Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

"Июнь 1849 года, 17-е. До начала Успенского поста чуть больше месяца, времени на свадьбу все меньше – а я лежу в постели: Дольский однакож, если нужно будет, вытащит меня из нее, чтобы мы успели обвенчаться. А не то, чего доброго, к следующему разговенью я умру: так и умру Волоцкой... Зачем-то ему непременно это нужно – жениться на мне! И это ему-то, которого по-прежнему воротит от всяческих "уз": Дольский ведь вот-вот стариком начнет глядеть… а такие люди, я слышала, редко изменяют своим обыкновениям. Поверить не могу, что он так в меня влюблен, что вдруг переделался. Скорее я уж поверю в то, что ему нужно окончательно растоптать Антиоха: это как бывает у диких людей, отбирающих женщину у врага, - нужно в ней всякую память о нем истребить и тем окончательно утвердить свое владычество. А люди, подобные Дольскому, хотя и очень развиты, страстны, как дикие. Верю ли я сама, что так скоро умру? Ох, нет, мое тело еще борется; и другие какие-то силы тоже… Жених мой, однако, очень обо мне старается: этого отнять нельзя – я теперь как фарфоровая игрушка, обложенная ватою: выписал мне какие-то заграничные порошки и микстуры, которые ужасно дороги и которые так кстати пришлись бы моему Антиоху. Впрочем, Антиох не захотел бы их. Он хотел умереть: для него это лучше всего было; как для Джордано Бруно, Сократа, Жанны д’Арк… Как для всех, кто не может помирить себя с принятыми и прочными воззрениями: настолько не может, что не выносит жизнь физически. Меня сейчас усиленно кормят, дают мне воздуху, сколько возможно… скоро вывезут кататься, как я встану на ноги: мне порою кажется, что я хотела бы не успеть, умереть или заболеть слишком серьезно к нашему венчанию, - но я поправляюсь. Дольский успеет взять меня: взять законно… Я бы одно очень хотела: закончить портрет мой, начатый у Перьина, и обстоятельно поговорить с ним о Волоцких. Я, однако, ужасная эгоистка. Мне нужно, нужно поправиться и стать женою Дольского: от этого зависит поправление всех наших семейных дел. Теперь, о чем бы семейном я его ни попросила, он не откажет. Нужно "действовать так, как диктует момент". Дольский… Артемий. Красивое, святое имя*: и ему очень идет почему-то. Он очень хорош, и в нем действительно много дорогих достоинств: среди людей нашего круга, как и вообще людей, так много ограниченных, да и просто глупых: ничтожных воспитанием, моральною смелостью… Как… скучная миру и себе самим масса, которая только иногда порождает существа, подобные Антиоху и Дольскому: точно и живет именно затем, чтобы однажды породить их – а потом восторгаться ими, бояться их и, в конце концов, уничтожить их и поклоняться их памяти: или же с наслаждением проклинать. Как это все приятно, как занимает серые умы! Артемий, Артемий… я могла бы влюбиться в него безвозвратно, отдать всю себя: он из тех, кто способен совершенно покорить себе женщину, целиком взять ее. Таких мужчин на самом деле немного: и вот мне выпало счастье… быть с одним из них… Почему же я этого не ценю?" Полина бросила дневник на столик, пододвинутый к кровати, и воткнула перо обратно в чернильницу: несколько чернильных капель брызнули на ее белую постель, но больная не заметила. Она иронически улыбалась сама себе – молодая прекрасная женщина, исхудалая и белая: женщина, вдруг нечаянно завладевшая одним из самых блестящих мужчин своего времени… благодаря многим совпадениям. Впрочем, любовь, когда случается, случается слишком часто благодаря таким вот многим счастливым совпадениям… Потом больная снова взяла дневник и перо. "Наверное, он и занимается мной так потому, что я этого не ценю, - а если бы я вдруг отдалась ему, как Антиоху, не рассчитывая, он бы скоро остыл и отвернулся от меня. Антиох был другой… боже мой! Я чувствую себя, точно через месяц стану двоемужницей, - если это правда, что духи видят нас и подобны нам во всем, как Антиох учил меня: воображаю, что началось бы в мире, если бы весь мир вдруг поверил в соседство духовных существ, так, как я! Дольский вовремя убил Антиоха! Господи, я заговариваюсь… наверное, это следствие болезни: я слышала, что чахотка сказывается на уме. И Антиох ведь тоже был болен все время, пока я его знала, - как узнать теперь, что он не бредил все это время?.. Артемий – он лучше, чем я думала о нем: да, он лучше, и я не могу отрицать, как мне ни хочется… Он как будто научил меня другой стороне жизни – той, в которой Антиох был слаб. Всякий раз, когда я повторяю имя Дольского, мне кажется, что я предаю мое прошедшее: предаю мою правду… Но как мне жить с ним, не допуская близости, когда мы так уже близки? И как я потом лишусь этого, когда привыкну, когда срастусь с моим мужем сердцем: а ведь это произойдет, как всегда происходит у нас, бедных женщин? На что мы им даемся: на что я дамся ему? Сейчас уже спрашиваю себя: а как скоро Дольский начнет мне изменять? Мне до сих пор не было больно… это пока было не мое… он не брал у меня ничего: и уже становится больно, как я подумаю об его обыкновениях. Я слишком чувствительна для земного, для избалованного мужчины: Антиох никогда бы не ранил меня изменой, у него самого было сердце нежное, как у матери или жены. Но Антиох именно потому был святой среди мужчин, которые любят топтать нас: для того они и созданы, для того созданы и мы... А вдруг он уже изменяет мне – пока я лежу здесь? Как я могу знать другого человека?" Дверь приотворилась, и Полина, изменившись в лице, резко закрыла дневник, зажав перо страницами: смазалось сразу много ее свежих мыслей, но она о них больше не думала. - Опять пишешь? – спросил Дольский, подходя к ней: на лице его было неодобрение, но он и улыбался… ему нравилась эта игра, это беганье от него. Пока Полина могла продолжать игру. - Да, я писала, - с вызовом сказала Полина. Князь подошел и сел к ней на постель: властно обняв ее, поцеловал. Она застонала, обняв его. - Видишь, как я был прав… как нам теперь хорошо и просто друг с другом… - проговорил Дольский между поцелуями: в шею, в плечи, в глаза… - Прав… что совратил меня? – задыхаясь, проговорила Полина. - Ты сама была готова, - улыбаясь, прошептал он. – Тебе только хочется думать, что тебя совратили, Поленька… - Что?.. Полина вырвалась. - Не называй меня так! Он изумился: а потом вдруг стал холоден. - Ах, вот как - на это имя распространяется монополия господина Волоцкого, - проговорил князь. – Это он вас так звал – да, сударыня?.. - Да! – ответила Полина. - Ну что ж: спасибо за урок, - яростно ответил Дольский. Она чуть было не бросилась просить, чтобы он не сердился, - но промолчала. Дольский прошелся по комнате в гневе – удивительно похожий на Антиоха в такие минуты! – а потом неожиданно остыл. Вернулся к ней и опять, сев рядом, обнял. - Я не хочу выдерживать с тобой характер, - прошептал он, поглаживая ее шею. – Нет, не хочу… "И он слаб, как я!" - изумилась Полина. Потом обвила руками шею жениха; на несколько минут они забылись. - А ты не боишься моей болезни? – шепотом спросила Полина. Дольский на миг застыл в ее объятиях. - Нет, - ответил он потом. – Я никогда не боялся жизни… "Ты боялся посмертия", - подумала Полина. - Кроме того, по моим наблюдениям, - болезни не берут тех, кто им этого не позволяет, Полина, - сказал князь. Они уставились друг другу в глаза. Вот сейчас все было в ее воле – и только в ее: Полина улыбнулась. - Я хочу гулять, - сказала она. - Правда? Дольский действительно обрадовался. - Не сегодня: сейчас уже вечер, и стало свежо - тебе вредно, - сказал он. – Но завтра с утра тебя непременно прокатят по городу: куда пожелаешь. Полина прищурилась. - Неужели, мой друг? Он посмотрел на нее – потом встряхнул головой: выражение стало досадливо-изумленное. - А ты упряма! - Артемий, когда я встану на ноги, я хочу, чтобы мой портрет непременно был закончен, - проговорила она. Он опустил голову и задумался – Полина с усмешкой смотрела на его подстриженный светлый затылок, на который он позволял ей дышать, колыхая волосы. - Ну хорошо, - согласился князь наконец. – Хорошо, если тебе так уж хочется! Но только ты больше не будешь ездить в эту дрянную студию! Твоего живописца будут привозить к тебе сюда! - Ну и прекрасно, - сказала Полина - нимало не сомневаясь, что Перьин согласится. - Но только мы поженимся в будущем месяце, - так же непреклонно проговорил Дольский. – И в этом же месяце ты будешь представлена ко двору как моя невеста! Полина сжала губы и побледнела. А князь прибавил, запустив руку ей в волосы и усмехнувшись: - Я вижу – здоровье тебе уже позволяет упрямиться: так и исполнить свой долг ты, несомненно, сможешь! Полина выехала на другое утро на прогулку, оживленная каким-то удовольствием, - впервые Петербург показался ей приветливым. "Как говорил какой-то римский философ в письмах к своему другу, - думала она, - путешествия тому не помогли развлечься от хандры, потому что он всюду возил самого себя? Вот именно! Состояние, наше состояние решает так много: и, боже мой, как знать, сколько в этом от души, а сколько – от тела? Тело и душа неразрывны, как свет и тьма…" Или человек ничего о себе не знает – не знает даже, что составляет его? Потом Полина бросила думать и стала просто наслаждаться видами. Погода, это художественное освещение столицы, была просто великолепна. Мимоходом Полина подумала о слугах, ехавших с нею, - и пожалела о них: что им не сообщено того эстетического чувства и знания истории, которые позволили бы им разделить ее удовольствие. "Но им и не нужно моего развития – нет: это только может сделать низших людей несчастными. Удовлетворяются те их чувства, которые в них развиты, - и довольно: они сыты, одеты, заняты… тешатся сказками, которые сами себе выдумывают об мире и отношениях "наверху"… кто скажет, например, что политик, сотрясающий судьбы наций, министр и золотой мешок счастливей вот той же моей Лизы, у которой "все наше дело – подай-принеси" и ни о чем больше голова не болит? Она еще и духовно чиста может быть – потому что ей, не как тому политику, не приходится изворачиваться ради блага государства, да еще и ощущать свою неправедность, сосредоточивая в своих руках избыток благ… А потом она заведет здесь свой роман, "господа" будут ее ласкать, деньгами дарить… она может быть искренна и проста со своими товарищами, в отличие от меня. Лиза куда более - неискушенный зритель, чем утомленный актер… Может быть, для нее внимание красивого и сильного господина – как внимание полубога: она этим была бы куда более счастлива, чем я… Да что говорить!" У всех есть свои, особенные, сословные счастья и несчастья. Полина проехалась в коляске до Невы, потом – по Дворцовому мосту: медленно, сложив зонтик и позволяя нежаркому солнцу румянить свои белые щеки. Волосы ее были уложены гладко, как нравилось Дольскому; и сама она теперь, от своей болезни, приобрела еще больше томной восковой красоты: сейчас Полина была – редко достижимый, возвышенно-небрежный идеал своего сословия. Она мало удивилась бы страсти Дольского, если бы могла видеть себя его глазами. Вернувшись, Полина приняла свои лекарства – кашель, благодаря энергическим мерам, почти совершенно прекратился, да и слабость стала меньше – и, поднявшись наверх, позвала Лизу. Вручив своей горничной роман, она попросила ее почитать, пока сама занималась вышиванием: Полина, пока по болезни не имела возможности заниматься значительными делами, работала сейчас свое "приданое", не желая терять искусства хорошей хозяйки. Под успокоительное гудение голоса Лизы она вышивала себе воротничок. Лиза читала, конечно, только по-русски, но хорошо: вполголоса и с чувством. Она даже взволновалась. Полина не слишком вслушивалась, поддавшись только общему настроению книги, - какие-то великосветские страсти, которые для Лизы звучали, должно быть, как для древних греков приключения олимпийских богов… Потом Полина пообедала вместе с хозяйкой, которая была искренно рада ее выздоровлению, - еще бы… Она вздремнула после обеда, как ей было строго предписано, - ну а потом хотела было опять заняться спокойной женской работой; как вдруг ее досуг был прерван неожиданным образом. Лиза взбежала в хозяйскую спальню, с видом возбуждения и восторга, – и, округлив глаза, сообщила, что "там внизу ее писать пришли". - Художник? – воскликнула Полина, вставая с кресла. – Но как? Я же не звала… "Дура ты, курица: вот что! Его сиятельство позаботились – он и здесь, конечно, первенства хочет!" - Они просят вас спуститься, - вся трепеща, проговорила горничная. - Ах, конечно… Но, господи, как же это? Полина была в глухом домашнем платье – целомудренного покроя: более даже для защиты ее груди, чем из чувства приличия. Потом, махнув рукой, она спустилась как была. Перьин, сидевший в гостиной, поднялся навстречу радостный и озабоченный: - Вы здоровы, Полина Андреевна? Мне передавали, что… - Да, достаточно, - ответила она, улыбаясь. Ей нравилось это артистическое забвение манер – хоть здесь можно было отдохнуть от вечного политеса. - Не желаете ли чаю? – спросила она. - С удовольствием, мадам, но позже; я бы предпочел сейчас провести сеанс, - быстро проговорил Перьин; он уже осматривал ее жадным, ищущим и все запоминающим взглядом. – Видите ли, теперь именно такое освещение, какое нельзя упускать: нужный колорит. - Будь по-вашему, - сказала Полина. Ей стало стеснительно и жутко при слове "сеанс" - Перьин точно нарочно употребил его: именно так назывались ее занятия с Антиохом… - Где бы вы предпочли писать меня? – спросила она. – Вы видите, какая обстановка… сколько комнат только в первом этаже: роскошный выбор, не правда ли? Полина ненамеренно попыталась уколоть художника, и тот понял это и улыбнулся. - Обстановка для меня почти не важна, Полина Андреевна, - важно освещение, мое и ваше расположение… А вот платье, если можете, перемените. То ваше лиловое с открытыми плечами – чудесно; и мантилью тоже наденьте, спустив на локти, как будто сбрасываете одежды. В женском портрете, в таком, как ваш, главная красота – обещание обнажения, обещание Афродиты… "Дольский убьет его и будет прав", - подумала Полина. - Хорошо, сейчас я буду готова, - сказала она. Переодевшись у себя в спальне, Полина снова спустилась к Перьину. Тот уже ходил по гостиной, сунув руки в карманы, и, казалось, всем восхищался: когда же увидел свою модель, кинулся к ней с восторгом: - Полина Андреевна, я нашел место! Он кивнул на горящий камин: у Свечкиных тот всегда полыхал, потому что в просторных залах никогда, даже летом, не хватало солнца. - Огонь, огонь сбоку – как это будет… Художник прищелкнул пальцами. "Демонически", - подумала Полина. - Верно! – воскликнул художник, с горящими глазами ткнув пальцем в нее, в самую грудь. – Это будет верно для вас: священный огонь домашнего очага – и вместе с тем жаркий огонь жизни, который ласкает вас и к которому вы равнодушны; и небесный огонь, который вас зовет… вечернее солнце сзади, перспектива: не правда ли, чудно? Полина смотрела на него, не в силах что-нибудь ответить. Проклятый живописец как будто читал в ее душе – даже то, что не вышло на страницы дневника. - Что ж, камин сбоку – это хорошо, - наконец сказала она. – Мне нужно теперь беречься холода: особенно с открытыми плечами... Перьин простодушно и радостно засмеялся. В этот раз они работали совсем не так долго – и потому, что "освещение кончилось", и потому, что оба чувствовали себя в гораздо более стесненных обстоятельствах: даже Перьин, славившийся своею смелостью с аристократическими особами, не мог слишком освоиться в доме, которому покровительствовал Дольский, - и в который его привезли по приглашению Дольского… - Обер-гофмейстер*! Придворный кавалер, дипломат! – приглушенно восклицал художник, любуясь при этом своим холстом: как будто отдавая дань важности своего "оригинала" - и, вместе с тем, показывая, что его искусство выше всех титулов и мундиров. Перьин поднял глаза. - Как вы украсите его жизнь, Полина Андреевна, - проговорил он в восхищении. Она, ее "красота и глубина", были для него важнее и выше всех титулов и мундиров… - Дайте-ка взглянуть, - сказала взволнованная Полина. - Нет! Перьин ревниво заступил холст. - Прошу меня извинить, - проговорил он. – Ваше сиятельство! До окончания работы – не могу! - Я еще не сиятельство, - ответила Полина, обидевшись на такую перемену обращения. – И давайте-ка наконец выпьем чаю! У меня давно в горле пересохло. Их чаепитию никто не помешал – Дольский, конечно, рассчитывал на хозяйку, которая должна была выступить дуэньей между его невестой и художником: но он просчитался. Госпожи Свечкиной - как и ее мужа, по-всегдашнему, - не было дома; и ничто не мешало Полине открыть свой ящик с вопросами. - Аркадий Юрьевич, - без обиняков начала она; сидя у того же камина со своей чашкой и кутая обнаженные плечи в шаль, - вы близко знали семью Волоцких? Художник взглянул на нее словно бы с внезапным испугом: как будто она пробудила его от дум или угадала его думы. - Нет, - сказал он. – Господин Волоцкий был… нелюдим и характера тяжелого: он ни себе, ни своему семейству не давал свободы сходиться с людьми. Особенно, конечно, это касалось жены… Полина улыбнулась. - И все же, бьюсь об заклад, - сказала она, повторяя выражение Эразма Волоцкого, - вы ее-то и знали лучше, чем кого-нибудь другого из семьи. Ведь она была ваша модель. Расскажите мне о ней! – приказала Полина, не давая опомниться ни себе, ни собеседнику. Перьин глядел на блеск китайского фарфора, гладя рисунок на чашке потемневшим от краски пальцем. - Ее узнать, хоть сколько-нибудь, было невозможно – ни мне, ни даже ее мужу, - наконец глухо ответил он. – Мне иногда становилось его жаль – хотя Елена Никитишна была… мила в обращении и ничто не выдавало в ней какого-нибудь домашнего тиранства. Но она ужасала… - Самим своим существованием, - спокойно проговорила Полина. Перьин кивнул. - Да, да, вы правы… Многим жителям севера не нравятся черные глаза и волосы – но я никогда не был предубежден в отношении этого цвета; и, не имея такого предубеждения, понял отличие госпожи Волоцкой от обыкновенных обладателей южного колорита… После сеансов с нею я стал бы опасаться даже голубоглазых блондинок – будь Елена Никитишна голубоглазой блондинкой. Вы понимаете, о чем я говорю? - Превосходно понимаю, - ответила Полина. Полина стиснула пальцы. - Госпожа Волоцкая предсказывала вам что-нибудь? – спросила она. – Или вы слышали о ней… об ее… Перьин покачал головою. - Ничего не слышал, - ответил он. – Ко мне в студию вошла приятная дама, обыкновенная уездная барыня в чепце; села на стул, расправив свою кружевную шаль, и мне сразу показалось, как будто из этой ее шали по всей комнате разлетелись какие-то создания… не ангелы, а, знаете, вроде гофмановских духов природы: от них и веселье, и страх, но страху больше. И не то чтобы нападут - а обступят и станут кривляться, дразниться, за платье дергать… Впрочем, что это я болтаю… Он вздрогнул и отхлебнул своего чаю. - Ах, как я понимаю вас, - проговорила Полина, прижав руку к груди. Перьин взглянул на нее исподлобья – потом опять сделал большой глоток. - Она была несчастна – я видел это: она была из тех, кто на земле счастья обрести не может, - продолжал художник. – Не знаю, каким силам бывает благоугодно посылать на землю такие существа – и на что, если не на общее попрание… Мы с нею говорили мало: я больше боялся ее и писал ее, она завлекла меня неодолимо. Денег я с Волоцкого не взял – не смог бы... А уходя в последний день, она сказала… - Что сказала?.. – спросила Полина, приподнявшись в кресле. - "Счастливы слепые", - проговорил Перьин, наморщив лоб. – Да, так: "счастливы слепые". Они замолчали, с одинаковым чувством. Художник, впрочем, смотрел на Полину – на то, как впечатления, подобно бликам огня, разыгрываются на ее лице, в движении рук. - Я, впрочем, не отношу себя к слепцам вполне, - сказал он, улыбнувшись, точно они до сих пор шутили: хотя разговор был более чем серьезен. – Вообще, мадам, люди искусства… те, для кого это призвание… это тоже своего рода окна в мир духов: только одни более мутны, а другие менее. - Труднее всего простому смертному разобрать, в какие глядеть, - хмуро сказала Полина. - А кто здесь смертный? Уж не вы ли? – очень живо приподнялся Перьин. – Нет, мадам, не заблуждайтесь так: вы тоже наша! Не знаю, всегда ли вы такой были… - Всегда, - ответила Полина так же хмуро. – Всегда: как и многие счастливые слепцы, не ведающие своей природы. Я просто оказалась среди тех, кому о ней рассказали. * Артемий – святой великомученик (363 г.). Вообще-то Дольский назван в честь главного героя любовно-исторического романа И.И.Лажечникова "Ледяной дом" (1835): Артемия Волынского, кабинет-министра Анны Иоанновны, - прототип его реальное историческое лицо. *Один из самых значительных придворных чинов (должностей) – обер-гофмейстер заведовал штатом и финансами двора; следует заметить, что придворные чины могли занимать одновременно несколько должностей (к примеру, по другим, гражданским, ведомствам: так, министр почт и телеграфов в 1865-1867 гг. И.М. Толстой имел чин обер-гофмейстера). Финансирование императорского двора стоило громадных средств и осуществлялось преимущественно из государственного бюджета. Дольский, несмотря на свою придворную должность, везде называется "ваше сиятельство" – потому что титул по происхождению у лиц княжеского, графского и баронского достоинства при обращении заменял собою общий титул по чину (у обер-гофмейстера, II класса, - "ваше высокопревосходительство").