Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Они ехали в свадебной карете, и у Полины сладко и болезненно сжималось сердце. Вот, казалось, - вершина ее существования… То же испытывала она, выезжая в свадебной карете с Антиохом, мнилось – единственным; то же испытывал Антиох, стоя под пистолетом нового ее избранника. Жизнь была не гора, вершину которой нужно раз одолеть; а – горная гряда. И за теперешней своей вершиной человек мог не видеть более дальней и высокой цели… Полина знала, что сейчас на свадебный поезд смотрят; она слышала, что их приветствуют. Горящим лбом под алмазным венцом прижалась к окну, за которым кричали и изумлялись красоте выезда – запяточные лакеи, конные гайдуки*, свита из господ под стать жениху и невесте... Дольский нашел ее руку и пожал, и Полина заплакала от счастья. Князь это почувствовал. - Что ты плачешь? - Рада, - прошептала она, утираясь. – Я вся потрясена… веришь ли – твоим богатством и нашим триумфом… А меня это вот нисколечко не трогало до сих пор… Она показала щепоть. Дольский улыбнулся. - Рад, что наконец угодил вам, Полина Андреевна. "Для ощущения триумфа нужно особенное потрясение чувств – это верно, - думал он. – Я бы ей сказал, что она разборчива и капризна, как ни одна женщина, с которой я имел дело до сих пор, - да только это неправда… Другие просто не находили смелости говорить мне то, что они думают: хотя и скучали тоже, и терпели, бедняжки… Мы, мужчины, скоты, но скоты победительные!" Полина замолчала, припав к окну, а Дольский все, прищурясь, разглядывал свою невесту. Что же есть в ней такое, чего не было в других, почему он к ней так тянется – не отстать? Должно быть, ее тайна - то "ощущение небес", которое Полина имела в себе постоянно: ощущение правоты и опоры, ощущение неуничтожимой защиты своего женского и человеческого достоинства. Женщина может поднять голову, только когда глядит на Бога… С нею он чувствовал себя сильным, ее властителем, - и порою ее подданным, рабом: мальчиком у дверей александрийского храма мудрости, в котором она законодательница…* - Как ты смотришь на меня, - улыбаясь и поворачиваясь к нему, прошептала Полина. Она ощутила его взгляд и зарумянилась. Обнявшись, они стали целоваться с нежным исступлением. Тут их прервали – карета остановилась. Дольский, легко поднявшись с места, первым выступил из экипажа; невозмутимо, как римский патриций, слушая возгласы и рукоплескания публики. Так же невозмутим он остался, услышав в собравшейся у церкви толпе свист в два пальца и крик: - Со своей ведьмой на шабаш поехал! Подав руку невесте, прижавшейся к нему от робости, Дольский на миг уставил белые глаза на то место, откуда их шельмовали. Там почти тотчас же, разрезав толпу, показался высокий конский хвост на каске верхового жандарма; князь улыбнулся. Беспорядок был подавлен, не начавшись, и великолепная чета в окружении своей свиты направилась к Исаакиевскому собору. Родители невесты, старики Адашевы, выступавшие по ее сторону, себя не помнили от гордости. Марфа Павловна плыла в упоении, как будто среди облаков, - лицо ее в новом петербургском чепце с кружевами и лентами помолодело, и словно бы все упования юности вернулись на него: поблеклые и смирные, приличные ее летам... но она переживала в эти минуты, быть может, счастье своей жизни. Полина тоже признавалась себе, что не помнила в своей жизни подобного, - высокий расписной купол собора, вознесшийся над ними, великолепные ризы священников; ладан и свечи, и духи и бриллианты гостей… это было выше старорусской веры и покорности. Старорусская вера и покорность остались за порогом – восхищаться князем и княгиней или роптать… Их водили кругом налоя, пели молитвы – поставив в виду всех, в виду всех спрашивали о главном, о священном: и Полина радостно и сознательно клялась, и радостно и сознательно клялся Дольский. "Обручается раба Божия… рабу Божию…" Полина со слезами усмехалась. Она отдавалась ему и брала его – он брал ее и отдавался ей. Они обменялись холодными кольцами и поцеловались. Полина плакала, и видела – как не по-всегдашнему, влажно блестят глаза Дольского. Как будто впервые она увидела морщины на его выхолощенном лице. Сильное, стареющее шляхетство… "Ах, боже мой, как же ему нужно, чтобы его пригрели – как же ему нужна я! Ведь ему уже тридцать шесть лет, и сейчас он понимает это!" Она взглянула на собравшихся, в умилении, гордости, жалости, счастье… все это вместе в ней, слагаясь и непрестанно споря друг с другом, составляло любовь. Полина послала гостям поцелуй. Молодая княгиня Дольская. Гости закричали в восторге… Праздновать поехали, всей толпой, в дом Дольских – теперь дом Полины. Торжество было какое-то особенное, и для петербуржцев, утомившихся зрелищами и пирами, - тоже: особенно хорошо было женщинам. Марьяна Максимовна Свечкина сияла улыбкой на своем несколько отяжелевшем лице пресыщенной герцогини; Сонечка, сидевшая рядом с женихом, забыла все напускное, смеялась и по-детски била в ладоши. Марфа Павловна без всякого притворства беспрестанно прикладывала платок к глазам. Казалось, чувство и радость переходят от одной женщины к другой – и ни у одной не убывают. Стол был такой же обильный, за какими Полина сиживала в Москве, - и казался еще более изысканным, хотя и Муромовы знали толк в хорошей кухне. Может быть, оттого, что вкус блюдам всегда придает окружение. А окружение было достойно праздника. Когда Полина, встав с мужем из-за стола, пошла с ним танцевать по залу, скользя по навощенному паркету, в лучах вечернего солнца, лившихся из огромных окон, - на князя и княгиню смотрели, забыв зависть, причащаясь их аристократического счастья, возвышавшего и согревавшего сердца. И все сердца бились и рвались вершить что-то новое, сильное и страстное. Каждое чувство в таких людях, как Дольские, каждое их слово, даже каждый их порок приобретали особенный колорит и заставляли страстно желать им поклоняться… Раскрасневшаяся княгиня села за стол снова, и с аппетитом принялась за каштановый паштет Нессельроде* – готовясь танцевать, она едва откушала винограда. Полина потягивала шампанское, стоявшее на столах в изобилии. Вскоре она начала смеяться, глаза засверкали… - Не увлекайся, - серьезно шепнул ей Дольский. Он тоже пил, по большей части свое здоровье и жены, но владел собою вполне. Полина засмеялась. - Ах, что ты, разве я себе враг, чтобы сегодня напиться пьяною… Она посмотрела мужу в глаза – глаза его вспыхнули; князь улыбнулся. - Спасибо, - шепнул он Полине на ухо, откинув фату и черный локон. Она прикрыла глаза, грудь под пышным кружевом заходила часто-часто. - Ты меня сегодня уморишь, - едва слышно прошептала молодая княгиня. - Надеюсь, - едва слышно прошептал Дольский, склонившись еще ближе; и Полина, залившись краской, толкнула его локтем. Праздновали с семи часов вечера до поздней ночи – со всевозможными закусками, десертами, винами; с танцами, играми и анекдотами. Дольский выпил порядочно, но не захмелел, а только еще сильнее заблистал остроумием. Наконец пришло время провожать гостей. Дольский был человек не исконно русских и не московских понятий – и никого из посторонних, в отличие от госпожи Муромовой, в своем доме в брачную ночь не оставил. В свою брачную ночь. На другой день они будут обязаны, конечно, делать визиты… но без той неразборчивой московской широты: "с понятием". Он пощадит Полину; его имя оградит ее… Когда в доме остались только слуги – никого, кроме князя и княгини Дольских, посреди полного объедков и смятых цветов огромного зала – Дольский прошептал Полине на ухо: - Идем. Они стояли, не двигаясь с места и тесно обнявшись; слушая, как бьются их сердца. Последний лакей в углу зала погасил свечу и на цыпочках ушел. - Некому светить… - прошептала Полина. - Я тебя провожу: не заблудишься, не бойся... Она вздрогнула. Ответила резким шепотом на его улыбку: - Не смейся же ты надо мной! Взяв мужа под руку, княгиня стала восходить с ним по необъятной лестнице. Подняв глаза, она на миг ужаснулась: на Полину сверху вниз, из ночных теней, смотрела она сама - высоко вознесенная и неколебимая в своей задумчивости "дама с озера". Настоящая Полина! Сколько же противоположных людей уживается в одном человеке? - Не желаешь ли принять ванну? – спросил князь Полину по дороге. - С удовольствием, - ответила она. Дольский смотрел на нее, пользуясь темнотой, с пугающей страстью прежних дней – больше всего он хотел бы, чтобы жена разделила купание с ним; но для таких удовольствий она еще не созрела. Потом. Сейчас Полина слишком уже смущена. - Тогда я прикажу, чтобы тебе приготовили ванну. Ванные комнаты у нас отдельные. Горничная проводит, - прошептал Дольский. Полина нервно кивнула. Наверху они разделились – каждый пошел делать туалет; Дольский, несмотря на свою любвеобильность, был очень чистоплотен и даже брезглив. Она ни разу не замечала у него несвежего воротничка или неаккуратного бритья. Как странно: когда она жила с Антиохом, у нее и мыслей таких не появлялось… Вымывшись, надушившись, облачившись в свежий пеньюар, Полина в сопровождении княжеской горничной, державшей свечу так, точно она провожала в опочивальню королеву, пошла в комнату. Что ж, опочивальня была и в самом деле королевская… Дольский еще не возвращался – и Полина, робея, села на краешек высоко взбитой постели, сразу же утонув в ней; в зеркале она увидела свое отражение, бледную испуганную женщину… Чего она боится? Разве она уже не знает своего мужа? Тихо скрипнула дверь. Дольский вошел, поправляя атласный халат. Огонь свечей на миг придал ему вид старика – насмешливого, самовластного высокого старика. Полина вздрогнула. - Наконец-то, - сладострастно прошептал князь. – Наконец. Глаза его, обычно светлые до белизны, сейчас казались черными. Полина закрыла глаза и ощутила, как муж сел рядом; он нежно взял в ладони ее лицо и приник к ее губам. На несколько мгновений все замерло, пока уста наслаждались устами. Полина обняла мужа, лаская его короткие волосы, и потянула к себе; они упали рядом в душистое шелковое белье, и князь нетерпеливо дернул ленты ее пеньюара. Он стащил его, чуть не порвав. Полина в первый раз осталась с ним совершенно нагой. Именно этого она жаждала. Прижав любовника к себе и откинув голову, она принимала самые смелые его поцелуи; казалось, рот в нем жаднее всего до наслаждений. Молодая княгиня стонала и даже всхлипывала под любовным натиском - в этот раз сотрясавшие ее восторги оказались так же сильны, как в ту, последнюю, ночь… и представлялись кощунственными: как будто человек не имеет на такое права… Овладев ею, Дольский заставил жену глядеть себе в глаза. Он впивался взглядом в ее глаза – и видел в них негу и бесконечное обожание… Потом они тихо легли рядом, обнявшись под шелковым покрывалом. Дольский тронул жену за подбородок, заставив повернуть голову. - Ну, что скажешь? Полина блаженно улыбнулась. - Как я надеюсь, что в раю это есть, - прошептала она, потянувшись, как кошка; так что выскользнула из его объятий. Дольский захохотал. - Милостивая моя пани княгиня, - выговорил он со слезами на глазах, - если в раю этого нет, меня туда никакой дьявол не затащит!.. Полина не то засмеялась, не то заплакала, уткнувшись князю в плечо. * Дольский подразумевает греческую женщину-философа и ученого Гипатию. * Гайдук - выездной лакей, обычно высокого роста, одетый в венгерку, казакин или черкеску, в богатом доме (в Российском государстве XVIII - XIX вв.). * Многие блюда XIX века носили имя министра иностранных дел Нессельроде.