Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Свадьбу назначили на двадцать третье июля: честь стать посаженым отцом Полины его величество брачующимся более не предлагал, и жених заметил некоторое его охлаждение. Однако Дольский был слишком влиятельным и нужным в государственных делах человеком, чтобы серьезно пострадать от последствий объяснений своей невесты с императором. - Несчастный Пушкин был вроде твоего Антиоха – совершенно не практический гений, - сказал князь Полине с удовлетворенной улыбкой. – Да только я далеко не офицерик Дантес. - Антиох был куда значительнее даже Пушкина, и ты это понимаешь, - возражала рассерженная Полина: и теперь, когда между ними наконец установились мир и любовь, Дольский не мог перестать насмехаться! – Иначе и твоя карьера серьезно пострадала бы: император примерно наказал бы тебя за этот поединок, как полагается делать, - а он предпринял все возможное, чтобы избегнуть шума, который произвело бы твое разжалование!* Дольский долго молчал, непонятно-насмешливо глядя на нее, - а потом спросил: - Так ты думаешь теперь, что убийство твоего мужа было деянием высшей государственной мудрости? Полина скрестила руки на груди. - Я не стану отвечать на такие вопросы, - ответила она, в точности повторяя отповедь Дольского перед ее свиданием с царем. Дольский улыбнулся. - Ты восхитительная женщина, - сказал он, касаясь ее щеки. – Ты, наверное, считаешь себя нежным идеалом и жертвой – а ты практична и жестока куда более, чем был твой агнец Антиох… Полина пожала плечами. Потом обняла жениха и прижалась щекой к его плечу, улыбаясь. - Ну и что? – проговорила она. На свадьбу приехали родители Полины и оба ее брата – Андрей привез свою невесту с родителями: Sophie Локтевой, в свой черед, очень хотелось выйти в большой свет. Конечно, Москва была не чета Петербургу: столица превосходила ее во всем – и в блеске, и в тонкости вкуса и обхождения, и в размахе разврата. Петербург был как бледная фаворитка короля рядом с румяной барыней, которая, несмотря на все старания, все еще слишком совестлива, проста и хлебосольна для своих притязаний. "Оставь эти притязания, Сонечка, поскорее, - думала Полина, глядя на эту все еще свежую и наивную девушку. – Там, наверху, намазано отравленным медом". Sophie смотрела на будущую княгиню теперь с восхищением и завистью: она была счастлива, когда Полина ее поцеловала и пожала руку, как будто удостоилась высочайшего приема. Полина догадывалась, что эта девица была в числе тех, кто способствовал гибели ее мужа, устраивая свое счастье, - но теперь она слишком хорошо скрывала свои чувства. - В каком вы теперь счастии… - проговорила Sophie, оказавшись в доме Дольского, оглядевшись и всплеснув пухлыми руками. - Каждому свое, Сонечка, - ответила Полина, улыбаясь со спокойным и усталым превосходством. – Не завидуйте. Сонечка смотрела вокруг такими большими глазами – что, казалось, предметы ее восхищения вот-вот вскочат в них; она разрумянилась при виде великолепного Дольского и не понимала: как можно не завидовать. "Вот и пусть не понимает подольше", - думала Полина. Мать обнимала и благословляла Полину, и это невеста снесла как довольно неприятный обряд. Ей было трудно видеть свою мать – не то слишком совестно, не то слишком уж они невзлюбили друг друга; не то слишком далеко разошлись в своих понятиях. Марфа Павловна даже представить себе не могла – насколько далеко. Полина жалела мать, как жалела бессознательно всякого, кто не был "посвящен". Дольский посвящение уже получил: как принимает крещение ребенок, который только с годами начинает понимать важность и святой смысл того, что над ним совершилось. Они с невестой мало говорили о религии – но оба чувствовали, что намного ближе друг к другу, чем Полина могла бы сойтись с твердым в вере католиком или даже православным христианином. Это была насмешка или провидение: что ей оказался сужден человек, рассудочно искоренивший в себе римскую веру предков, - человек, чьи прародители подошли под ее православную веру ради выгоды и карьеры. Никто другой не понял бы ее так хорошо, как ее беспринципный жених. Дольский тоже принадлежал к тем "свободным людям", к которым Антиох когда-то причислял себя и ее… Обратившись же мыслью к вере, этот атеист ее удивил неожиданностями своей души: в какой-то аристократической жертвенности, свойственной его народу и католицизму, Дольский говорил, что, если уж искать вечной жизни, то Полиной и Антиохом вовсе не столько для этого сделано, сколько нужно: что они хотели дешево купить себе рай и не пошли для того ни на какие муки, какие принял, согласно преданию, Христос... - Испытания даются по силам человеку! У каждого свой крест! И если уж судить так, - яростно возражала Полина, - то мне… нам и не нужно совсем ничего! Кто тогда может сказать, что он "заслужил" рай? Я не хочу быть избранной! Если спасаться, то уж всем вместе - таким, какие есть! И пусть никто не гордится никакими "святыми подвигами": эта-то гордыня и есть худшее! Она замолчала. А потом вдруг произнесла, глядя в лицо жениху: - Вот ты, Артемий, - неужели ты думаешь, что Антиох, стоя под твоим пистолетом, не любил тебя и не желал тебе спасения: именно такому, каков ты есть?.. Она горячо заговорилась – и осеклась, поняв это. Дольский смотрел на нее с настоящим удивлением, скрывая его под иронией. - Любил под пистолетом? Вы, дорогая Полина Андреевна, впали в идеальную фантазию из числа ваших прежних, - заметил он наконец. – Вам когда-нибудь случалось смотреть в глаза противнику на дуэли? Полина покраснела. - Что бы ни было в тот миг в его глазах, он тебя любил, - ответила она. – Я знаю это наверное, так, как если бы он сам мне сказал… Да что ж, разве тут нужно говорить?.. Дольский опустил голову. - Ну что ж, тогда это… это и в самом деле высокий подвиг, - проговорил после раздумья он с удивлением, но почти уже без сарказма. – Но вот только… - Молчи!.. – приказала Полина. Ее глаза полыхнули таким гневом, что Дольский беспрекословно подчинился. Все, что думал, он оставил при себе… как ему не раз уже пришлось уступить этой слабой женщине, над которой в некоторых вещах он не мог взять верх и власть никакими силами. День венчания наступил неотвратимо, как тот, первый: хотя препятствий к этой свадьбе представлялось не менее, а даже более. Но Полина была здорова – она поправилась после всех испытаний; император держал холодный нейтралитет, хотя именно он когда-то и дал добро на свадьбу Полины и Дольского. Но теперь его пешки взяли свою волю: и его величество вынужден был это позволить. Как и два месяца отпуска, которые он давал Дольскому после свадьбы, - князь не изменил своего намерения увезти жену на лечение в Италию или Швейцарию. Как и просто показать ей мир. Он все более и более хотел и намеревался прожить с нею долго: преумножить свой род… да и просто: Дольский хотел жить с любимой женщиной. Если у них не будет детей, он возьмет к себе двоих своих незаконных сыновей, думал князь. Теперь он уже принимал мысль, что их брак, по слабости здоровья его будущей княгини, может оказаться бездетен. Но Дольский не сменил бы теперь Полину ни на какую другую женщину. Никакая другая женщина до сих пор не смогла войти в его высокомерное сердце – и ту, которой это удалось, Дольский не намеревался отпускать. В день свадьбы, когда дом Свечкиных отдавал ее почти как свою, Дольский вошел к ней - уже обряженной в новое и драгоценное свадебное платье, в бриллиантах, под вуалью. Взяв ее руку в тугой белой перчатке и целуя ее, великолепный жених прошептал Полине на ухо, как любовное признание: - А ведь ты не обретешь его вновь, даже если правда была ваша… - Почему?.. Полина замерла в нежных объятиях – а Дольский, усмехаясь, шепотом ответил: - Потому что если "там" и есть замужество и женитьба, в чем я сомневаюсь, - твоя любовь к нему уже не любовь жены… Женщина не может любить любовью жены более, чем одного мужчину. Полина с таким ужасом посмотрела Дольскому в глаза, точно он объявил ей о несчастии с живым дорогим человеком. - Уж я-то знаю, - серьезно и страстно прошептал князь, глядя ей в глаза. Он привычно погладил ее по щеке. - А что такое любовь жены?.. – спросила Полина, как будто надеясь разувериться в его словах. Дольский с улыбкой поцеловал ее ладонь. - Это все, что составляет твое существо, духовное и чувственное, - усмехаясь, ответил он, лаская ее. – У женщин может быть только так! - Замолчи, - горько и гневно ответила Полина. Опустив вуаль и вложив руку в руку жениха, она вместе с ним выступила навстречу гостям, среди которых были самые сливки Петербурга. * Николай I был противником дуэлей, и за поединок оба, и Пушкин, и Дантес, были в предварительном порядке осуждены военным судом по законам времени Петра I, предписывавшим смертную казнь; после смерти поэта в отношении Дантеса была начертана Высочайшая конфирмация, предписавшая его, разжалованного в рядовые, "как не русского подданного, выслать с жандармом заграницу, отобрав офицерские патенты".