Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Предложение, сделанное нашей героине, и в самом деле было лестным, даже для знатной дамы и будущей княгини. Полину заметил Перьин, талантливый петербургский художник, которого, однако, нельзя было назвать "модным живописцем". У Перьина писался высший свет – но только своего рода избранные, потому что он был капризен и смел, удовлетворяя более художеству, чем вкусам влиятельных людей, принимая заказ не у всякого; и еще потому, что он работал долго и требовал от моделей большого терпения. Полину, как сказала ей изумленная и встревоженная таким быстрым успехом Свечкина, художник увидел в театре вместе с женихом и избрал за "необыкновенную красоту и глубину"- именно таковы были его слова: в невесте князя Дольского "была скрыта бездна человеческой души, в которую лишь избранный осмелится заглянуть". Слова эти изумили Полину тем, что почти в таких же выражениях она порою думала о себе сама. Писаться у этого таланта она решила без раздумий – сколько бы он ни взял: несомненно, такой мастер должен был брать дорого. Хотя Свечкина сказала ей, что, по словам знакомых ей лиц, удостоенных кисти Перьина, цену он назначал с причудами – и мог как спросить очень дорого, так и вовсе не взять ничего за свою работу: задатков он никогда не принимал, и писавшийся порою до самого конца не знал, в какой разряд он попадет. - Но я не нищенка, - изумленно и возмущенно сказала Полина, когда узнала от своей хозяйки об обыкновениях Перьина. - Он прекрасно осведомлен о вашем богатстве, - рассмеявшись, ответила Свечкина. – Как, скажите, можно этого не знать? Но вот только плату с вас он может все равно не взять: у него бывают такие модели, которые он особенно любит и с которых ничего не берет из своих принципов… "Какой чудак!" Однако Полина ни на миг не подумала, чтобы за предложением петербургского художника могла скрываться какая-то нечистоплотность. Такая мысль могла бы показаться ей даже оскорбительной: хотя она вовсе не знала этого человека. Полина уведомила о предложении петербургского гения своего жениха – и, не дожидаясь его согласия, отправилась к Перьину. Будущая княгиня прикатила к дому, где жил художник, в послеобеденное время, в пятом часу; погода для Петербурга была прекрасная, ясная, какая-то "парадная" - строгие и чистые линии Адмиралтейства, моста, Зимнего дворца на фоне золотисто-розового неба являли сейчас собственную непревзойденную гармонией выставку. "Как хорошо было бы навеки запечатлеть на какой-нибудь волшебной живой картине этот идеальный Петербург, "в себе", как есть сейчас – со всем его благородством, сокровищами искусств и мысли; но без бедности, грязи, разврата, - подумала Полина, выйдя из коляски и залюбовавшись пейзажем. – Но увы! Это невозможно…" Потому невозможно, что не может быть такого прекрасного предмета, который в свете не отбрасывал бы тени, - для этого совершенства он должен окончательно благораствориться, сам стать голым светом… Полина приказала всей своей свите, даже лакею Семену, ждать снаружи; она в одиночестве вошла в довольно старый ободранный дом. Квартира, как ей сказали, была расположена во втором этаже, и окна художника выходили на Неву – "для вдохновения", конечно… Оказавшись на лестнице, Полина огляделась в темноте и нахмурилась. Здесь было сыро и попахивало кошками; ей, как всякой женщине, привыкшей к комфорту, стало не по себе. Вошедшее в поговорку равнодушие талантов к своим условиям жизни могло бы вызвать улыбку у более беспечной госпожи; на Полину же повеяло каким-то предчувствием… Поднявшись к двери, Полина не сразу отыскала звонок; а потом поняла, что его и нет. Поджав губы, она постучала кулачком в кружевной перчатке по уродливой двери. Ей открыли, против ожидания, сразу – и это был не сам хозяин, а его человек: довольно приличного вида. Из квартиры слабо пахнуло мастерской – клеем, красками; но никаких неприятных запахов. Молчаливый и неугодливый, имевший какое-то достоинство служителя муз слуга принял у Полины зонтик. - Аркадий Юрьевич у себя, - слегка поклонившись незнакомой барыне, произнес он, показав в сторону комнат. Обстановка была скудная и какая-то холостяцкая, неряшливая, - хотя те предметы, которые попадались Полине на глаза, говорили о вкусе и хороших средствах хозяина. Просто он не желал обременять себя бытом. "Ну просто персонаж Гоголя!" Полина зябко повела плечами и закуталась в мантилью. Здесь и вправду было холодно, несмотря на лето. "Мне вредно", - подумала она. И тут как раз навстречу ей вышел хозяин. Полина не замечала его несколько времени – он стоял на пороге комнаты, наблюдая ее: и художник успел рассмотреть свою модель "в непосредственных чувствах". Потом она слегка испугалась вида незнакомого мужчины, и тот, приветливо и немного стыдливо улыбнувшись, шагнул ей навстречу. Перьин поклонился. - Здравствуйте, сударыня… Вы пришли у меня писаться? - Да, - сказала Полина с запинкой. – Я Полина Андреевна Волоцкая, и мне передали ваше лестное мнение… Она неловко улыбнулась, не зная, как себя вести. Но художник выручил ее. - Это большое счастье! Он действительно так и засветился от счастья, глядя на Полину с откровенным наслаждением – привилегия человека искусства в отношении даже самых недоступных женщин; энергическим жестом Перьин пригласил посетительницу в комнату. Входя следом за ним, Полина вдруг с ужасом поняла, что только что назвалась Волоцкой: какая неосмотрительность! Но художнику, казалось, не было дела ни до каких слов, которые его "оригинал" навесит на себя: он уже смотрел ей в душу, уже схватил и впился в Полину своим взглядом мастера – чтобы держать ее, пока не запечатлеет прочно. О, художники, даже с самой младенческой душой, опаснейшие люди! - Как у вас… просторно, - сказала Полина, оглядевшись в смущении; она чуть не сказала "как убого"… но Перьин угадал проглоченное окончание фразы. Он снова простодушно улыбнулся. - Вы, вероятно, ищете мои работы? В почти пустом помещении стояло несколько гипсовых бюстов – неизвестно, чьей работы; по углам, к оклеенным старой бумагой стенам, было привалено несколько незаконченных картин, все занавешенные полотном. Образца искусства Перьина не было видно ни одного. Полина растерялась. - Вы правы, я ищу ваши картины… - Перьин. Аркадий Юрьевич, - поймав ее взгляд, представился художник; точно, направляясь к нему, она могла не знать, к кому идет. Наверное, встречался неоднократно с обидною забывчивостью аристократов – которые не считали нужным держать в памяти имя и отчество "ремесленника". - Аркадий Юрьевич, а где же, в самом деле, ваши работы? – спросила изумленная Полина. - Садитесь вот на этот стул… Где мои картины? Законченные сразу же забирают заказчики: дело в том, сударыня, что у меня никогда не бывает недовольных, - объяснил Перьин, уже серьезно и вовсю готовясь к работе, выбирая кисти и уставляя холст на станок. – А незаконченные не в моих правилах кому-нибудь показывать; как и те, которые я создаю для себя, не для выставления. "Ах, вот ты каков! - изумилась Полина. – А казался таким птенцом!" Она заметила, что художник и старше, чем ей показалось сперва: он был даже уже лет сорока. "Заслуженный". И, конечно, холостяк… - Сколько вам лет? – спросила она, ощущая какую-то болезненность от пребывания здесь, от своего положения "оригинала". Взгляд Перьина уже держал ее на стуле, как привязанную: это был теперь жаркий и пугающий взгляд творца, схватывающего все изгибы чужой личности. - Сорок пять… Прошу вас переменить позу, сударыня: если не трудно, поверните стул спинкою ко мне, а руки, скрестив, положите на спинку… Накидку вашу спустите с плеч… Да, да: так гораздо свободнее и вернее! Полина уселась, как было велено, чувствуя, что скоро устанет от такого положения; а Перьин нетерпеливо крикнул ей поверх холста, подмахнув кистью: - И снимите шляпку! Хмыкнув, Полина дернула за ленты шляпки и, стащив и не найдя, куда положить ее, оставила у себя на коленях. Художник замолчал совершенно, и она почувствовала себя в страшноватом одиночестве, глядя, как он трудится над нею: как будто она была материал, а Перьин – создатель, уже отвлеченный от этого материала. Вскоре, однако, она отвлеклась и сама. "Сорок пять… Интересно, скольких лиц он написал за свою жизнь? Сорок пять… портрет… почему этот искренний и влюбленный в свое искусство Перьин кажется мне подозрителен?" И тут художник крикнул ей, чуть не испугав: - Не задумывайтесь! Это сейчас плохо! Просто будьте! "Просто будьте?" Другой человек, другая женщина, засмеялась бы и не поняла такого странного указания; но Полине все стало ясно. Она слегка пошевелилась от усталости и впала в это естественнейшее состояние, походившее со стороны на глубокую задумчивость… и на самом деле являвшееся "просто бытием". Так женщина ждет чего-нибудь. Безмыслие, на поверхности которого иногда затрепещет мысль, не выразимая словами… квинтэссенция* чувств, на поверхности которой иногда затрепещет тончайшее чувство: исходное состояние для всех мыслей и ощущений. Она не знала, сколько прошло времени; но только вдруг, неловко шевельнув рукой, поморщилась и охнула. У ней все затекло. Неутомимый творец Перьин, в бессчетный раз кинувший на нее взгляд, удивленно застыл с поднятой палитрой и кистью… а потом виновато улыбнулся. - Простите, Полина Андреевна, я слишком увлекся! Я видел, что вы особа хрупкая, и пренебрег вами - обещаю в другой раз осадить себя! - Я слышала, что вы всегда долго работаете, - сказала Полина, с болезненным видом пытаясь вернуть живость рукам и ногам. - Да, правда; но я редко так подолгу держу своих посетителей. Видите – уж скоро стемнеет, - сказал Перьин, показывая на окно. Полина обернулась, и холодные вечерние тени упали ей на лицо. "Дольский", - с ужасом подумала она. Перьин же, забыв о ней, несколько времени с наслаждением смотрел на картину; потом опять взглянул на оригинал. – Ах, черт возьми! – воскликнул он с восторгом едва слышно. - Что? – испуганно спросила Полина. - Ничего. Прошу прощения, - сказал Перьин, не отрываясь от холста. – Я только хотел сказать, сударыня, что если у нас с вами дело и дальше так пойдет, это будет мой шедевр… - Что вы, - почти суеверно сказала Полина. - Да, без сомнения! Вы очень хорошо сидели, - наконец похвалил он и ее, улыбнувшись своей милой улыбкой. – Мои посетители, особенно дамы, редко проявляют такое терпение. - Я просто… "была", - улыбаясь, ответила Полина. Перьин серьезно кивнул. - Да, и я вам благодарен… Знаете ли вы, что вы исключительно умны? Вы из тех натур, которые словно бы уже с рождения содержат в себе все человеческое знание… вы даже живете не затем, чтобы смотреть на мир, а скорее затем, чтобы смотрели в вас. - Вот как! - сказала Полина. Она вдруг ощутила, как что-то резко сжалось в груди; отвернулась и надсадно кашлянула. - Простите! - У меня холодно… Это вы простите, - проговорил мастер. Но на лицо ему вдруг выступило какое-то колючее мрачное понимание, догадка: выступило и тут же спряталось снова. - Однако надеюсь, что мы скоро продолжим; я буду ждать с нетерпением. - Как только смогу, - сказала Полина. Она неожиданно лукаво улыбнулась. - А сколько вы возьмете с меня? Перьин нахмурился. Потом неловко махнул обеими руками и улыбнулся. - Это… это сейчас неважно! Полина пошла к двери, а хозяин за ней; у выхода гостья приостановилась и обернулась: - Я извещу вас запиской, когда смогу прибыть… Хорошо? - Конечно. Ваш слуга, - ответил художник. Полина уже взяла у человека зонтик; и тут вдруг Перьин сказал: - А знаете, я могу припомнить только несколько моих оригиналов, имеющих сходство в натуре с вами: я, конечно, говорю о женщинах… - Ну, и кого же? – спросила Полина. И тут ей вдруг стало понятно то, что смутно напрашивалось вначале. Зонтик чуть не выпал из ослабевших рук. - Вы, случаем, не писали Елену Волоцкую? – спросила она. Теперь неважно было, что эту фамилию Полина здесь уже произносила, - мастер угадал фамильное сродство! - Писал. Восемнадцать лет тому, - ответил Перьин, уже не скрываясь. – Но помню это так, как если бы это было вчера. Полина ехала домой, едва живая от впечатлений; она знала, что жених будет очень недоволен, но теперь уже не смогла бы отказаться от Перьина. Ее прошедшее было неотвязно: ее истинная судьба… У Свечкиных ее дожидалась короткая записка – без подписи, безжалостная, как конфирмация*. "Завтра вечером будьте готовы принять меня для объяснений по поводу сегодняшнего дня. Также предуведомляю вас, что в скором времени я намереваюсь представить вас ко двору". - Этого только не хватало, - прошептала Полина, без сил садясь в кресло. Хотя этого следовало ожидать… На другое утро Полина с госпожою Свечкиной должна была ехать хлопотать насчет свадебного платья: пора уже было. Но у Полины не осталось ни сил, ни желания. Она пролежала целое утро в постели – ощущая более нервическое, чем настоящее утомление; ее лихорадило, и все представлялся жених… это воплощение мужского сладострастия, этот дьявол и оплот… да, оплот порядка и справедливости… Ей было стыдно, страшно его; и, вместе с тем, хотелось его. Князь должен был прийти и распечь ее, может быть, покарать за ее поступок: а ей хотелось, чтобы он пришел и опять лег с ней в постель. Как же скоро он успел развратить ее. Или, быть может, он прав – и тело и есть основание всякой любви? Полина пробыла весь день наверху, в своих комнатах; она тихо приводила в порядок свои дела, и все сильнее волновалась в предвкушении вечера. Ей все сильнее хотелось Дольского – он уже воспитал в ней потребность в себе, этот искуситель. Совсем недавно она и помыслить не могла, что такое может быть! "А ларчик просто открывается: Дольский подготовил меня к приятию себя еще до смерти моего мужа, - подумала Полина. – Он предусмотрительно вспахал почву, и она была готова принять его семена…" Неужели Антиох все это знал?.. Святой! К посещению Дольского Полина тщательно приготовилась, как к алтарю, - переменив будничное платье на белое, с кружевами, по-новому уложив волосы и надев на руку браслет. Она ждала жениха в гостиной, откуда деликатно удалились хозяева. Дольский вошел, и у нее затрепетало сразу все – и сердце, и… все ее женское естество. Такой жаркой женственности Полина не ощущала еще никогда – во все свое счастье с мужем; любовь с Антиохом никогда не была такой всепоглощающе телесной. Князь - элегантно одетый в черное, точно тоже приготовился к венцу, - безмолвно присел к столу, пронизывающе глядя на нее. - Гладкая прическа вам к лицу – лучше, чем локоны, - заметил он спустя несколько мгновений, все так же без улыбки. Полина едва заметно улыбнулась. Тронула обеими руками голову. - Вы обратили внимание? Мне тоже кажется, что так лучше… - Сударыня, - прервал ее Дольский. На лице его сверкнуло победительное нетерпение; она же, обмерев, вдруг подумала: как хорош! - Я очень недоволен вами! И пришел настоятельно просить вас, чтобы подобное вчерашнему не повторялось! – сказал князь, пристукнув кулаком по столу. Полина несколько мгновений смотрела на него; сквозь маску спокойствия на лице тонко проступило оскорбленное выражение. - Почему, могу я узнать? - Можете, - ответил князь. – Изображения особ вашего звания и положения имеют особенное значение: наши физиогномии, мадам, не могут становиться предметом обсуждения для всякого рода публики - или, еще хуже, предметом торга! Портреты князей Дольских, сударыня, - всегда фамильные портреты! Полина удивилась – она думала, что Дольский будет ревновать ее к художнику; или заподозрит сношения того с семьею Волоцких, если уже о них не знает… но такие доводы ей и в голову не приходили! - Как вы щепетильны, - заметила она. – Ну, так что ж с того? Перьин – знаменитый талант, его кистью не гнушаются самые высокие особы! Дольский замолчал; и она несколько мгновений не могла разгадать, что делается с ним, - вздрагивали усы и ноздри, посверкивали светлые глаза. А потом он только сказал: - Я не желаю, чтобы это повторялось, сударыня! И тут-то Полина поняла, что он действительно ревнует ее, как сумасшедший, - ревнует к художнику даже не так, как человек, уличающий невесту в нечистоплотности; а как человек, ревнующий красоту невесты ко всякой публичности. - А как же фамильные портреты? – спросила она. - Когда наступит время написать с вас портрет, как с княгини Дольской, - сказал сквозь зубы жених, особенно уперев в этих словах на свое имя, - тогда я извещу вас об этом сам! Пока же извольте прекратить эти визиты! Вы поняли меня?.. - Артемий Антонович, - тихо и грозно сказала Полина; она не сводила с князя застывшего взгляда. – Ваш деспотизм мне совсем не нравится. Воображаю – что же будет после свадьбы, если уже теперь вы так выказываете себя?.. - Молчать! – крикнул Дольский, хлопнув ладонью по столу, так что на нем задребезжала чайная посуда. Полина испугалась: такого она не ожидала. Но потом она встала и наклонилась к сидящему жениху. - Я буду ездить к господину Перьину, пока мне это нравится, - тихо проговорила она. – Вы еще не можете мне ничего запрещать! Если же вы откажете мне в деньгах – у меня есть собственные средства, будьте покойны, Артемий Антонович: я такая же помещица!.. Несколько мгновений он сидел, уставясь на нее с таким видом, что Полина испугалась, как бы его, подобно родителю Антиоха, не хватил апоплексический удар. А потом Дольский вскочил с ревом, чуть не свалив на Полину стол; сейчас это было настоящее разъяренное животное. - Да я тебя… Полина отпрянула, как отпрянула бы от бешеного быка: она даже испугаться сознательно не успела. – Да ты… - выкрикнула она; Полина задыхалась. – Ты…. Он уже настигал, хватал ее за шею; и тут вдруг Полину скрутил жестокий кашель. Дольский натурально испугался – не за нее, а этого явления: потом оно же его и охладило. Князь смотрел, опустив руки, как его невеста надрывается в кашле, держась за грудь. Испуг от неожиданности на его побледневшем лице сменялся испугом от понимания… - Что это с вами, сударыня? - Я б… Она не могла продолжить: кашляла. Потом харкнула несколько раз, успокаиваясь, и замолчала. Несколько мгновений, откинув голову, пыталась отдышаться. - Ну… теперь довольны? – низким и хриплым голосом спросила Полина, потирая шею. Дольский уже очутился рядом; он обхватил ее за талию. Медленно заглянул в глаза, с тревогой и подозрением. - И давно это приключается с вами? - Не так давно. Нечасто, на самом деле, - сказала Полина. – Я, сказать по правде, не придавала этому значения… - Да вы с ума сошли! Он вдруг схватил ее на руки, как легкую куклу, и понес наверх, по лестнице. Она так ослабла, что не могла даже думать, находиться с ответами князю; только отдалась на его волю. Дольский отнес невесту в ее комнату и положил на постель. Потом громовым голосом крикнул, чтобы пришла горничная; сам же не отрывал от невесты взгляда, полного какого-то ужасного суеверного сознания. Когда пришла служанка, князь вдруг с проклятьями прогнал ее и принялся за Полину сам. Он раздел ее, освободив от платья, корсета и юбок; Полина покорно лежала и слабо улыбалась его прикосновениям. Даже сейчас ей вдруг захотелось любви… - Не смейте никуда двигаться, - приказал жених, управившись и накрыв ее одеялом. – Сейчас к вам приедет врач! Он резко поднялся и вышел; Полина слышала, как его сиятельство гоняет слуг. Весь дом всполохнулся – из-за нее одной! Она закрыла глаза, и мир вокруг наполнился привиденьями – они ходили, переговаривались, звонили… Приехавший врач велел ей сесть в постели и долго с озабоченным видом выстукивал и выслушивал ее; приказывал нарочно покашлять… Полина подчинялась всему со спокойною и какою-то торжествующей грустью. Она-то давно уже знала, что с ней. И знала, чем это кончится. Ей недолго быть в воле второго мужа – так решило небо или… Антиох? Или он предчувствовал ее конец – так же, как и свой? "Прости за все, что я сделал с тобою…" - Чахотка, ваше сиятельство, - прямо в присутствии больной наконец сказал врач; по-видимому, понял, что от нее нет смысла таиться. - Это опасно? – спросил Дольский. У него сейчас был вид свидетеля казни. - Весьма, - сказал врач. – Пока болезнь в самом начале - тронуто только одно правое легкое; но чахотка коварный недуг, и, если пренебречь лечением, она вскоре, как пожар, может охватить весь организм… Развитие болезни может ускорить что угодно… Дольский закрыл лицо руками. Потом отдышался и сказал: - Нужно везти ее на юг… Ведь так? - Желательно, - серьезно ответил врач. - Сейчас нельзя - мы женимся… Но потом сразу, сразу же уедем, - прошептал князь. – А пока пропишите ей самые сильные ваши средства. О цене не заботьтесь. Консультация длилась недолго – доктор не смог сказать ничего более ясного и обнадеживающего. Обещал прислать лучшие лекарства против чахотки: но даже лучшие в этой болезни помогали мало. После ухода врача Дольский еще некоторое время сидел около Полины. Он смотрел на нее теперь с какою-то ироническою горечью. Больная вскоре почувствовала это. - Ну, что? – шепотом спросила она; так же иронически улыбнулась – догадалась, в чем дело. - Ты молчала о своем состоянии нарочно? – спросил он. - Вы спешите с этим "ты", опасаясь, что уже не успеете перейти со мною к такому обращению? – спросила Полина. – Мне, впрочем, все равно: говорите и "ты"… - Прекрати! Его даже тряхнуло. - Знала, - злобно прошептал он. – Ах, дьявол, все знала! - Кого вам сейчас жалко – меня или себя? – спросила Полина. Она помолчала и прибавила, тихо и хрипло: - И утешьтесь, прошу вас: если бы не Антиох, я бы не заболела – да и вы не увлеклись бы мной! Теперь вы не в убытке: было бы нам обоим хуже, женись вы на мне раньше… такая тюрьма для двоих… - Как вы спокойны, - прошептал Дольский. Он смотрел на нее с изумлением: не мог понять ее, не мог войти в ее состояние, несмотря на весь свой ум. - Вы и вправду думаете, что… идете в будущую жизнь? Вы… ты поэтому так себя запустила? - Я не смогла бы жить с тобой, - ответила Полина. – Ты бы не переменился для меня, что бы тебе ни казалось сейчас, - и мы были бы несчастны: уж я-то несомненно… Но она не знала в этот миг, лжет или нет; лжет ли жениху или себе. Ей показалось вдруг, что лучшее для нее было бы – взять и крепко полюбить Дольского, как он есть, и прожить с ним долгую жизнь: потому что это все, что даруется человеку, и Эпикур самый большой мудрец. - Ты глупа! – резко сказал князь. Потом лицо его изменилось. - Люди учатся и применяются к обстоятельствам, если хотят, - проговорил Дольский. – Пользуются тем, что дарует им судьба! Но ты, я вижу, и не хочешь! - Мой муж, помнится, говорил, что каждый всегда делает единственное, что может в этот миг, - ответила Полина. Дольский поднял голову и воззрился куда-то поверх больной с ненавистью. - Ты знаешь ли, как я жалею, что не убил его еще намного раньше, - прошептал он. – Намного раньше. Теперь в этом не осталось ничего от ревности. Дольский ужасно жалел о нравственной революции, совершившейся под влиянием Антиоха в его невесте, - необратимо переменившей ее воззрения на жизнь и вечность. Она теперь стала… "неизлечимой блаженной", так он мысленно назвал Полину. - А помнишь ли ты о верблюде и игольном ушке? – спросил князь спустя несколько времени. – Уже потому, мне представляется, твоя идея нечестна. Я хотя бы честен: я пользуюсь моим положением, но знаю, что вечно оно длиться не может… Полина отвернулась. - А почему ты думаешь, что я наслаждалась лучшим человеческим благом? – спросила она. – Знаешь, Артемий: я так думаю, что мера счастья может вовсе не зависеть от меры комфорта… Мне порою кажется, что Бог каждому дает собственную способность к радости: это еще и, знаешь ли, от того зависит, женщина ли ты или мужчина; что делаешь; и особенно – не превышаешь ли ты развитием своего сознания своего места… Дольский попытался улыбнуться. Он выглядел пораженным словами Полины; но они прозвучали слишком странно для него, и князь продолжил свою прерванную мысль. - Ты избалована, - проговорил он, взяв Полину за белую бесполезную руку. – И ты думаешь, что такая твоя жизнь продлится и за могилой – и еще в улучшенном виде? Что за гадость! - А ты как смотришь на возможность будущей жизни для себя? – спросила Полина: она казалась ничуть не встревоженной таким упреком. Он принужденно рассмеялся. - Если бы я в нее верил, - произнес Дольский: на лбу его выступил пот, - мне она представилась бы чем-то вроде чулана, где висят пауки, где вечно темно, холодно… не только никаких радостей, но и вообще: никаких впечатлений… - Значит, это тебя и ждет, - ответила больная. Она улыбнулась. – Ты не предполагаешь, Артемий, – ты сейчас мне веру свою рассказал… - Да ты помешанная! – вырвалось у Дольского. - Знаешь ли - тем, кто стоит у края гроба, видится, что может быть за ним, - сказала Полина. Она глядела в потолок. Жених долго смотрел на нее. - Тебе ничего не видится – ты бредишь или лжешь; может быть, невольно, - проговорил он. Полина не ответила. Дольский несколько мгновений еще силился заговорить с ней; но не смог. Потом, пробормотав: "Помешанная!", тихо и потерянно пошел прочь. Дверь за собою он закрыл неслышно. * Эфир - наряду с водой, воздухом, землей и огнем - как тончайшая субстанция в натуральной философии Аристотеля; или же основа, суть чего-либо. * Утверждение постановления, судебного приговора и т.п. высшей государственной властью.