Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

На Пасху к Марье Никифоровне приезжали обе ее девочки, Катя и Таня, а выражаясь облагороженным языком - Mademoiselle Catherine и Mademoiselle Tatiana, одиннадцати и двенадцати лет. Марье Никифоровне было очень приятно видеть своих образованных дочерей, но в то же время и несколько досадно. В их отсутствие мало кто мог дать ей все ее тридцать четыре года. Однако по такому случаю, конечно, Марья Никифоровна устроила праздник и разговение от всей души (хотя Муромовы и не говели как следует). Но после большого богомолья, в котором приняли участие все их друзья, – и Волоцкие, – постоянные гости собрались у Муромовых на пасхальный обед. Молебствие было для Марьи Никифоровны еще одним удовольствием в ее не вполне безоблачной, но вообще прекрасной и благополучной жизни: удовольствием и духовным, и сентиментально-чувственным. Можно было поплакать, покаяться до самоуслаждения, поцеловаться и пообниматься… За столом госпожа Муромова цвела и блаженствовала: ласкала всех, христосовалась со своими любимцами… Рискнула даже – и это было все же особенно дерзко – публично похристосоваться с Антиохом. На ее "Христос воскрес!" медиум так долго молчал, глядя хозяйке в глаза, что это затянувшееся колебание сочли неприличным; потом улыбнулся и тихо отвечал: - Воистину воскрес. И Марья Никифоровна не испытала уже никакого удовольствия, целуясь с ним по обычаю. Напротив, ее охватило ощущение стыда и совершенного преступления, хотя непонятно было, в чем оно состояло. Гости, тоже охваченные неловкостью, посмеиваясь как от удовольствия, так и от этой неловкости, приступили к пасхальной трапезе. Две барышни, Catherine и Tatiana, разодетые, как ангелочки, деликатно лупили крашеные яички, не поднимая глаз. Марья Никифоровна посмотрела на своих дочерей – и вдруг залилась краской. Она брякнулась на свое место с таким видом, точно хотела сказать: "А я все-таки его поцеловала, вот вам всем!" Вскоре, однако, пассаж забылся; всем стало приятно и почти спокойно. Почти - потому что за столом присутствовал духовидец, создававший ощущение приключения и опасности. Марья Никифоровна кушала, посматривая на Антиоха словно бы исподтишка; хотя можно было заметить ее усиливающееся нетерпение. Иногда хозяйка взглядывала на дочек – так, точно они мешали, досадливо; хотя это были девочки, в которых уже вколотили образцовое послушание. Но Марья Никифоровна была такая натура, которой одно неудовлетворенное желание могло разом испортить все прочие удовольствия; а сейчас ей вдруг захотелось недавно попробованного пикантного кушанья. А именно, недавно выявившейся Антиоховой способности записывать послания от духов разными почерками. Да, его медиумическая сила заметно выросла с некоторых пор: после зимнего затишья талант его опять расцвел, явив зрителям новую грань. Антиох мог не только подчиняться воле духов, водивших его рукою*, а еще и настолько примерять на себя их личностные свойства, что писал их прижизненным почерком… или почерком кого-нибудь из живущих, как знакомых, так и незнакомых ему лиц, без всякой практики. Сейчас же Марья Никифоровна была стеснена присутствием своих девочек, на глазах у которых, несмотря на всю симпатию к Антиоху, заниматься спиритизмом было… неблагонадежно. Какой-то сильный инстинкт удерживал мать от того, чтобы вмешивать Катю и Таню в увлечение, ставшее для нее главной отрадой в жизни… и главною надеждой. Хотя и надежда эта была какою-то игрою, чем-то, от чего Марья Никифоровна, пожалуй, открестилась бы: если бы прижали обстоятельства. Но сейчас она едва дождалась конца обеда и, почти тотчас же, отправила дочек в их комнаты; что ж, предлог был самый законный, разговоры взрослых и вино, к чему, конечно, юные пансионерки не должны были иметь никакого отношения. Ну а вслед за тем Марья Никифоровна потребовала у Антиоха сеанса. Это уже превратилось для него в своего рода службу, утомительную обязанность; и нередко вызывало сильное раздражение – благоговение перед абсолютом, перед божественным у его поклонников часто подменялось исканием острых ощущений; и не было среди них ощущения тайны, величайшего таинства в человеческой жизни, а скорее происходила какая-то забава, вроде колядования. Как будто кто-то нарочно опошлял его деятельность, отнимая у нее сущность и оставляя только форму... не решая вопроса бессмертия… "Все, что действительно происходит со мною высокого и великого, сознаю я один. Остальные – зрители в театре, на таком представлении, которое может очень вредно подействовать на умы, - говорил Антиох жене. – Но как отнять это у людей? Они опять ударятся или в церковь, не дающую им ничего существенного, касающегося до загробной жизни, или, еще хуже, в безбожие…" Но на требование Марьи Никифоровны он, конечно, согласился. Освободили стол, оставив на нем только закуски и шампанское: гостям подливали уже привычные ко всему лакеи. Антиоха усадили на его привычное место, посредине: вернее говоря, оставили его на этом месте, поскольку оно было его законное. Произошла небольшая суета, тасовка гостей и домашних: в оживленном предвкушении развлечения все расселись вокруг медиума. Полина сидела рядом с ним – на своем законном месте. Антиох вскоре впал в оцепенение; ему подсунули бумагу и перо, но он не брал их. На него посматривали нахмуренно, но взволнованно; и исподтишка многие улыбались, так, как будто хотели сказать: "Ну, ну, поиграли и будет!" Антиох не угадал момента, когда общество стало им насыщаться и даже пресыщаться; он и вправду не умел применяться к обстоятельствам и оборачивать их к своей выгоде. Впрочем, выгода была далеко не на первом месте среди его руководителей. Небольшое время спустя с медиумом сделались судороги; собравшиеся привычно-остро вздрогнули и приготовились. Антиох схватил свое перо напряженною рукой и принялся писать. Записка относилась к одному из гостей – и чрезвычайно его обрадовала: это было "послание от покойной сестры". Почерк же представлял собою странное смешение собственного почерка Антиоха с каким-то чужим, в котором осчастливленный с готовностью признал сестрин. Содержание же письма повергло его в недоумение: какое-то не то ребячество, не то ошибка; осиротевший брат несколько раз перечитывал записку, беззвучно шевеля губами, и запинался, как будто не мог поверить, не подшутили ли над ним... здесь или "там". Впрочем, выносить такие личные дела в публику осиротевший брат не стал. Получившееся слишком напоминало балаган… и вызвало бы комический эффект и даже возмущение, если бы не исходило от Антиоха: присутствие чудотворца магнетизировало и унимало публику. Сеанс продолжался. Антиох произвел одно за другим несколько посланий одним и тем же почерком – незнакомым никому из присутствующих и от имени лица, никому не известного. Исписанные бумаги разбросались далеко по столу – никто в каком-то суеверии не трогал их, точно принадлежности магического обряда; иногда только листки подбирали слуги, если те слетали на ковер. Некоторое время Антиох сидел молча и неподвижно; начали уже думать, что все на сегодня кончено, но потом он вдруг опять принялся писать. Исписал один листок, потом второй; бледное и застывшее лицо его при этом классически "походило на маску". Дамы зашептались, но никто теперь уж не смеялся. Потом Антиох остановился; и неожиданно вздрогнул и сбросил обеими руками со стола листки: одним махом, и исписанные, и чистые. Он посмотрел на общество проясневшими глазами и как-то неловко-значительно улыбнулся. Представление окончено, дамы и господа, говорили его глаза; что же вы увидели за ним, за моею фигурой артиста? Комедию… или последнее слово обновления человечества?.. Вокруг него нагнулись подобрать листки; теперь уже заговорили между собою. - Непонятно, - сказала вслух дама, завладевшая одним из "посланий духов"; она смотрела на него почти как на обыкновенную вещь, или, во всяком случае, привычную, как поднадоевшие трюки. Дама аккуратно пристроила письмо у локтя медиума; вид ее говорил, что она сюда ради него больше не придет. Зато другая дама, в руки которой попал второй листок, вдруг взвизгнула; глаза ее расширились, лицо пошло пятнами. Она уронила письмо на ковер, будто паука. Тут, разумеется, произошло всеобщее потрясение. К бумаге кинулись и чуть не разорвали в нетерпении; начали читать вслух… и тут же бросили. Один из читавших, с выражением опять же ужаса и крайнего конфуза, медленно, неся письмо двумя пальцами, подошел к столу, у которого осталась вскочившая с места Марья Никифоровна, положил его около хозяйки… и, посмотрев на нее, вдруг рассмеялся. - Pardon, - пробормотал он. Поднял плечи, словно в недоумении; потом сконфуженно отвернулся и отошел. Марья Никифоровна прижала руку к груди. Выходил непомерный скандал – это уже было ясно… Она побледнела… - Что? – спросила бедняжка. На нее смотрели молча. Никто не смел намекнуть на письмо; но Марья Никифоровна и сама понимала, что причина в письме и следует разделаться с ним немедленно. Но ей было уже очень страшно. Однако она схватила письмо и быстро пробежала глазами; потом открыла рот, будто рыба, и выронила листок, как давешняя дама. Марья Никифоровна с размаху села на стул и засмеялась; искусственный ее румянец теперь алел на белом лице вульгарно, дешево, как и обрамлявшие щеки рыжие волосы. Она резким, истерическим жестом подвинула записку к медиуму. - Что это?.. Антиох медленно взял листок и прочел про себя: "Cherie, Марья Никифоровна! Заверяю Вас, милостивая государыня, в том, что Ваша маленькая тайна умрет со мной. А что до общества, то наплюйте: они все дураки и не поймут. Преданный Вам А.Г.В. P.S. Христос воистину Воскресе. Целую в обе алые щечки и благословляю на всяческие добрые дела". Антиох опустил записку и сжал губы; медленно уставил глаза на Марью Никифоровну. - Сударыня, я этого не писал, - проговорил он. - А почерк-то, Антиох Гавриилович, ваш! – вдруг крикнули ему из до сих пор молчавших рядов зрителей. Они зашевелились: уже успели сплотиться, только не решили еще, против кого – его или хозяйки; но против хозяйки было как-то даже немыслимо. Несмотря на свою манеру наряжаться и краситься, это была дама в высшей степени порядочная, о чем тут же все вспомнили, глядя на Волоцких. Антиоха взяла под руку жена; они прижались друг к другу, точно под вражеским огнем. - Меня подставили, - слегка заикаясь от негодования, сказал Антиох. Он знал, что ему не поверят; ему и не поверили. Это трагическое негодование сочли за маску: ведь все знали, как мастерски Антиох умеет из себя изображать! Марья Никифоровна схватила со стола листок и разорвала; она была неподвижна, но дрожание губ и ноздрей выдавало обуревавшие ее чувства. – Как тогда с мужем, - пробормотала она едва слышно: слышно только Антиоху и Полине. Неизвестно, поверила ли она в сознательную насмешку или нечаянный трюк медиума, находившегося в оцепенении; или даже в то, что Антиоха подставили… и даже, быть может, в глубине души склонялась к тому, что его подставили… но чтобы такое еще раз повторилось!.. В ее доме! С нею!.. - Милостивый государь, попрошу вас немедленно покинуть мой дом, - дрожащим голосом проговорила Марья Никифоровна слова, которые единственно только и возможно было сейчас сказать. Антиох не спеша встал; с ним, не отстав ни на секунду, поднялась Полина. Антиох, однако, не сразу отошел от стола: вначале порылся среди разбросанных на нем листков и достал один. - Вот - написанное моей рукой, - сказал он, пододвинув бумагу к Марье Никифоровне. Та быстро отстранилась. - Нет уж, увольте, хватит!.. Его покровительница смотрела на Антиоха снизу вверх; в глазах мадам Муромовой блестели слезы. Наверное, ей было и вправду жаль; и даже очень… но ничего уже невозможно стало… - Уходите, - шепнула хозяйка, склонившись головою на руку. Вокруг нее поднялся теперь сочувственный шепот. Волоцкие стали пробираться к выходу; впрочем, пробираться не потребовалось – им сразу давали дорогу, просто-напросто шарахались. - Ну, как теперь? – спросила Полина мужа в карете. Он улыбнулся, склонив голову. Темные волосы Антиох незадолго до того подстриг коротко, так что вид его сделался еще строже, пленительно-неприступным; Полина, глядя на Антиоха, вдруг болезненно почувствовала, сколько женщин могут страстно домогаться его – пусть даже только в своем сердце. - Теперь… отдохнуть, - ответил Антиох. Он посмотрел на нее. - Я потерял уже в Москве свое значение, - мягко проговорил Антиох. – И сегодняшний пашквиль* был естественным разрешением моего существования. Я слагаю с себя мою корону. Полина взяла его за руку. Муж вовсе не казался потрясенным – а как-то благословенно успокоенным. - Скажи, ты знал? – спросила она. Антиох словно бы задумался на мгновенье – а потом покачал головой. Полина не поверила этому жесту; она начала подозревать, что муж не открывает ей очень многого в себе, гораздо больше, чем она сама скрывает от него. Кто-то взвалил на него бремя, которое обыкновенному смертному не под силу будет не только нести – даже узнать о таком… - Кто бы ни сделал это с нами сегодня, - задумчиво сказал Антиох, - я, пожалуй, благодарен ему… Полина прикрыла глаза. Руки их все еще были соединены; и вдруг она ощутила, словно бы часть странной силы мужа перетекает в нее. Полина слабо дернула рукой, но не высвободилась. Услышала, как Антиох тихо смеется. - Милый мой друг, - сказал он. – Мне тебя так жаль… Полина порою не могла понять – чем он занимается во время их супружества: ею или собою; как-то это сливалось в одно. Не открывая глаз, она ощутила, как муж целует ей руку. - С тех пор, как мы поженились, очень, очень много воды утекло, ты не находишь? – сказал он. – Я чувствую, будто прожил целою жизнью и уже стар. Я чувствую, что ты еще такое дитя… Полина болезненно вздрогнула. - Это упрек? – спросила она. Она и понимала, и не понимала Антиоха сейчас. - Это не упрек, - ласково ответил он. – Ты еще совсем молода - рядом со мною. Ты столько мне подарила. Ты принесла мне в дар свою невинность и свежесть сердца: и этого никто и никогда у меня не отнимет… Полина покраснела, опустив голову. - Ты думаешь, - негромко сказала она, - что я могу бросить тебя? Ты сейчас этими словами со мною расстался, да?.. Ты такого мнения обо мне?.. Антиох поцеловал ее в лоб, и она вся оледенела: как покойницу... - Я люблю тебя, - сказал он. – Я люблю свежесть твоих сил. Я не хочу, чтобы ты их губила со мною… - Потому, что чувствуешь, будто скоро умрешь? – безжалостно перебила Полина, сверкнув синими глазами. Антиох, не рисуясь, кивнул. - Да, - сказал он. – Мы с тобою как будто переменили значение смерти – но помни: и сердце, и дух могут ошибаться… Я не хочу жертв, которых можно не приносить, Полина. Я знаю, чем ты мучилась эти дни и месяцы… Тут карета остановилась, и разговор пришлось прервать. Возобновить его оказалось неловко, трудно – но Антиох это сделал. Не глядя на жену, молча шагавшую рядом с ним, он глухо продолжал: - Мы в ответе не только за себя – а за все, к чему имеем отношение. Я знаю, в каком положении мы держим всю твою семью и как мешаем их расчетам. Так продолжаться не может – это уже безнравственно… Полина молчала, прерывисто дыша; по щекам ее скатывались слезы, но спазма в горле мешала отвечать. Антиох посмотрел на нее – а потом тронул за плечо, заставив наконец посмотреть на себя. Они остановились, взявшись за руки: лайка перчаток мешала соприкоснуться кожа к коже, и словно бы – душа к душе тоже. Антиох пожимал пальцы жены, которая молча роняла слезы, глядя на него: вместо своего возлюбленного она видела туманный образ… который словно бы только приснился ей. - Хочу разрешить твои сомнения, - очень ласково и печально сказал он. - Ты несколько раз клялась мне – и устно, и в письмах - в вечной верности. Твои слова были для меня так драгоценны, как ничто другое. Но если теперь это что-то переменит для тебя, - Антиох медленно поднес и прижал к губам ее руку, - то я освобождаю тебя от всех твоих обетов… Он прикрыл глаза, сжимая ее руку, мучась; Полина тоже. - За что ты так меня оскорбляешь? – задрожавшим низким голосом спросила она. – Разве давала я повод подумать, что могу быть ветрена? - Ты чище и выше всех, кого я знаю, - серьезно ответил Антиох. Он поднял руку, увидев, что жена вся встрепенулась для возражения; улыбнулся. – Для меня очень ценно, что ты никогда не лжешь о себе самой себе, а в жизни стараешься лгать как можно меньше. Без лжи на свете невозможно, - задумчиво сказал он. – А поэзия любви недолговечна, начинается большая обязанность, которою мы вяжем себя… "Признаюсь вам, Полина Андреевна, в другом: вечной романической любви не существует". - Моя обязанность – ты, - сказала она резко. – А ты сейчас меня кругом обвинил в самых разных мерзостях! Тогда уж признайся прямо: ты утомился мною и хочешь от меня избавиться?.. - Милая Полина! Он крепко обнял ее прямо на улице, так что надломились широкие накрахмаленные юбки, и прижался щекою к щеке. - Как ты только могла подумать, - прошептал Антиох. – Пока я жив, я не могу вообразить, как жил бы без тебя. Но я не хочу держать тебя мертвою рукою. Они посмотрели друг другу в глаза. - Когда я умру, ты… - Да ты просто, - заикнулась Полина и не смогла закончить. Он тоже не смог: не вынес долго мысли, что Полина после его смерти будет принадлежать другому. Но обнял ее снова, пряча от жены глаза. - Я хочу, чтобы ты после моей смерти жила, и жила счастливо, - сказал Антиох. Полина опять нашла глазами его взгляд. - Счастливо – это как? – тихо спросила она. – Когда ты умрешь? Счастливо?.. Какою же дешевою дрянью ты меня называешь! Антиох вскинул руку. - Только не говори затверженных слов, и тем более таких! Ведь это не твое! – воскликнул он. – Я никому не позволю оскорблять тебя, и тебе самой не позволю!.. Улыбка тронула губы Полины: что-то змеиное было в ней. - А что же, я и буду счастлива после твоей смерти, - тихо проговорила она. – Ведь смерти нет, и мы с тобой будем так близки, как если бы ты всего только переехал в соседнюю улицу… Не правда ли? - Теперь я слышу насмешки твоего брата, - ответил Антиох. – Не правда ли? Она кивнула, прикусив губу; заплакала снова. Взмахнула руками, точно в неразрешимом горе… та самая "не разводимая руками беда". - Я чувствую, что наше дело – и лучшее, что можно было бы преподнести человечеству, и худшее! – сказала Полина. – Я чувствую, что мы должны поселить в других уверенность в бессмертии, - и ужасаюсь, что нам это удастся… Ты понимаешь? Антиох кивнул. - Полностью переменить значение смерти – есть полностью переменить значение жизни, - тихо сказал он. – Знаешь ли, Полина: многим атеистам может быть еще страшнее узнать, что есть тот свет, чем веровать в свой конец… Многие надеются, что его нет… Тебя это удивляет? - Ничуть, - сказала Полина. "Впрочем, я шутил: не бледнейте, мадам. Я, к счастью, ни во что подобное не верю…" - Ты находишь теперь, - медленно проговорила она, прощупывая и проясняя для себя мысль мужа, - что тебе пора умереть, потому что ты сделался вреден? Так? Она посмотрела на него с ужасом – впрочем, без удивления. Антиох был именно такой человек, от которого всегда можно было ожидать чего-то подобного. И он кивнул. - Да. Спокойно, с полным самообладанием. При виде этого Полина чуть не разъярилась; но как-то сдержалась, наступив сама себе на ногу и отведя взгляд. - А ты понимаешь ли, что я тебе говорил? – спросил Антиох, прервав тягостное молчание. – Понимаешь ли, чего я желаю тебе… чего мой долг желать тебе? Тебе всего девятнадцать лет! Жена открыла рот, но он прервал ее, уже с какою-то яростью: - Это уже не роман, и я не хочу больше речей! Я так же, как ты… вы, не знаю, что будет после, - знаю не больше любого человека! Но не желаю, чтобы ты ложилась со мною в могилу или жила женою призрака!.. Полина несколько мгновений молчала в изумлении - потом улыбнулась. - Ведь ты лжешь, - с нежностью сказала она, потянувшись к его руке. Антиох вскинул плечами и ступил вперед, избежав ее прикосновения. - Довольно!.. Он пошел, непривычно широко шагая, заложив руки за спину, принагнувшись, как будто под своим все тяжче давившим бременем; Полина пошла за ним медленно, робко, так что наконец потеряла из виду. Антиох, не останавливаясь, вошел в дом, дверь стукнула: он оставил ее снаружи. - Довольно, довольно, - прошептала Полина. – Довольно! Посмотрела вокруг, подняв руки, словно в испуге: молодая, красивая, вся белая женщина. На улице упоительно зацветала весна, и Полина улыбнулась. Подставила лицо еще высоко стоявшему солнцу. - Довольно… - прошептала она с какою-то негой. Потом опустила голову и нахмурилась, будто на солнце нашла туча. - Нет, - сказала Полина и, быстро повернувшись, ушла за мужем в дом. Дверь коротко стукнула, и под солнцем не осталось никого. * Феномен "автоматического письма": способность медиумов в трансе воспроизводить разные индивидуальности и даже разные почерки, в том числе и незнакомых лиц, как и записывать неизвестную им в сознательном состоянии информацию. * Пасквиль (пашквиль) - клеветническое сочинение с оскорбительными нападками на кого-либо, что-либо: иноск. "оскорбительная выходка".