Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Полина схватилась за юбки и низко и неловко присела, склонив голову. Промедлив в поклоне несколько мгновений, в течение которых слышала только шумное биение собственного сердца в ушах, она с робостью выпрямилась. Государь неподвижно стоял рядом, сложив руки на груди, опираясь спиною на ограждение фонтана: большие глаза его, обращенные к ней, выпукло блестели в темноте. Только сейчас Полина увидела, какой это огромный человек: он был крупнее рослого и сильного Дольского. Николай теперь не казался Полине нисколько красив: но только страшен. - Sire, - начала она, не выдержав этого молчания. И тут же император резко оборвал ее: - Вы не должны сметь заговаривать со своим государем первая! Вы не должны сметь с ним французить! - Прошу простить меня, ваше величество, - кланяясь, ответила Полина: она была изумлена такой вспышкой после разговоров императора на бале, которые тот вел почти исключительно на иностранных языках, но угадывала инстинктом, что царь мог гневаться на нее вовсе не за то, за что выругал. Она выпрямилась и, по праву слабого пола, оперлась на ограждение фонтана, став более свободно. - Прошу простить меня, - повторила Полина отчетливо, глядя в лицо царю, который все молчал - непонятно, но очень пристально глядя на нее. Теперь не одна только робость женщины и верноподданной была в ее голосе – но и холодность женщины и верноподданной, ожидающей от государя ответного исполнения обязанностей; Николай быстрым движением могучего тела повернулся к ней, опустив сложенные руки и словно открыв противнику грудь. Он был разгневан своею собеседницей, своим увлечением ею и ее ролью – и заинтересован. Тон его, неожиданно для Полины, переменился на ласковый: - Скажите, сударыня, что побудило вас, дочь из хорошей христианской семьи, поддаться бесовскому увлечению? - Ваше величество, - теперь Полина еще больше выпрямилась и немного закинула голову, чтобы глядеть царю в лицо. – Я не поддавалась бесовскому увлечению, как вы изволили выразиться, - я только следовала природным склонностям моего мужа… - Что это значит? – изумленно прервал ее царь. - Ваше величество, все то, о чем вы изволили слышать, - теперь Полина немного наклонила голову, глядя исподлобья, но ловила взглядом блеск ледяных царских глаз, - все то, о чем вы, без сомнения, изволили слышать в отношении моего мужа, было проявлением его натуры с раннего детства – а это значит, что таким… чудотворцем… его создал Бог!.. - Все это напоминает мне россказни о средневековых колдунах, - заметил таким же ледяным, как его взгляд, голосом самодержец. Он снова сложил руки на груди. – Я нисколько не суеверен, сударыня, но вольнодумства и сочинительства, угрожающих государственности, не намерен терпеть ни в ком! Вы крайне неблагонадежны! И ваш муж принял печальную и вовсе не христианскую кончину: к христианской же подвести его, по-видимому, даже не было надежды!.. Николай словно бы с досадою отвернулся, распаленный собственным "сочинительством": Полина же только удивлялась. От этого человека, от которого можно было бы ожидать высочайшей мудрости, она слышала только нагромождение истрепанных истин: все его слова были извержением чужих слов и моралей – ни отзвука собственной души императора не раздалось в них! И что сейчас ей сказать? Как поколебать эту натуру, вымуштрованную и выхолощенную государственной обязанностью до полного отсутствия собственных понятий? Или его величество только таким кажется?.. - Ваше императорское величество, - мягко, почти жалобно проговорила Полина; царь, изумленный такою переменой, стремительно повернулся. - Что вы хотите сказать, сударыня? Полина сложила руки. Она бы опустилась на колени, пренебрегая гордостью, если бы минута требовала… она опустилась на колени. Их никто не видел. - Встаньте, прошу вас, - голос Николая, что потрясло ее, прозвучал так, точно император был растроган; а в следующий миг, что потрясло ее еще больше, царь сам поднял ее на ноги, схватив за руку своей сильной рукой. И вовсе не спешил с ее рукой расставаться. - Я вижу ваше раскаяние передо мною, - его величество придвинулся ближе: голос он понизил, и в голосе этом словно бы зазвучали слезы. – Вы еще молоды и совсем неопытны: неудивительно, что вольнодумец и развратитель смог обольстить ваше сердце… - Ваше величество, - роняя слезы от стыда и ужаса, охватившего и сжимавшего ее тисками все сильнее, - соблаговолите выслушать… - прошептала Полина. - Я готов принять в вас отеческое участие, - царь все еще держал ее за руку, и она ощущала, как от его тела на нее пышет жаром. Он дружески склонился к ней. – Рассказывайте. И Полина стала рассказывать – вовсе не о том и не так, как ожидал этого Николай: так что через несколько фраз собеседницы нежное участие исчезло из его взгляда, и, холодно нахмурившись, император оставил ее руку. Полина повествовала о своем муже – она не лгала, как наставлял ее Дольский, и даже не пыталась это делать: рассказывала его историю с искренностью свидетеля, верующего всеми силами души в добро и вечный смысл существования своего кумира на земле. Она говорила, что Антиох был очень набожен и всецело поручал себя Господу, распоряжавшемуся его даром согласно Своей воле. Антиох проявлял необыкновенные физические способности и помогал сообщению живых с духами мертвых в доказательство человеческого бессмертия. В объяснениях Полины было немного оригинальности, которою она всегда гордилась и которою могла блеснуть во всякую минуту, кроме этой, главнейшей, - сейчас в ее словах первенствовало чувство: первая любовь, вновь забившая ключом. Антиох стал перед нею как живой, заслонив очарованного царя… - Довольно, - Николай наконец прервал ее. – Я услышал достаточно, сударыня… Он смотрел изумленно, холодно, нахмуренно – и вместе с тем так же растроганно, как тогда, когда увидел Полину перед собою на коленях. Как-то Полина смогла своею безыскусностью – а может, именно обыкновенностью своих объяснений, женскою слабостью на выдумки добраться до императорского сердца. - Я теперь верю, что вы заблуждались искренно и действовали не злонамеренно, - медленно сказал он, подкрутив ус; взгляд его блуждал по фигуре Полины, от лица до ног – и опять к лицу. – К вам я имею основания быть милостивым. Полина вздрогнула и с детскою обидой взглянула на Николая. Неужели он ничего не понял? Ничего не слышал?.. Стеклянно-выпуклые глаза царя смотрели на нее пристально – и уже отвлеченно, с удовольствием. Он сейчас думал о них двоих как бы в третьем лице: вот государь, простивший неразумную по молодости своей женщину; она позволяла себе вольные мысли и поступки, но сейчас раскаялась, устрашившись его всемогущества… и отныне употребит свои силы на пользу общую… "О боже, - с ужасом подумала Полина. – Как он… фальшив! Как слеп ко всему, и к людям, и к себе!" - Я вас прощаю, сударыня, но впредь… - проговорил император. Губы его тронула улыбка: он знал, что он красив, ему это говорили с молодости. И сейчас Николай даже был красив почти как в молодости. Полина склонилась перед ним. - Как вы добры, ваше величество… Николай опять придвинулся к ней – так, что она почувствовала прикосновение его ноги в армейских шароварах. - Я хочу быть вашим другом, - проговорил он. – А вы – хотите быть моим? "Вот так, наверное, говорил с женщинами Наполеон… И именно так, должно быть, император себе в эту минуту представляет нас…" - Я буду счастлива этим, ваше величество, - ответила она, опустив глаза. Царь быстро поцеловал ее в лоб. Полина содрогнулась от неожиданности, хотя знала – что в старину бытовал обычай государям целовать подданных; в ответ на поцелуй монаршей руки. Ей, конечно, следовало сейчас поцеловать Николаю руку; Полина не сделала этого, пылая от стыда и вся сжавшись у холодного каменного ограждения. - Вы выходите замуж за князя Дольского? Я хочу стать вашим посаженым отцом. Князь поляк по крови, но православного вероисповедания, - проговорил Николай, все так же милостиво улыбаясь и думая, должно быть: какой он великий человек. "Такого же православного, как ты?" - устало подумала Полина. Однако она улыбнулась и ответила: - Это великая честь, ваше величество. - Вы достойны ее, - проговорил Николай, вполне, должно быть, сейчас веруя в свои слова – Полина достойна потому, что она красивая женщина и понравилась ему. Намерения его уже не вызывали у нее сомнения – с полною уверенностью законного повелителя чужих судеб Николай обнял ее за обнаженные плечи, а руку поднес к губам… И тут Полина раскашлялась. Так неожиданно, что Николай выпустил ее и испугался. Она кашляла, согнувшись пополам и схватившись за грудь: Полина не знала уже, что было позывом к этому – подлинный приступ, сознательное или бессознательное спасительное лицедейство. Однакож, начав кашлять, она сразу же раздражила себе легкие до того, что не могла унять приступ силой воли. Николай, отодвинувшись и сложив руки на груди, холодно и встревоженно наблюдал происходящее – а когда Полина, ослабев, перестала кашлять, дыша со всхлипами, резко спросил: - Вы больны? - Да, государь… У меня чахотка, - страшным, хриплым голосом ответила Полина. – Меня только-только поставили на ноги, как ваше всемилостивейшее приглашение ко двору лишило меня обретенных было сил… Как у вас холодно… Она наговорила всех этих дерзостей, точно расплачиваясь ими за то, что ей пришлось претерпеть от императора. - Что ж, тогда отправляйтесь домой и ложитесь в постель. Вам нечего здесь делать, - резко и досадливо проговорил Николай. – Надеюсь, что Бог пошлет вам здоровье. Он дернул себя за ус, нахмурился и, наклонив голову и заложив руки за спину, быстрым шагом удалился от фонтана, бросив Полину. Полина ехала домой с чувством великого облегчения – и разочарования, и стыда… Да: она могла ожидать всего этого, даже могла бы сказать, что император оправдал все ее ожидания: ожидания женщины, умудренной жизнью. Но как же всегда разочаровывается человек, упрямо верящий в лучшее, в горнее! Полина коротко и устало успокоила свою хозяйку, конечно, встретившую ее самолично, - никакая женщина не смогла бы спать, будучи замешана в таком событии! Потом она поднялась в спальню и, приказав согреть себе воды, отмылась от пота, петергофских запахов и императорских ласк. Она уснула со счастливой улыбкой на лице. Кто-то ее хранил. Наутро Полина обнаружила у себя Дольского – он без церемоний вошел к ней, когда она еще лежала, отсыпаясь после бала. Она обрадовалась ему несказанно. Жених резко сел к ней и, схватив ее руки, спросил: - Что? - Ничего, - прошептала Полина. – Совершенно ничего, милый Артемий: вот – послушай… И она рассказала все без утайки – не скрыв и императорского волокитства. Дольский слушал ее, временами с трудом скрывая гнев; но выслушал до конца удивительно спокойно. Он явно тоже испытал большое облегчение. Когда Полина замолчала, князь сказал: - Все прошло очень удачно. - Как это? Полина нахмурилась. - Видишь ли – ты прекрасно выступила как женщина, дорогая, - ответил Дольский. – Император обыкновенно не тратит на женщин государственный ум… Но ты его растрогала, задев в нем чувствительные струны: свою Шарлотту он тоже любит за ее беспомощность. Полина гневно приподнялась, но Дольский с улыбкой уложил ее обратно. - Браво, дорогая, я горжусь тобой! – сказал он. – Теперь мы можем быть спокойны и насчет нашей чести – больную женщину Николай преследовать не будет. Я, однако, его понимаю – известно, что он давно уже не живет со своею женой брачно по слабости ее здоровья… Отеческого участия к другим дамам у него на сердце скопилось многовато… Полина засмеялась, как всегда ее умел насмешить этот бесстыдный человек. А потом вдруг Дольский прибавил: - Точно так, я слышал, его величество скомпрометировал Nathalie Пушкину. Даже о последствиях его дружбы с нею поговаривали… Полина уже ничему не удивлялась – как и тому, что слова Дольского полностью противоречили словам его о Николае несколько дней назад. То была, вероятно, сознательная ложь: но ложь из уважения к чести своей невесты. О, как Полина теперь научилась понимать эти вещи, увидев свет! - Он так пошл – боже, нестерпимо пошл, - прошептала она, подразумевая Николая. – Нестерпимо банален… - Нет, - спокойно возразил Дольский. – Он только нестерпимо государь: ты ведь не думаешь, надеюсь, что истинные соображения Николая по глубине уступают твоим? - Артемий, - прошептала она. – Знаешь ли, что… Он, удивленный, наклонился к ней. - Я тебя люблю, - прошептала она. – Позволь мне, пожалуйста… Она обхватила его голову и жадно поцеловала в губы; и еще раз, целовала, пока он сам не схватил ее и не осыпал растроганными поцелуями. - Верю, верю… Спасибо… - Нет, ты не знаешь, как я тебя люблю, - плача и содрогаясь, пробормотала она. Дольский только головой покачал. "Женщины! Нервы!" - Верю, ukochany*. Он сдержанно улыбался; а ей показалось, что он насмехается, и тотчас стало стыдно себя, и она замерла и отвернулась. Дольский вышел и осторожно закрыл дверь. * Милая (польск.)