Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Артемий Дольский не жил постоянно, но снимал в Москве целый великолепный дом, доходя до самоуслаждения в щегольстве блеском и комфортом, окружавшими его; он любил "пускать пыль в глаза" всеми известными способами - и знати, и толпе. Толпа была нужна князю только для пресмыкательства перед ним. Старо, старо... Но кто сказал, что устарело? Только те, кому зелен виноград. Дольский не был мечтателем... образам красавиц, обаянию воображения он всегда, с уверенною усмешкой предпочитал настоящие женские прелести: все возможные масти, блондинок, брюнеток, хрупких и пышечек, белокожих и смуглянок. Он имел возможность выбирать лучших и разбирать еще и их. Полина Волоцкая такой, конечно, не была: ей неоткуда было взять искушенности или смелости в любви, приемов кокетства, употребительных не в бальных залах - а уже за закрытой дверью опочивальни... Она, без сомнения, не умела доставить удовольствия мужчине. Ее вогнал бы в краску даже разговор о вещах, в которых знали толк любовницы его сиятельства. Те же были для него блюдами, которые никогда не приедались. Князь не давал им такой возможности: едва только женщина становилась назойлива, он навсегда закрывал за нею дверь. Некоторые, еще по молодости Дольского, заикались о ребенке. От двух таких любовниц он откупился значительными суммами: в разных деревнях воспитывались его незаконные дети, ни разу не видевшие отца. Несколько раз полное забвение приличий довело Дольского до дуэли. Только один раз, когда он был еще в возрасте Антиоха Волоцкого и служил в армии, вина в глазах общества оказалась на нем - но раненный в плечо противник князя остался жив, и дело замяли. Потом его сиятельство стрелялся еще дважды: из-за женщины и из-за какой-то пустячной ссоры, не имевшей даже настоящей причины. Из-за неосторожного слова. Один раз противник его был искалечен, другой - убит; и оба раза Артемий Дольский вышел ни в чем не виноват. Он был баловнем судьбы. Если бы верил в судьбу. Однако и ему, как другим, подкатило к тридцати пяти годам; и ему потребовался законный наследник. Многие самые благородные семейства были бы счастливы отдать за него своих дев; Дольский все еще мог выбирать из первейших красавиц обеих столиц. Но эти кушанья уже потеряли для него остроту. Ему было даже безразлично, какой наружности и нрава окажется будущая княгиня Дольская: лишь бы была достаточно хороша собой, чтобы произвести на свет красивых детей, и достаточно образованна, чтобы ее можно было представить обществу. Остальное сделают деньги и имя его сиятельства. Пожалуй, наиглавнейшею заботой после пригожества и воспитания жены было ее целомудрие. Чтобы не было соблазна апельсинничать с чужими мужьями и молодыми людьми. Дольский был известнейший лев и разбиватель сердец; но трепетал одной мысли, что его собственное имя может оказаться так же опозорено, как имена оскорбленных им мужей. И потому он был готов и согласен жениться на девице, которую придется всему учить и которая никогда не приобретет той свободы и смелости в обращении с мужчиной, что его любовницы: но это была не такая большая цена... за сохранность имени Дольских. В конце концов, его актрисы и балерины после свадьбы никуда от него не разлетятся; а в обучении девственницы любовной науке для него могла бы найтись своя свежесть и прелесть. Не так ли? Полина Адашева была не хуже других - не лучше, конечно, но достаточно хороша собою и скромна, чтобы сделаться подходящей княгиней Дольской. Несомненно, она была целомудренна; деревенское воспитание сберегло ее чистоту. До ума же или оригинальности будущей жены князю не было никакого дела. Кто будет много замечать ее в тени ее супруга? Дольский был не слишком оригинален в своем образе жизни и взглядах - но у него была сильная практическая голова и даже несколько философский ум: достаточно, чтобы извлекать удовольствие и из трепания греческих философов или сочинителей эпохи Просвещения. Все когда-то полыхавшие, но давно уже отгоревшие мнения древних и новых мудрецов были достаточно одинаковы для его сиятельства - и не слишком важны; но их толчение, как и литературные беседы, помогало приятно провести время и служило гимнастикой для ума, как танцы или верховая езда для тела. Он не слишком интересовался этой стороной жизни. И вторым потрясением после бегства его невесты для Дольского стало живое участие Полины в философских исканиях. Эта бунтовщица действительно оказалась оригинальна - оригинальнее всех женщин, которых он знал. Пожалуй, она была в самом деле умна и могла бы придать его поблекшей от однообразия утех жизни новый аромат. В спиритизм, течение, порожденное ее мужем, Дольский ни капли не верил; он бывал на нескольких его сеансах, но не увидал ничего, что нельзя было бы объяснить искусным мошенничеством или обманчивым представлением зрителей. Кроме того, поверить сейчас в загробную жизнь для Дольского стало бы все равно что заново креститься, как младенцу: как этому несмышленому младенцу, позволить ввести себя в заблуждение. Разве все существование на свете не доказывало, что не может быть ничего, кроме земных удовольствий? Только за ними как безумные гонялись те, кто мог себе их позволить; нищие же утешались умствованиями и осуждением богатых. Ну и еще церковью. Самый прельстительный - и самый полезный обман. Полину, однако, еще можно было разуверить в том, что она исповедовала со своим мужем, - если перед ее глазами больше не будет столь вредного примера. Ее неглупая и самостоятельная головка быстро очистится от этой чепухи - если Антиох Волоцкий умрет. А что до ее "безумной любви"... Артемий Дольский видел слишком много амуров и истерик дамского пола, чтобы придавать большое значение каким бы то ни было сентиментальным убеждениям женщин. Тем более, что все женщины были изменчивы. Истерическое любовное постоянство оказывалось свойственно, пожалуй, только нескольким сумасшедшим; а Полина такой не была. Когда он убьет ее мужа, он женится на ней - да, женится: это лучшая партия. Тем более, что ему не придется ни преодолевать ее девической робости, ни ограничивать ее поведения после свадьбы: она и не девица, и не распутница. Теперь же предстояло только немного предварительных довольно приятных волнений: оскандалить госпожу Волоцкую. Тем приятнее, что она сопротивляется, искренно борется. До сих пор ему женщины кидались на шею. "Ты ко мне придешь - если не теперь, то после его смерти, - с удовольствием, будто обсасывая какой-то невиданный плод, думал князь, после того, как его камердинер помог ему раздеться и приготовил ванну. - Ну а если не придешь, я сам тебя возьму. Тебя легко и радостно отдадут. Я буду истинный благодетель семейства Адашевых и всего общества - разве не так? А одинокая женщина не может ничего". Он поднял из теплой ароматной воды белую руку и полюбовался длинными красивыми ногтями. Подумал, как совсем скоро будет нежиться в этой ванне вместе с Полиной, и циническая усмешка раздвинула его губы. "Адью, мсье сказочник! Скоро вы отправитесь в вашу землю обетованную, - подумал Дольский. – Только затем, чтобы увидеть, что там ничего нет и быть не может. Бедный дурак". Его сиятельство редко спал один, но в эту ночь никого не хотел у себя. Вытянувшись на пышно взбитой постели и закинув руки за голову, он представлял себе Полину Волоцкую - во всех возможных прельстительных видах. Вот удовольствие, неподвластное никакой, даже самой бдительной цензуре. Заснул князь скоро, легко и приятно. Он подумал, как начнет атаковать Полину: пожалуй, сперва записками... а дальше будет видно. Но Волоцкий лопнет скоро. Этот несчастный глупец, хотя и обманывает себя и всех своих поклонников, слишком честен. Посреди ночи Дольский вскочил так резко, словно его кто скинул с постели - как забавлялись, бывало, в юные годы в корпусе*; сердце стучало, точно от сильного страха, его прошиб пот. Страшный сон, что ли, привиделся? Да что он - баба, пугаться снов?.. Сна своего Дольский не помнил, но помнил ощущение: беспробудно тошно, темно и холодно, как будто его окунули в ледяную воду и держали там за ноги, не давая вынырнуть. "Колдовство", - проскользнуло помимо воли в его уме, и рука сама собою протянулась перекрестить грудь. Тут же он рассмеялся над собою. Позвонил камердинера. Тот прибежал, выскакивая и вытягиваясь перед ним: - Чего изволите, ваше сиятельство? - Вина, живо, - распорядился князь. Он медленно сел в кресло и закутался в шлафрок* поверх белья. Оперся ладонями о стол и рассмеялся: - Zut!* Так жутко, как в этом сегодняшнем сне, ему не бывало даже под дулом пистолета; он никогда не испытывал такого безграничного страха полного уничтожения, полного... одиночества, отделенности от всего и вся. Что за напасть? "Съел вчера какую-нибудь дрянь", - подумал Дольский. Пришел камердинер с бутылкой вина и бокалом; налил своему господину, сидевшему в мрачном молчании. Потом слуга замер, не зная, ждать ли дальнейших приказаний; и можно ли сейчас заговорить с его сиятельством... тот был явно что-то не в себе. А Дольскому неожиданно стало страшно, что слуга уйдет и он останется совсем один, что он обратится в нуль без этого человека; князь так озлился на себя за свой страх, что рявкнул: - Вон!.. Камердинера как ветром сдуло. Дольский судорожно сделал несколько глотков вина, потом отставил бокал далеко в сторону. Закрыл лицо руками, и плечи его затряслись, как от истерического смеха. - Черт подери!.. Страх не убавлялся и не уходил. Князю даже душно стало, как будто большая комната с высоким окном вдруг съежилась и закупорилась; он несколько раз глубоко вздохнул, рванул просторный ворот рубашки, хотя причина была никак не в тесном платье. Потом встал и отшвырнул стул. - К дьяволу всех! Забрался опять в постель и, стиснув зубы, закрыл глаза. "Пройдет... сейчас пройдет. Припадок какой-нибудь; с кем не случается? Чтоб он сдох!.." Последняя мысль относилась к Антиоху Волоцкому. "А к ней все равно напишу завтра же, - подумал Дольский. - Оно и лучше: скорее подам повод..." Он, однако, еще долго не мог заснуть, вертясь в своем шелковом белье; чувство, владевшее им, было неопределенное и препакостнейшее. Наконец Дольский забылся. Но несколько раз еще просыпался с тем же сильным нервным беспокойством. Утром Дольский встал с больною головою, с непонятно отчего многократно увеличившейся ненавистью к Антиоху Волоцкому - и с еще более твердым намерением свести того в могилу. Он положил себе на лоб смоченную в уксусе повязку и принялся за письмо к Полине. * Пажеский корпус - привилегированное высшее учебное заведение. * Халат иностранного покроя. * Крайне непристойное французское ругательство.