Предвечное блаженство. Российская империя, середина XIX века

Никто не удивился, когда Волоцкие уехали с вечера сразу после происшествия; конечно, Антиох знал, что все тотчас же начнут шептаться о них, но это произошло бы неизбежно. Оставаться им было решительно невозможно. В карете они ни о чем не говорили – Полина только молча лежала на плече мужа; и он чувствовал, как его, будто опустошенный сосуд, заполняет ее тоска. Как будто взаимочувствие так зависело от телесной близости… О, как он много понимал сейчас; и как мучительно рвалось это из него – рвалось и тупилось о долг, о любовь к жене. Антиох не мог оскорбить ее вопросом, даже намеком. Ее, стольким ему пожертвовавшую. Сойдя на мостовую, Антиох принял на руки Полину и, взяв ее под руку – она пошатывалась – повел домой. Ей было дурно, мерзко; а ему каково?.. Прасковья Сергеевна открыла им собственной персоной – и только сухо поприветствовала, едва улыбнувшись; угодничать и любезничать с ними она давно перестала, несмотря на то, что на общественной лестнице стояла значительно ниже своих аристократических жильцов. Казалось, что Прасковья Сергеевна понимает: какая бы плебейка она ни была, в глазах… общества она, в конце концов, останется значительно респектабельнее Волоцких. Она устоит, когда они падут; а падения их ждать недолго... Антиох мог только догадываться, что говорят о нем его хозяева – да и прислуга… Он - "мерзкий колдун", чернокнижник, бесово отродье… Антиох, проводив Полину в комнату, несмотря на поздний час, распорядился об самоваре. Полина вся озябла и очень нуждалась в подкреплении. Сам же, пока самовар кипел, сел около жены на диван и несколько времени набирался духу, чтобы заговорить с нею. И – не мог. Смотреть на Полину он тоже не мог. "О боже всемогущий, какая кругом грязь! Какая грязь!.. И в высшем обществе, где собираются действительно лучшие и самые развитые умы, этой грязи еще больше, чем среди простонародья…" Хотя и о том, что делается в народе, они имели представление приукрашенное – выдумывали себе благородного мудреца-селянина, какой едва ли где-нибудь может быть… В народе существовало невежество, грубость и пьянство до самозабвения. "До забвения нашей общей, горькой человеческой участи…" - Антиох, - вдруг сказала жена. Он тут же бросил все мысли и повернулся к ней. Увидел только ее склоненный профиль: Полина была так красива, так печальна, что он от умиления и боли прижал руку к сердцу. - Что, моя дорогая? Тут открылась дверь, прервав их; выставилось недовольное лицо хозяйки. - Чай готов, пожалуйте кушать, - сказала она. Слуга внес в отворенную дверь дымящийся самовар, а за ним сама Прасковья Сергеевна – поднос с чашками, сахаром и кренделями. Антиох, вежливо и грустно улыбнувшись, поблагодарил Прасковью Сергеевну; он отказался от помощи, сказав, что они сами будут разливать чай, и наконец их оставили в покое. Но Полина опять накрепко замолчала – и никакими силами нельзя было добыть из нее то, чему помешали посетители. Антиох налил ей и себе чаю, но жена до него не коснулась. Впрочем, вероятно, потому, что было слишком горячо. Вместо этого Полина взяла с блюдца кусок сахару и положила в рот – словно затем, чтобы подсластить свои слова. Она молчала, должно быть, до тех пор, пока сахар не растаял. Потом открыла рот, но так ни на что и не решилась. - Милая, - сказал Антиох; он почувствовал, что умрет, если это не кончится. Любовники в пиесах и романах постоянно "умирали от любви"; но едва ли сами авторы когда-нибудь испытывали, как это действительно может быть. - Поленька! – сказал он. Она вдруг вздрогнула и истерически воскликнула: - Ничего, ничего! Он даже руки выставил от изумления и испуга; а Полина расплакалась. Уткнувшись лицом в ладонь, она всхлипывала и повторяла: - Ничего… ничего. Ничего не случилось. Если ты будешь спрашивать, я… О господи, оставишь ты меня в покое или нет!.. Антиох и не думал беспокоить ее, касаться или говорить – но, глядя на эту истерику, все сильнее каменел. Разве можно было сказать о случившемся яснее?.. Полина долго и горько плакала, а он молчал и только сжимал все сильнее трясшиеся руки. Когда всхлипывания наконец стихли, он поднес ей чашку, в которую бросил три куска сахару. - Выпей. Сладкий чай очень бодрит. Полина молча, зло выпила все, мелкими глотками. Не поблагодарив, поставила чашку на стол; потом стала искать брошенной на диване шали. Антиох вскочил и подал. Полина закуталась, не глядя на мужа. Он знал, что должен был бы молчать, что нельзя так терзать ее; но заговорил. - Поленька, что ты чувствуешь сейчас… ко мне? - К тебе? Она удивленно посмотрела на мужа, потом уголки губ неприятно дрогнули. - Люблю, конечно. Что это ты вдруг спрашиваешь? - Ты не бросишь меня для другого? – произнес Антиох. Он готов был язык себе откусить, видя ее лицо; но промолчать было бы еще более страшною пыткой. Он неотрывно смотрел на жену, ужасно мучая ее и себя. - Ты изверг, настоящий! – сказала Полина, когда к ней вернулся дар речи. – Как ты можешь такое спрашивать? Как можешь?.. - Полина, - тихо сказал Антиох. – Я ведь знаю, что я такое, и знаю, что я такое в глазах всех… Я не силен и не богат – все мое положение держится на случае, на моем природном уродстве – и я не знаю, как долго фортуна будет ко мне милостива… Полина вдруг засмеялась. - И у Дольского все положение держится на случае и на природном уродстве, - громко сказала она; Антиох никак не ожидал, что она так открыто скажет имя Дольского. – Его уродство – полное отсутствие сердца и благородства! Очень удачное уродство, чтобы приобрести капитал и имя!.. Антиох испугался новой истерики; но сошло так. Полина замолчала, только весело и немного безумно улыбаясь. - Знай, - твердо сказала она, точно признание мужа вдруг влило в нее силы. – Я тебя не оставлю никогда и ни для кого. Я писала к тебе тогда, помнишь?.. Что я твоя отныне и навеки; и когда я подлинно стала твоею, то… - Что? – шепотом спросил он. – Что, милая? Он готов был в этот миг растаять, умереть. - Я поняла, что это навсегда; такие женщины, как я, неохотно принимают вещи в сердце, но когда это происходит, проникновение бывает слишком глубоко и безвозвратно. И, ты знаешь… - Что знаю? – спросил он. - Я слишком дорожу собою, чтобы пожертвовать тем, что составляет мое существо, - улыбаясь точно в насмешку, сказала Полина; но в глазах ее были слезы. – Я слишком люблю себя; а я сейчас – это ты, это моя любовь к тебе и наша жизнь… Ты, ты взял мою душу и тело, и другого надо мною… во мне… не будет никогда: это уж я так положила… Антиох схватил ее руку и стал целовать, задыхаясь от нежности. Он называл ее такими ласковыми именами, каких, наверное, и в природе не существовало; а Полина молча плакала. - Я знаю, как ты хрупок, - сказала она. – Как я хрупка… Как хрупок могущественный вельможа Дольский… Но у нас у всех может быть только одна опора. Она показала на свое сердце, потом на небо. Антиох обнял ее крепко, как перед смертью, перед последним расставанием. Когда Полина уснула в его объятиях – ничего, кроме объятий и болезненного слияния сердец, - он еще долго бодрствовал. Глядел в потолок и шептал, как в горячке: - Нет, я не позволю… Этого никогда не может быть, он не смеет, никогда не смеет!.. Я его уничтожу: знает ли он, что я его уничтожу?.. Что я могу?.. Я вправду могу?.. Антиоху вдруг показалось, что мрак над их головами сгустился; он напряг волю, и вдруг в какой-то безумной фантазии представил, как стягивает со всей комнаты и свинчивает этот мрак в густой, тугой чернильный вихрь. Ему стало жарко; потом холодно; дрожь забила его с головы до ног. Полина заворочалась рядом и тихо простонала сквозь сон. А Антиох неподдельно дрожал: стиснув зубы и широко раскрыв глаза, он владел этою черною тучей, нависшей над ним; тучей, которая могла быть… и, вероятно, была… только его болезненным, бредовым представлением. - Ах, глупец, червяк, - прошептал он, наконец закрыв глаза; сильнейшая слабость вдруг одолела его, холодный пот, выступивший по всему телу, принес только небольшое облегчение. Вихревая туча над головою все еще давила Антиоха. - Убирайся к черту, - прошептал он. И мысленно отпустил тучу к князю Дольскому. Просто потому, что надо же было наконец отпустить; а никто более не мог и не заслуживал быть его целию… У него сразу же прояснело на сердце, так что он даже усмехнулся; и захотелось в душе какой-то любви и мира. Даже Дольского захотелось любить и жалеть… ласково улыбнуться, подать руку и сказать: здравствуй, маленький братец… "Чепуха какая!" - весело изумился сам себе Антиох; представил выпученные глаза Дольского, услышавшего такое обращение, беззвучно рассмеялся от всей души и стал быстро засыпать. Прежде, чем заснуть, он прижал к себе Полину и, насладившись ощущением ее тела и запахом, подумал: "Ты только моя… а если кто посмеет домогаться…" Черная туча опять заклубилась над головою его. Спалось ему плохо, его давило; и Полину тоже. Обоим снились скверные и смутные сны, которых ни один не помнил, поднявшись наутро. День прошел обыкновенно; а ближе к вечеру им принесли письмо. Полина с тревогой взглянула на конверт – слишком она стала пуглива - потом улыбнулась: - Ольга! Ну конечно, кто же еще мог бы писать им? Ольга справлялась об их здоровье и делах; рассказывала о себе и Федоре, о своей дочке, которая росла благополучно и спокойно, обещая стать умненьким и благополучным ребенком. И, между прочим, Ольга сообщала, что… - О господи боже, - прошептала Полина. – Ольга опять в положении… Да, Ольга была опять беременна и радостно и открыто сообщала об этом Полине, как самой близкой своей подруге. Передавать такую новость Антиоху Полина не стала; оставить его в неизвестности можно было, только скрыв само получение письма. Полина и скрыла.