Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

На весьма приличные поминки, устроенные на деньги Дольского в квартире Прасковьи Сергеевны - (та получила от вдовы, из денег Дольского, немалое удовлетворение), - были званы старые и самые верные друзья его; присутствовали и некоторые из друзей его медиумического таланта, но только не особенно приметные. Двое, в числе их Нил Замятин, пришли даже с женами; но из Муромовых не явилось никого. И иначе и быть не могло: Муромов никогда не питал большой приязни к Волоцким, а с некоторых пор и вовсе возымел к ним отвращение; Марья же Никифоровна, разумеется, не могла появиться без своего супруга, при живом муже. Это было бы решительным ударом для почтенной дамы и матери семейства - имея в виду еще и характер сплетни, ходившей по салонам и известным домам об ее отношениях с покойным... Полина, в прекрасном шелковом своем трауре, с вышитым воротником и нарукавниками, сидела между Владимиром, по правую руку, и Эразмом - по левую. Эразм спокойно уписывал блины, со вкусом пил водку; Полина в некоторые минуты ненавидела его до того, что готова была выскочить из-за стола и убежать, при всех гостях, от такого общества. Но однакож она сидела; заставляла себя, при необходимости, вставать и распоряжаться, но сил сохранять лицо и играть свою роль у нее было мало. Впрочем, к вдове испытывали искреннее почтение и сочувствие; ее - пока, в глаза! - никто не осуждал; и даже, кажется, мысленно... Об этом заговорят потом, позже... Владимир много спасал ее - он говорил застольные речи, сумев восхвалить покойного в самых лестных и притом никого не смутивших выражениях: о главной, самой - да, теперь, несомненно! - неприличной Антиоховой способности ничего не было сказано. "Где же ты теперь? - с тоскою думала Полина. - Где ты можешь быть теперь? Почему ты был живою божией правдой во все свои дни, каждый свой час, каждое мгновенье; а теперь от тебя нет ни следа, ни воспоминания?" Не потому ли, что Антиох погиб безвозвратно? Не потому ли, что пал жертвою самого себя - жертвою самой жестокой диаволовой насмешки, самой ужасной лжи, которая в действительности есть человеческое существование? "Мы без конца выдумываем себе, для чего нам жить..." Тут Полине показалось, что Эразм толкнул ее локтем в бок; она посмотрела на него, изумившись до того, что забыла даже разгневаться. Эразм недвусмысленно ухмылялся; а когда вдова посмотрела ему в самые бесстыжие глаза, то и подмигнул. - Как все славно устроилось... а? - прошептал он. Полина чуть не взлетела с места от ярости; она хотела сказать ему, что он последний подлец, но не сказала. Как будто Эразм сам того не знал; знал и еще считал, что это хорошо - что он подлец! Подлецом-то и здоровей быть... "А кто из нас тут не подлец? Я разве честная женщина?.." Тут Полина почувствовала, что ее и Эразма заметили. Она повернулась к Владимиру - туда, откуда ей резко и горько послышалось молчаливое осуждение. Поглядела молодому человеку в близко посаженные серьезные глаза, и краска залила ее щеки. - Владимир, ради бога, не вздумайте его слушать, - прошептала она, понимая, что только хуже делает. - Эразм пьян, как свинья!.. - Да я понимаю, Полина Андреевна, - ответил тот. В сравнении с нею, наверное, совсем еще свежий и невинный! Однако Полина прочитала на его лице, во всей фигуре, что Владимир ей не поверил; а поверил свинье Эразму. И был прав... Какие все подлецы, какие мерзавцы! Еще немного посидели, до еще более мрачного, скотского состояния, - угрюмая Лиза и хозяйская прислуга носили взад-вперед тарелки и стаканы - и наконец стало можно распустить всех. Кто-то за столом, помимо Владимира, перехватил Эразмовы слова; но особенного неприличия не началось. Сочувствие к Полине просто перешло в отупение и осоловение, как после всякого длительного застолья по не слишком веселому поводу; а потом хозяйка с прислугой начали выпроваживать гостей. Владимир, не считая дам и еще двоих-троих молодых, первых, друзей Антиоха, оставался трезв до самого конца; он же ушел одним из последних, удостоверясь, что возможности безобразия не осталось и вдова в помощи более не нуждается. Он попрощался с нею почтительно, но немногословно. Они замялись с ним в прихожей, точно близкие родственники, которые нечасто встречаются и которым трудно разойтись; и надо много сказать и стеснительно сказать... - Владимир, поверьте, что я... - прошептала Полина. Это было неприлично до крайности; но оба они принадлежали к тем немногим людям, кто способен пренебречь приличиями ради искренности. - Я верю, Полина Андреевна, - сурово ответил Владимир Бекасов, не глядя ей в глаза. - Верю! Да, этот нечаянный ее конфидант, к которому Полина отчего-то так прицепилась, верил в ее верность мужу - но едва ли теперь в верность ее сердца... Впрочем, разве не называют женское сердце непостижимым даже для знатоков? Все ушли; а Полина молча вернулась в комнату и села за разгромленный стол. Она увидела воочию черные глаза мужа, его нежную улыбку, полную всепрощения... и с надрывом, как дитя, заплакала. - Ну полно вам, полно, Полина Андреевна... Бог дал - бог взял, - прошептала Лиза, в очередной раз пришедшая в комнату. Полина закивала. Разве не то же выражала вековая народная мудрость, что пытались выразить они с Антиохом - на высшем языке и для высших?.. Бог дал, бог к себе взял... не уничтожил, а только квартиру другую дал... "Какая пошлость! Какая детскость!" - Лиза, я помогу тебе, - она встала, все еще плача, и стала вместе со своею служанкой убирать со стола пустые стаканы, графины и закуску. Подобрали все дочиста - особенно хорошо помянул покойного Эразм. Управились они с уборкой только в первом часу ночи; Полина велела Лизе уйти спать к себе, оставив ее одну, и стала в одиночестве задумчиво раздеваться. "Вот, кажется, и все... Теперь уехать, только уехать... Господи! Как представлю себе это - уехать с ним... Да ведь Эразм меня загрызет, со своей драгоценной; еще и сейчас, услышав о моих возможностях. Дольский и тут рассчитал!.." Она прошлась по комнате, стуча каблуками и скрестив руки; несомненно, мешала спать хозяйке, но та ни звуком, ни делом не выдала своего недовольства... Еще бы! "Хоть волком вой! Хоть повеситься!.." Полина зарыдала, схватившись за лоб; как отчаянно, всем существом захотелось ей, чтоб ее опять любили... Чтоб ее пригрели, чтоб ее опять узнали всю - не так, как знают отец и мать, а всю... как муж... Она плакала и плакала; потом вдруг раскашлялась. Но припадок скоро прекратился. "Однако пора ложиться..." Она разделась, обтерлась вся душистым спиртом, ей хотелось освежиться его запахом - воду требовать было уже слишком поздно - надела длинную, глухую ночную сорочку и легла. Подсунула ладони лодочкой под пышную подушку, вздохнула в темноту - Полина улыбалась. Но на сердце ее был камень, который лег на него еще прежде смерти мужа; еще давно... давно. "Милый... Вечно милый мой; мне должно любить тебя одного, смотреть на тебя одного... Но я не могу... Прости меня, грешную! Я знаю, ты простишь: ты простил, конечно, простил... А знаешь ли, что: хотя я не могу любить тебя одного и смотреть на тебя одного, я и люблю тебя одного, и смотрю на тебя одного - вовеки. Разгадай-ка эту загадку, если сумеешь!" - Дура ты, Полина Андреевна, - сказала она себе вслух, раздумчиво и протяжно. Повернулась на спину, вздохнула, улыбаясь... камень на сердце все так же давил. Полина заснула, обняв подушку. Утром она проснулась поздно - никто не будил и не беспокоил ее, даже Лиза. Сев в постели, вдова взяла головную щетку и стала расчесывать волосы. "Надо бы снова завить... Или со вчерашнего дня хватит?" Полина встала и позвала Лизу, приказав приготовить горячую ванну. Часа два спустя, сделав туалет - разодевшись в великолепный свой траур, хотя и прикрыв кружева шалью, - Полина вышла из дому. Она пошла пешком по улице, без экипажа; прогуливаясь. Да она и прогуливалась, распустив и устроив на плече черный зонтик. Нахмурив брови, Полина сосредоточенно смотрела перед собою сквозь вуаль. По этим улочкам они гуляли с Антиохом накануне его смерти: Полина стала улыбаться, вспомнив это... Другому ее улыбка разодрала бы сердце... Но Дольский не стеснился этим выражением, когда очутился рядом со вдовой. Полина знала, что он придет сегодня, так ясно, точно он в лицо назначил ей время и место свидания. Несколько времени они шли рядом; Полина не глядела на бывшего жениха, но чувствовала его шаги, его близость каждым нервом. Потом Дольский тронул ее за локоть. Полина содрогнулась, как будто он взял ее под руку. Остановившись и повернувшись к его сиятельству, она сквозь вуаль увидела блеск его светлых глаз; лицо выражало из последних сил сдерживаемую страсть. Это был уже не тот циник без сердца, ничего не любящий, ничем глубоко не увлекающийся, служитель своего разума и плоти; хотя сам, быть может, искренно еще считал себя таковым. Это был влюбленный. Или, во всяком случае, одержимый страстью... И это сделала она - она сделала это своим браком с другим; она разбудила в Дольском то, что без ее измены, вероятно, никогда не проснулось бы. Дольский тихо взял ее за локти. Медленно приблизил лицо и склонился к ней; Полина прикрыла глаза под своим покрывалом. - Что?.. - Я... Они тяжело дышали, как в минуты сладострастия. - Ну, что?.. Дольский крепче сжал ей локти; но замер, не сближаясь с нею более. - Артемий Антонович, я... Он глубоко вздохнул и сжал ее руки так, что она поморщилась. - Я согласна, - со вздохом проговорила она, низко наклонив голову и спрятав эти слова, как могла, даже от самой себя. "Ну вот и все: сейчас меня убьет Бог..." Но ничего не случилось - только руки Дольского отпустили ее, и между нею и князем, как только что горело, стало холодно... Полина медленно подняла глаза - светлые глаза князя сверкали и он улыбался так, точно не верил этой минуте. - Вы сейчас как черная невеста, - тихо и хрипло проговорил Дольский. Он медленно поднял руку и погладил ее по щеке, через вуаль. Полина тронула его пальцы своими, в перчатке, и без усилия отвела их: Дольский не спешил и владел собою вполне. Полина прокашлялась, поднеся руку ко рту. - Артемий Антонович, надеюсь, вы понимаете... - Да, да, - тихо сказал князь. - Ваш траур. Не беспокойтесь пока: мне сейчас нужно было только ваше согласие... Он взял ее руку и легко поцеловал кончики пальцев. Потом поклонился и ушел, пристукивая изящной тростью: Дольский тоже явился сюда пешком.