Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

"Поленька! Спешу обрадовать тебя, милая: мы с братом произвели раздел имения. Раздел протянется еще дня три, потому что суд нерасторопен и дела как следует не знает. Впрочем, это свойственно большей части наших чиновников. Дом наполовину остается в собственности брата – а наполовину в нашей с тобою собственности: я сделал тебя уже теперь владелицей четвертой части. В случае моей смерти ты унаследуешь всю половину дома. Это касается и душ, и земли: сейчас я владелец семнадцати душ, половины наших крестьян, но они перейдут к тебе в случае моей внезапной кончины. Крестьяне наши на оброке еще со времени отца; он в свое время тоже, представь себе, считался либералом. Надо бы устроить хозяйство на новый лад – я предвижу: грядет всероссийское крестьянское освобождение и большой передел всех наших экономических отношений, но не знаю, удастся ли мне провести какие-нибудь "благодетельные реформы" в нашем имении. Видишь ли, Полина, - любые перемены в сложившихся человеческих отношениях могут быть ко злу. Эразм тяжел на подъем и ленив, а меня по-прежнему едва выносит: представь, что будет, если я затею здесь преобразования, не спросясь его! Кроме того, в таких вопросах должно быть полное согласие между хозяевами. Меня не знают на моей земле и не любят: вернее говоря, знают лишь по слухам и оттого любят еще менее. Я чужд большей части людей и всегда буду чужд: а простому народу еще менее любезен, чем обыкновенный помещик, потому что я, как ты знаешь, "дьяволов приспешник". Но я таким сотворен и не ропщу. Целую твои руки, Поленька. Сколько твоего храброго, великодушного сердца потребовалось, чтобы избрать в мужья такого, как я! Как бы одинок я был без тебя, и как бы скоро погиб, не найдя ни одной любящей души!" Полина зажмурилась, прижав к груди письмо; из горла ее вырвалось рыдание. Бедный простодушный Антиох! А может, и он куда менее прост в любви к ней, чем ей кажется, - он, самый загадочный из известных ей людей?.. "Теперь еще о наших деревенских делах. У брата действительно живет все та же Елена Ивановна Власова, и она действительно в интересном положении: я не был слишком удивлен. Скорее обрадовался. Брат обленился или остепенился настолько, что потерял охоту гулять при постоянной своей беременной содержанке: что ж, ему уже под тридцать. Я хотел было силою заставить его жениться – но сейчас великий пост, невозможно; однако думаю, что Эразм женится и без меня. Может быть, в нем шевелится еще совесть, или привычка одолела. То есть мы с тобою получим в невестки эту безродную женщину. И даже не ее происхождение страшно, а то, что во Власовой может совсем не быть благородства, которое именно и отличает высших от низших; говорю тебе теперь: ее следует опасаться, особенно тебе, если речь зайдет о твоей собственности. При разделе, конечно, мы с братом ничего не назначали ей; я именно из опасения, что она может взять в Опальском неподобающую власть. Вот пока и все мои новости. Как в деревне скучно, несносно без тебя, с этими моими дорогими родственниками! Целую тебя снова; люблю и ободряю. Ты говорила мне когда-то, что надо ввериться любви: в любви и постоянстве наше спасение. В любви и постоянстве, Полина! А.". Прочтя это письмо, Полина тотчас было схватилась за перо – написать ответ; потом бросила. Ждал этого Антиох или не ждал? В самом ли деле он проверял ее на верность этим отъездом? Или – о боже! – уже знал час своей смерти; и спешил устроить ее будущность прежде этой смерти?.. - Может быть, и то, и другое, - прошептала несчастная. "В любви и постоянстве, Полина…" Она сложила мужнино письмо пополам, потом еще раз пополам; потом убрала в свой комод. А потом заплакала, так и не взявшись за перо. Отправиться по знакомым, по театрам – какое там! Полина едва выходила на улицу в эти дни; ее, должно быть, или сочли больною, или заподозрили именно то, что и происходило. Дольский написал к ней еще дважды – два столь же насмешливо-любезных, очаровательно-бесстыдных письма циника, уверенного в своей победе. И ведь он победит. На его стороне "логика существования" Антиоха: муж ее был один из тех героев, боровшихся против вязкой российской – и мировой – несправедливости, которые в конце концов погибали, перемолотые государственной машиной и общественным мнением… Не зря князь уподобил их декабристам… "Что же мне делать? Как же мы теперь будем?.. И о чем я думала, когда бросила все, убежав с Антиохом?" Она не думала тогда – говоря гнусными словами Дольского, "поддалась романическому порыву"; она не думала тогда, она горела и любила… тогда и время исчезло, и все преграды, и все последствия. Теперь же любовь ее распределилась по времени, и жар ее распределился, уменьшившись и превратившись в нормальный; преграды сделались непреодолимыми стенами, последствия – неопровержимыми обвинениями… Антиоха не хотели в ее семействе и никогда не захотят. Его собственный братец со своей любовницей тоже никогда не захотят его у себя; Полина знала, как обыкновенная пошлая женщина может подпевать мужчине, который также пошл и обыкновенен и мечтает истребить в других все высокое, пугающее и непонятное. Все небесные благословения. А может, Эразма еще и то страшило, что он был одной крови с Антиохом – и видел, глядя на брата, чего ему можно ожидать в самом себе… Все это было так свойственно человеческому роду; неужели Полина в самом деле не знала, чего им ждать от жизни? Логика истории и законы существования общества сразу же становятся нелогичными и возмутительными, когда обращаются острием к тебе самому. "Решайтесь, моя дорогая! Вашему супругу уже не спастись – а для вас еще возможно и спасение, и восстановление своего доброго имени… знаете ли, Полина Андреевна, из чего слагается доброе имя? Из настоящих заслуг перед отечеством – коих господин Волоцкий не имеет; из богатства и респектабельности – коих господин Волоцкий не имеет; из умения всегда правильно поступать в обществе, чего он не умеет совершенно. Что же значит правильно? Так, как диктует момент. Играть на этом театре, который называется светом, - а сей капризный зритель скоро утомляется впечатлениями, постоянно ищет новых и любит сильные эффекты. Однако запомните также, что свету нельзя все время потакать, как и нельзя все время следовать морали. Нравственные законы бывают полезны в одних случаях; а в других право сильного их нарушать. Кого общество презирает, мадам, так это рабов…" "Дольский сам раб своей репутации, - думала Полина, - а Антиох по-настоящему свободен, потому что он раб божий…" Но думать и рассуждать так, окруженной общественным презрением, не имея ни семейства, ни друзей… Марья Никифоровна была, конечно, немало сентиментально привязана к Антиоху; но эта привязанность кончилась бы, если бы вокруг имени Антиоха Волоцкого поднялся настоящий скандал. Марья Никифоровна больше всего дорожила репутацией своего дома – как и следует; как и следует женщине… Поклонники Волоцких их побаивались и никогда не преодолевали почтительного расстояния, которое Антиох сам установил между собою и публикой. Что же касается до врагов… Врагов у них, придет срок, окажется гораздо больше – и гораздо более рьяных, чем друзья. Может быть, несчастный Антиох просто родился не вовремя. А может быть, таков общий недуг – или общее свойство человечества: гонение новизны и того, что мешает их житейским привычкам; хуже всего, когда людям мешают думать и верить привычным образом. Дольскому Полина не ответила ни на одно письмо; впрочем, и сам князь скоро прекратил атаку – по-видимому, ему "продиктовал момент". Как часто чистые, духовно свежие люди погибают от рук тех, кто не имеет принципов! И как часто эти вторые пользуются мирскою славой! Полина прекрасно знала это по книгам, по историям великих людей; но как же тяжело было самой идти таким путем!.. Пока Антиох отсутствовал, она сидела в своих комнатах, как будто под арестом: занималась шитьем, самою привычною женской повинностью, – благословенное занятие, развлекающее мысли, освобождающее голову от непосильных противоречий, которые рассудочно было никак не разрешить. Не рассуждала же она, когда предалась Антиоху тем вечером в Адашеве… Утомляясь, с исколотыми пальцами, которые беспокойство заставляло дрожать, она писала в дневник: энергически, отчаянно, словно бы спасаясь от всего столь опасного внешнего. "Дольский кажется мне завзятым лгуном, пока я снова не возьму в руки его писем; а когда я принимаюсь их перечитывать, он сразу представляется мне разумным, куда разумнее меня и Антиоха. Он и мой муж - как будто две половины, которые могли бы составить идеального человека. Нет – они две крайности личности человека, которые, сойдясь, взаимно уничтожатся. Что это за волшебство – воздействие слова?.. Почему оно делает ложь похожею на истину, а истину – похожею на ложь? Я знаю, почему! Потому, что, заставляя чужие слова звучать в своей голове, человек с ними сродняется, обретает с ними взаимочувствие; он перестает быть собою и перетекает в другое существо: в то художественное существо, которое выражается в слове. Дольский дьявол! Кто же тогда на свете не дьявол? Должно быть, только тот, кто не умеет говорить и убеждать. Все на земле стремятся властвовать, все… хотят отпечатать свою личность в чужих; и я такова же. Чья же правда всех праведнее? Мне на это светские умники сказали бы, что у каждого своя есть; да только никто из людей столько не знает и настолько не совершенен, чтобы быть себе хозяином и вполне понимать даже и свою правду. Мы странные существа – мы, люди, тысячи лет строим дворцы из своих "прельстительных обманов"… И только этим и живем… Мне скажут, что правда в добродетели: в чем же состоит добродетель? Сейчас, когда я пишу это, мне не хочется ни добродетели, ни общества, ни даже Антиоха. Мне достаточно того, что есть в моем воображении. Вот дар и погибель, свойственные мыслящему человеку! Вместо вселенной он может удовольствоваться ее призраком, запечатленным в нем самом; он заключается в границах своего "я" и рад бы никогда не переступать их. Много печали в таком сознании; опасно много размышлять над такими вопросами… "и особенно женщине", как сказали бы мне. Что ж, это верно. Но обыкновенная женщина – это какое-то бурление чувств, это что-то, безрассудно разбрасывающееся по житейским предметам; что-то, что не сознает себя и не приводит в систему; что-то… что проходит без следа! Аз есмь, как сказал Антиох, и это – все, что доступно нашему пониманию. Он истинный гений. Дольский мелок, ничтожен рядом с ним, несмотря на свою ловкость, все свое светское и государственное значение. Я думаю так сейчас; но, что бы я ни воображала о себе, оказавшись под влиянием другого, я буду думать другое… Мне кажется, что я могла бы назвать другую истину, помимо Антиоховой… другую, которая вытесняет его мысль, как все глубокие философские мысли вытесняются одна другою. Истина есть искание истины духом, познание духом самого себя через внешнее: во многих лицах, во многих обманах, принимая многие обличья и прельщаясь многими обманами. Кто-то сейчас закричал за окном! Торговка яйцами бранится с каким-то мужиком; какие грубые, бесчувственные лица! Как я хотела бы знать: что в них есть, кроме этих яиц, денег, счетов… вот я уже и беспокойна. Мой дневник – единственное мое безопасное прибежище… прибежище, согретое любовью. Вот чего я хочу всегда, неизменно…" Антиох приехал, как избавление от этого слишком опасного одиночества; и как новая беда. Теперь, когда он здесь, гроза вот-вот разразится. Муж подарил ей маленький флакон духов. Поцеловал, и ей стало и холодно, и тепло от его взгляда… его любви: к ней вернулось то, что составляло ее существо. - Как ты проводила время без меня? – спросил Антиох. – Не скучала? - Конечно же, скучала! Она не скучала; она просто вся истерзалась… Муж смотрел на нее внимательно, без улыбки; потом улыбнулся и нежно погладил по щеке, как делал Дольский. Он обнял ее, и Полина прижалась головою к его груди. Есть любовь, говорили ей его объятия; есть, есть любовь, которая больше, чем вечный наш самообман… "И та любовь, которая есть постоянство. Она тоже существует: неужели ты не чувствуешь? Обрели ли мы ее друг в друге? Ты знаешь все, когда мы вдвоем, когда ты принадлежишь мне, когда мы принадлежим друг другу: это единственное постоянство среди химер…" Полина стала расстегивать на нем сюртук, а Антиох, нахмурившись, схватил ее руку и остановил. Он понял, чего жена хотела: утвердить это постоянство сейчас… - Пост? – спросила Полина, глядя на него нетерпеливо и почти возмущенно. "Ты же не раб!" - говорили ее глаза. Он дернул головой, отмахиваясь от этого вопроса. "Но ведь ты моя Полина? Ты все та же, моя Полина?" - говорили его глаза; он до боли доискивался в ее лице ответа. Сейчас – да, она была только его. Для них погасли сумерки за окном; и на короткое время настало постоянство рая – там, где не было времени.