Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Феерии в Петергофе, любимой резиденции его императорского величества, славились на всю северную столицу. С особенною пышностью прогремело рожденье императрицы – всего за неделю до окончания портрета Полины*; до нашей героини донесся только отдаленный шум празднества, о котором говорили в свете как о привычном, хотя и будоражащем умы событии: будоражащем каждый раз по-новому, как всякое, хотя бы и повторяющееся, событие государственного значения. Теперь же бал давался малый – и Полина не знала, радоваться ли этому: ее по-прежнему пугали высокие собрания и могущественные люди, к которым она почему-то все еще умом никак не могла себя причислить; но, однакож… на малом торжестве ее скорее заметят среди других приглашенных. Хотя ее приглашали именно с целью аудиенции… Полина дрожала заранее: ей был известен крутой нрав, широкий, прихотливый ум его величества, "которого обязанностью было боготворить всем подданным", о чем она слышала с рождения и что повторялось всеми петербургскими светскими людьми… и что с насмешкой, но, вместе с тем, с полною серьезностью повторил Полине жених, читая ей наставления. - Мне неизвестно, о чем Николай пожелает говорить с тобой, - предупреждал ее князь с глазу на глаз, - это человек-поза, человек, на котором столько масок, что едва ли он сам может отыскать под ними свое настоящее лицо. Обязанность вошла в его плоть и кровь и срослась с его вечною позой. Это казарменный ум, который рубит головы, возвышающиеся над общим уровнем, - и вместе человек с большой фантазией и страстью к искусству… Но все это, как и государственная его роль, - тоже напускное… Дольский помолчал. - En un mot,* - мрачно заключил он, - Николай совершенно непредсказуем. - "Никто не может понять его сердце", - насмешливо-встревоженно проговорила Полина. – Впрочем, я не боюсь… Я все больше чувствую себя вне мирских забот и опасностей, под духовным водительством. Дольский вдруг с угрозой уставился ей в глаза. - А вот здесь не оступись! Наш царь очень набожен – не могу знать, впрочем, сколько в этом от подлинных чувствований, а сколько от актерства; знаю также, - прибавил он с усмешкою, - что нелепые догматы православия не могли не ставиться под сомнение столь широко образованным человеком, каким является его величество. Даже несмотря на то, что образование он получил преимущественно военное и восполнял недостатки своего воспитания без системы... Но я знаю, что наступает такое время, когда маска становится лицом. - Да, я понимаю, - проговорила Полина, пристально глядя в неподвижное лицо его сиятельства. Дольский нахмурился. - Это вроде инстинктов – врожденных и приобретенных свойств; легче всего привычка внедряется в нежном возрасте, и потому именно в таком возрасте обыкновенно начинается религиозное воспитание, формующее людей по нужному образцу. Я тоже этого не избежал; но я, по крайней мере, не должен каждый день представлять из себя оплот православия, в отличие от нашего несчастного государя… А убеждая других, невольно начинаешь веровать и сам. Полина изумилась. Ей до сих пор и в голову не приходило, из каких трудностей состоит жизнь небожителей. Жених быстрым шагом прошелся по комнате; он вдруг обеспокоился вдвое больше прежнего. Когда Дольский повернулся к невесте, лицо его раскраснелось и стало серьезно, как никогда. - Ты, конечно, слышала самые пикантные подробности о приватной жизни его величества? Говорят, что количеством обесчещенных девушек и женщин Николай не уступает римским цезарям, от которых и ведется его название...* Полина открыла рот, но оттуда не вышло ни звука. Потом она повела плечами и, улыбнувшись, сухо сказала: - Тебя, конечно, об этом уже предупредили - а ты принял это "с изъявлением почтительной признательности"? Тогда ты будешь классический образец рогоносца: как те средневековые господа, которые за бесчестье жен получали от монархов охотничьи угодья… Она не успела договорить, а Дольский уже навис над нею, нос к носу: - Да как ты посмела!.. Полина схватилась за стул для храбрости, но глаз не отвела. - Не ты ли меня подстрекал, Артемий? Чем еще я могла заключить?.. Дольский отпрянул от нее, как от змеи. – Женщины! – воскликнул он, принявшись опять ходить по комнате: таким тоном, точно и в самом деле мог представлять из себя образец нравственности. Полина, усмехаясь, следила за ним и думала о маске, которая однажды становится лицом. Потом Дольский остановился, стоя к ней спиной. - Я сам, - немного успокоившись, сказал князь, - подтверждений этим слухам не видел… Он повернулся к невесте: безобразно красный, цвет, удивительно огрубляющий наследственные аристократические черты: сочетавшие в себе и невыразительность, следы вырождения, и то благородство, которое было даже лучше красоты. - Хоть я, к несчастью, и не могу видеть внутренние движения Николая, я уже много лет наблюдаю внешние движения вокруг него, - оглаживая чистый подбородок, проговорил этот потомок древнего польского рода, совсем недавно переделавшегося в русский.* Князь пристально смотрел на Полину. – Я никаких распутств за его величеством не замечал. "Ну конечно: разве мог бы ты сказать мне что-нибудь другое?.." Полина склонила голову. - Что ж: поверю тебе, мой друг. "Ты сейчас сказал мне это – и что, ты думаешь, я буду говорить тебе после того, как увижусь с его величеством?" - Я не знаю придворных манер, - заметила она. Дольский впервые улыбнулся. - Не нужно никаких придворных манер – манера должна быть твоя собственная: царь умен, хотя многие говорят, что он не умеет разбирать людей… А церемониалу я тебя обучу. Его нетрудно освоить – Николай любит церемониалы, представляющие его, но также любит военную лаконичность и слишком занят, чтобы позволять себе или другим такие расшаркивания, какие бытовали при более праздных царях. - Что ж, хорошо, - ответила Полина. И тут жених опять очутился совсем близко: - Полина, я знаю, что ты умная женщина! Ты поймешь, что тебе нужно говорить: помни – то, что составляло до сих пор содержание твоей жизни, есть самый опасный предмет в беседе с его величеством!.. У Полины составился уже хороший петербургский гардероб: она, однако, думала, что к балу во дворце следует приобрести что-нибудь особенное. Дольский, которому невеста откровенно об этом сказала, только засмеялся и ответил, что его величество солдат и в дамских туалетах понимает намного меньше него. Полина, хотя и не знала, искренно ли ей ответили, сама с облегчением отказалась от особенных приготовлений. Она почти все время до бала в Петергофе просидела "дома" - ничего не делая, кроме обычного моциона, рукоделия, чтения: жизнь в столице превратилась в обыденность, подобно московской или провинциальной, - но обыденность, озаренную ожиданием… Как московская жизнь была обыденностью, озаренною любовью… которая давно превратилась в воспоминание. "Я не знаю, что со мною будет, и не знаю, чему верить, - писала Полина в дневник в эти лихорадочно-будние дни. – Каждая новость в последние мои недели перевертывает во мне все то, что я знала до сих пор… Мир никогда не был для меня чем-то, что обязано быть хорошо, – хотя давно еще мы с Антиохом толковали о неизбежности существования зла: теперь же я и добро вокруг перестала видеть. Каждое добро, на которое я посмотрю пристально, распадается на множество частей, которые, по отдельности, вовсе не так добры. Так же и со злом – тот же фокус: каждое событие и явление слагается из частей, которые не так и злы… и даже вовсе не злы: это все неизбежность, любимое словцо Артемия. Верно нас предостерегает Библия против познания добра и зла! Когда начнешь много думать, не увидишь ни того, ни другого… А то добро, которое для нас истинно и свято, становится злом для тех, кого мы обделяем ради этого добра: для наших политических соперников, для тех, кто не принадлежит к нашему семейству или друзьям, даже для тех, у кого другие жизненные идеалы и кого оскорбляют наши. Какое народное счастье – это народное бездумье, о котором говорили и Антиох, и Дольский: первый как о бедствии, второй же иронически, как о благе для избранных, что стадом властвуют. Но и тот, и другой – какая насмешка! - были правы, оценивая состояние общества, хотя подошли к этому мнению с разных сторон: такое бездумье во многом необходимо, чтобы государство и общество вообще существовали… Это все - неизбежность. Каждый всегда делает единственное, на что способен в этот миг. Каждое состояние – общества ли, человека ли – есть фатум: неизбежность для своего времени и места. Но тогда бывает ли законная гордость, как и справедливое раскаяние? Бывает и то, и другое, - жизнь человеческая есть преодоление себя, преодоление своего фатума, которое, хотя и является предначертанным, всегда заслуживает духовной награды или кары. Господи! Не знаю, сама ли я это пишу – или же мне нашептывают невидимые силы… Как мы можем знать, кто в каждый миг находится вокруг нас? Или за нашей спиной – к примеру, когда мы повернемся спиной к предметам, которые наблюдали только что? Антиох, несмотря на свои двадцать четыре года земного сроку, всегда знал то, чему сейчас учит меня Дольский: и знал многое такое, чего Дольский не вынес бы. Он был все то, что есть Дольский, - и гораздо, гораздо больше… И хотя я всегда слушала моего мужа, я только теперь – урок за уроком, шаг за шагом - постигаю то, что избранник моего сердца, кажется, понимал всегда". Дольский после последней беседы не появлялся у невесты довольно долго - хотя и присылал ей короткие записки, насмешливо-любезные приветствия и софизмы, и цветы: и даже, заочно, подарил прекрасный жемчужный гарнитур, который пошел к ней так, как если бы князь долго и любовно выбирал его, глядя на Полину. Но за два дня до бала жених явился к Свечкиным – чтобы научить ее придворному церемониалу, как Полина догадалась сразу. - Бал начинается в десять вечера, - говорил Дольский, неторопливо теперь прохаживаясь по спальне невесты и поглаживая усы, - и начинается, разумеется, танцами. Открывает его император - полонезом. Князь повернулся и посмотрел на сидящую Полину, а той показалось, что ее дыханье прервалось. Холодной рукой она схватилась за горло. Дольский улыбнулся. – Тебе это едва ли угрожает, - проговорил он. – Николай заинтересован в том, чтобы не привлечь к тебе слишком много внимания. Но танцевать, конечно, придется. Я тебе, кстати, привез… Жених протянул Полине изящную вещицу, заставившую ее вскинуть брови и улыбнуться. "Carnet de bal" - оправленная в серебро книжечка слоновой кости, в которой… были уже расписаны карандашом все ее танцы.* Полина шепотом читала пышные имена… последний танец, котильон*, был назначен на два, и принадлежал конногвардейцу барону Мейендорфу. Полина посмотрела на жениха в гневе. - И никто даже не соизволил спросить меня, желаю ли я танцевать со всеми этими лицами?.. - Императора тоже никто не спрашивает – желает ли он целоваться на Пасху со своими офицерами, - брезгливо заметил князь. – Да и сделано это более для выгоды твоей: чтобы тебе не выделяться среди других дам, но и не изнурять тебя, по твоей слабости... Ты будешь простаивать дольше, чем другие женщины. - Прекрасно, - сердито ответила Полина, оскорбленная словом "простаивать" - Дольский говорил о придворных дамах как о почтовых лошадях. – Я приглашена одна, без тебя? Обыкновенно – и Полина уже знала это – приглашение мужа без жены или, в особенности, жены без мужа на придворный бал являлось серьезным оскорблением. Но сейчас Дольский спокойно подтвердил ее сомнения: да, ее пригласили одну. Это был политический ход распорядителей ее жизни, пока еще ей неизвестный… Хотя и Дольский был ей еще не муж. Полина страдала от этого первого касания дворцовых обыкновений, еще не будучи в них замешана; жених подошел к ней и положил руку на плечо. - Успокойся, - прошептал он. – Успокойся, Полина: это все ничего – это только малость из нашей жизни… "Из чьей это такой жизни?" - Я тебе еще один подарок привез, - прибавил Дольский утешительно. – Возьми: это прелестно, не правда ли? – прошептал он, склонясь к самому ее уху. Полина с растерянной улыбкой взяла лиловый шелковый веер на пластинках из перламутра. - Как это пошло бы к моему лиловому платью, - прошептала она. - Это куплено именно к нему: на придворном бале веер обязателен, а его величество пожелал увидеть тебя непременно в том лиловом платье, о котором говорит уже половина Петербурга, - невозмутимо ответил князь. Полина отшвырнула веер и вскочила: щеки ее пылали. - Это уже слишком!.. Глаза Дольского полыхнули, рука дернулась так, точно он хотел дать невесте пощечину; но только сжал руки в кулаки. – Прекратить! – рыкнул он сквозь зубы. – Прекрати вести себя как жеманная дура – никто не требует от тебя большего, чем даже от самой высокой придворной дамы! Он подошел к ней, со вздрагивающими губами: - Ты знаешь, что в твоей рабской стране еще сто лет назад приближенные перед государями на коленках ползали и шутов из себя представляли?.. Да это и сейчас почти так же делается во всех присутственных местах! А от тебя нужно – всего только платье надеть! - В моей стране? Или ты уже не слуга государя? – заметила Полина яростно. Оба не замечали, что кричат друг другу опаснейшие слова – так, что слышно их, наверное, половине свечкинских домашних слуг. - Так тебя никто в "моей" стране не унижал, Артемий?.. – спросила Полина саркастически-гневным шепотом. Он вдруг остановился посреди яростного хождения по комнате - глядя на нее, как на сумасшедшую. - Меня?.. Полина с кривой усмешкой быстро отворотилась. – Боже, - прошептала она едва слышно. - Такова жизнь, - заметил Дольский, расслышавший ее шепот. – Ты будешь меня слушать дальше? Невеста стремительно повернулась к нему… потом села смирно и сложила руки на коленях. - Продолжайте, ваше сиятельство, - проговорила она. Дольский хмыкнул. - Согласно этикету, - продолжал он, теперь стоя на месте и заложив руки за спину – хотя и весь красный, - для присутствия на императорском бале ты должна быть прежде того представлена императрице. Полина ахнула. - Но ты и от этого избавлена, - заключил Дольский, с удовлетворением несколько мгновений понаблюдав ее ужас. – Видишь ли, его величество ограждает свою… Шарлотту от нежелательных знакомств. Она посажена в золотую клетку. Тебе и самой не следует к ней приближаться. - Превосходно, - сказала Полина – сердито, но и с большим облегчением. Чем меньше царственных особ, тем лучше. – А каков же порядок бала? Ты так и остановился в начале. Князь вздохнул, расправив грудь и плечи и выше подняв гордую шляхетскую голову. - После вальса, записанного в твоем карне, последует чай. В двенадцать часов. Для старших дам – чай с императрицей: но ты на нем присутствовать не будешь... Тебе угощение подадут с рук, как и прочим гостям… Полина прикрыла глаза и прошептала: - И что же дальше, мой экзекутор*? Дольский несколько мгновений молчал, наблюдая ее любопытно, как редкого зверка, а потом сказал: - Полина, а ты знаешь – что приглашение на малый домашний бал гораздо большая честь, чем на обыкновенный, и означает принадлежность к самому высокому петербургскому кругу? Невеста посмотрела на него: - Ну и что?.. Продолжай: где я буду после чая? Дольский улыбнулся. - Ты любопытнейший экземпляр из всех женщин, с которыми мне доводилось иметь дело, - заметил он. – Да будет тебе известно, что Николай редко остается на бале до его окончания: часто уже в полночь он отбывает… Между чаем и ужином, в первом часу ночи, гости выйдут в парк, освещенный сотнями лампад, чтобы освежиться воздухом и остыть. - Ах, вот и ответ, - прошептала Полина, глядя на жениха большими глазами. – Да?.. Я поняла тебя?.. Князь поклонился. - Отдаю должное вашему уму, Полина Андреевна, - сказал он. – Да, именно в этом часу тебе следует ожидать аудиенции. Император просто приблизится к тебе и заговорит, пока вы будете ходить вместе с другими гуляющими среди фонтанов и огней… Это обыкновенная его манера во время балов, которые, как ты, конечно, знаешь, являются для царя обязанностью – он делает и поддерживает знакомства со своими подданными. Полина молитвенно сложила руки. - Будь готова к вопросам, которые он тебе задаст, - неумолимо продолжал Дольский. – Будь готова говорить, молчать… и лгать о своем муже, - прибавил он. Это "лгать" князь подчеркнул. Полина быстро перекрестилась. - Запомни также, как себя вести: когда его величество приблизится, низко присядь ему, опустив глаза. Потом не спеша выпрямись и, посмотрев ему в лицо – внимательно, но без дерзости, – жди, пока Николай заговорит. Дальше просто говори с ним в своей обычной манере – обстановка будет не торжественная, а свободная. Однако самой вопросов задавать не следует. Полина кивнула. - Поняла, - ответила она. – Все поняла… Она задумалась. - А как я его узнаю?.. - Если ты не разглядишь царя во время танцев, высмотри его в зале в антрактах, - ответил Дольский, улыбаясь, как замечательной шутке. – Тот, кто бродит по всему помещению и замешивается во все разговоры, и будет наш Николай… - Перестань! Полина невольно засмеялась. В самом деле, как все это было смешно, чрезвычайно смешно!.. - Это высокий человек в военном мундире, лет пятидесяти, но все еще весьма красивый – с лицом греческой статуи, - сказал князь, когда они отсмеялись: по-прежнему улыбаясь. – Он один уделит тебе внимание во время гуляния: за этим будет следить его адъютант*. Вот так вы и узнаете друг друга. Полина перекрестилась – теперь медленно, с тошнотным чувством обреченной. Взгляд ее был неживым. - Ах, Артемий, - пробормотала она. То, что случилось следом за этим ее движением, напугало Полину ужасно: такое произошло в первый раз. Гордец Дольский вдруг очутился перед нею на коленях и сжал ее руки: его ладони пылали, светлые глаза жгли ее, раскаленные добела. - Никогда не смей так думать!.. Он затряс ее руки, надсадно дыша, глядя в испуганные синие глаза, в которых воспаленному воображению все еще чудилась насмешка. - Боже всемилостивый, я бы тебе мозги сейчас вышиб, только бы у тебя этих мыслей не осталось!.. - Господи, что ты делаешь! Полина в ужасе оттолкнула жениха и вскочила. - Вы, мужчины, все как звери! Она даже отпрянула в угол от Дольского; тот медленно поднялся с колен под ее взглядом, точно получив прощение от государыни. – Никогда… не смей так думать, - прошептал князь, магнетизируя ее глазами – и сам точно магнетизированный. – Я тебя раньше сам убью, чем позволю… - Престранный ты человек, - усмехнулась Полина. – Дозволяешь мне все приемы кокетства и хвастаешь мною перед светом; а теперь… Она замолчала, глядя на лицо жениха. - Не доводи меня, Полина, - прошептал он. – Не доводи… до греха. Он двинулся к ней, Полина – к нему; ей было страшно. Дольский сжал ее в объятиях так, что показалось – ребра хрустнули; или то был корсет? Полина задыхалась. - Пусти, - прошептала она. – Больно… Дольский как будто не слышал; он задыхался тоже, точно это его душили. Душила страсть. - Никогда не отпущу, - прошептал он, ласкаясь щекой к ее щеке, к волосам. * 1 июля – день рождения императрицы Александры Федоровны (урожденной принцессы Пруссии). * Одним словом (фр.) * О Николае I действительно ходили такие слухи – и некоторые современники, например, французский литератор маркиз де Кюстин, говорили о распутстве царя, вошедшем в обыкновение; однако историками подтверждается скорее его преданность семейным идеалам: хотя у Николая и была официальная любовница и внебрачные дети. * Фамилия "Дольский" - действительно аристократическая польская фамилия, хотя и созвучная со многими фамилиями русских дворян, бравших себе имена с окончаниями на "-ский", по наименованию мест. Она происходит от названия города Дольск – или прилагательного "dolny", то есть "нижний". Напротив, фамилия "Волоцкий" – коренная русская. * "Книжечка для бала" (фр.) - дамская бальная принадлежность, записная книжка, в которой записывался порядок танцев и имена кавалеров. * Кадриль, фигуры которой перемежаются вальсом, полькой и другими танцами. * Палач; в царской России - чиновник при канцелярии и присутственном месте, на котором лежали полицейские и хозяйственные обязанности. * Придворный военный чин в свите императора.