этой унизительной демократической толкучке и грязи. Да еще и машина постоянно встает. У нас в стране ничего как следует не отлажено. Полина не могла не признать справедливости слов мужа – и, вместе с тем, не могла принять их так, как никогда вполне не приняла бы чужой земли. - Я поняла, в чем разница между нами – нами и Европой; да и другими странами тоже, - сказала она. – Мы их всех теплее. Полное сердечное понимание, любовнейшее дружество между людьми может быть только в России. Иностранцу никогда вполне не понять всех изгибов нашего языка, который столько впитал в себя, так полно и широко развивался, который имеет столько красок в обращении между всеми родами людей… Она, страдая, щелкнула пальцами, не находя слов. Дольский кивнул с непроницаемым лицом – непонятно, соглашаясь с женой или только показывая, что слушал ее. - Загадочная русская душа, - сказал он. – Конечно: мне знакомо это суждение. Мне только никогда не удавалось понять – на каком основании русские считают себя исключительными, не имея настоящего понятия о других народах… которое приобретается не иначе, как рождением на другой земле и полным усвоением ее обычаев и тонкостей. Всяк кулик свое болото хвалит, Полина Андреевна. Вы думаете, француз или немец не сказал бы вам о своей родине того же, что вы мне сейчас, – глядя на вас с таким же превосходством? - Ах, да ничего ты не понимаешь, - ответила Полина. Она вздохнула с детской восторженностью. - Мы их всех… больше, - проговорила Полина - и раскинула руки: как будто принимая в объятия всех, кого она "больше". Дольский нахмурился чуть заметно, глядя на нее, - но ничего не ответил и опять обратил взгляд к окну. Они заночевали в маленькой и довольно скверной гостинице – князь обещал, что последней на пути к деревне, где они остановятся для отдыха и лечения. Объясняться приходилось только по-французски, и вначале Полина испытывала значительные затруднения: Дольский стал ее учителем. Он свободно изъяснялся на нескольких иностранных языках. Ей вдруг стало здесь хорошо – хотя "хорошо" началось еще в дороге: когда Полина вдруг почувствовала, что уехала далеко от дому, что можно распробовать все чужое, что у них мило и не мило: чтобы потом, с иноземным запахом и чужою речью на устах, с горячей любовью вернуться домой. Ехавшая с госпожою Лиза, казалось, только об этом и мечтала – вернуться домой: ей здесь все было тесно, резало, как сшитое не по мерке платье. Она-то, бедняжка, и вовсе по-французски не знала, и для нее немцы* все были как звери без языка! "Ничего, - думала госпожа. – Лизе тоже будет сладко вернуться. Разнообразие всем полезно, чтобы расшевелиться". Они поселились в пустующем каменном домишке на окраине деревни – у подножия гор: воздух был, какого, казалось, и не бывает. Как чистейшая родниковая вода. И вода здесь была чистейшая. Дольские могли бы, конечно, поселиться у сельского врача или учителя – те любезно приняли бы богатых русских аристократов: но князь в свой медовый месяц предпочитал уединение. Полина была во всем с ним согласна. Заплатив совсем немного, ее муж приобрел в дом все мелочи, которых им не хватало. Оказалось, что для довольства и полноты жизни нужно так мало! Они бродили вдвоем по лугам, поднимались в горы… Полина уж и не помнила, когда могла полежать в траве в одном только домашнем платье, без шляпы, без корсета: должно быть, никогда. До свадьбы жизнь ее была подчинена девической строгости, после свадьбы – строгости столичной. Князь стал учить ее ездить верхом. Сам он был отличным наездником: как преуспевал почти во всем, что ни делал. Ночами они предавались друг другу, не уставая от ласк, а точно, в соединении с воздухом, тишиной и водой, освежаясь и укрепляясь этой любовью; спали вначале допоздна, по-петербургски, а потом и подниматься, и ложиться стали на заре. Вечерами особенно полюбили кататься верхами – вдвоем, одевшись так просто, как только позволяло их положение. Полина надевала широкополую пастушескую шляпу и весело щурилась на своего высокородного спутника: почему-то ей особенно весело было глядеть на него здесь, в немецкой глуши, где ему не перед кем было себя "воздвигнуть". - А знаете, Артемий Антонович, - как-то сказала она, труся на своей кобылке рядом с ним под сенью скалы, - нас ведь здесь обоих за русских считают! Около них сбегал водопад, придавая какую-то прохладно-насмешливую таинственность словам Полины. Дольский нахмурился на нее из-под своей широкой пасторальной шляпы. Отточенные усы и бакенбарды у него по-прежнему были – как с журнальной картинки; да и светлый костюм такой же. Он посмотрел на маленького пастуха с белым стадом маленьких овец вдали. - Что же? Мы и есть русские, - ответил князь. - Нет, ваше сиятельство, - Полина весело покачала головой. – Вы – не русский! То есть вы русский снаружи - по той же форме, что и все петербуржцы, - а начнешь копать, копать, так и вытащишь совсем-совсем нерусского. Дольский покраснел и ударил свою лошадь ладонью по шее, так что она заходила под ним, скинув бы менее ловкого всадника. - Вздор! Я могу сделаться каким угодно, - ответил он. – У меня на все хватит и ума, и талантов! И воображения более, чем достаточно, чтобы рассечь хирургическим ножом эту вашу "загадочную душу"! - О да, ты очень умен, - согласилась Полина. – И подделаться можешь подо что угодно! Но все-таки ты не русский и никогда им не будешь, даже если очень захочешь! И пробормотала себе под нос: - Русский немцем сделаться может, а вот немец русским… врешь, слаба! - Идеализм и пустое бахвальство, столь вам свойственное, - пробормотал князь. Полина, подбоченясь, показала кукиш. - Вот тебе идеализм, ваше сиятельство! Он не знал, что с нею такое вдруг сделалось: ударив лошадь пятками, Полина вынеслась далеко вперед. Кобылка для нее была оседлана по-мужски, по совету доктора: так, сказал он, даме гораздо полезнее ездить. Что ж, это для нее было время свободы, теперь никто за Дольскими не доглядывал, никто не равнялся! Дольский нагнал ее, летя за женою почти в бешенстве, в пене: но когда схватил ее коня за повод, испугался. - Ты едва дышишь! Сумасшедшая! Полина, тяжело дыша, припала к мокрой конской гриве; у нее глаза закатывались, лицо покрыла бледность. Но потом она оправилась. - Домой… поедем, - выговорила она. – Я устала что-то… Дольский соскочил с коня и вытащил Полину подмышки из седла; посадил к себе в седло, прижав к своей груди, и повез домой. Медленно, шагом. Между тем, и солнце уже село; горы набросили на них свою огромную тень, и Полина замерзла в своем мокром от пота платье. - Вот бы… баньку сейчас, - стуча зубами, проговорила она. – Какие дураки эти швейцарцы, что бани не знают! - Я тебя и без бани согрею, - усмехнулся муж. Но ему было тревожно: Полина не откликалась, стала непривычно томна, а ладони ее все не получалось отогреть. Привезя княгиню домой, он велел слугам согреть для них обоих воды. Выкупавшись, отогревшись и поужинав хлебом с сыром, они легли на неширокую жесткую постель, на которой им в эти дни спалось так сладко. И не то князь, не то сама Полина первая подалась к нему, не открывая глаз, обняла. И он стал любить ее, не принуждая глядеть на него, не вторгаясь силою в ее душу, как в первые дни; но, глядя на ее лицо, когда брал ее, понимал с гордостью и удовлетворением, что завладел ее душою настолько, насколько мог. Насколько эта "загадочная душа" его в себя впускала. Дольский не знал - да и хотел ли теперь знать? - где в глубине этой души поставлена железная дверь и навешен амбарный замок, от которого ни у кого, кроме ее Антиоха, нет ключа. Через неделю Дольские бросили деревню и поехали в Берн, смотреть карманные чудеса швейцарского искусства; а потом, не останавливаясь, - полные сил, жизни и впечатлений - отправились дальше по Европе. * В первоначальном значении, конечно, - "немые" иноземцы вообще.