Два часа до рассвета

       Ночь ясная, светлая, опускавшая на набожных людей свои тонкие сети–паутины. Она ценила тех, кто благоволил ей, укрывала мягким одеялом и уносила в своей колеснице в мир сновидений. Она не помнила долго тех, кто дразнил ее винными парами, бороздил улицы, срывал со зданий дремоту, тревожил свет фонарей. Граф Монтегю уже несколько часов не мог заснуть, медленно становясь тем, кто беспокоил тишину лишь еле слышным дыханием. Скорее всего, за окном сейчас шел снег, мягко опускаясь на промерзшую землю, укрывая чуть слышным хрустом утянутых поколений. Об этом можно было лишь догадываться по еле слышному шелесту за окном, задернутым тяжелыми бардовыми портьерами. Он лежал под теплым одеялом, чувствуя, как тепло немного улучшало его самочувствие после тяжелого дня, но ухудшало осознание того, что осталась всего пара часов до рассвета. Пара часов до того, как дом оживет, слуги деловито начнут обхаживать особняк своего господина. Что же заставило его не сомкнуть глаз этой ночью? Бумаги, спрятанные в ящик стола с восковыми печатями, или денежные векселя с указанием задолжников? Молодой граф поежился, смотря на картину, на которой была изображена ветхая лодка, бороздившая океан. Старый лодочник выглядывал за борт своего сомнительного убежища, всматриваясь в темно–синие волны. Искал ли он там укрытие или молил своего Бога о спасении и защите? Художник твердой рукой передал холодность и опасность хмурого океана, его невероятную глубину, белоснежную пену. Небо поражало своими переливами: неужели еще пару мгновений назад в этом надломленном звере искрилось солнце? Старик морщинистой рукой крепко сжимал края своей лодки, его лицо было грубым, покрытым вязью морщин, кончики губ опущены. Когда он купил эту странную картину? Хм, возможно, это был один из дней, когда всё в жизни надоело и чай не помогал справиться с печалью уходящих событий. Но, граф, в твоих часах жизни еще достаточно песчинок–дней. Совсем юный, без растительности на лице, он был красив и строен. Изысканные манеры и глубокие знания, что так ценились в определённых кругах и от которых было много боли при использовании. Прямые черные локоны ниспадали на плечи, аристократическая бледность подчеркивала необыкновенную глубину синих, с коричневыми крапинками глаз с длинными ресницами; прямой нос и пухлые губы, которые он кусал в моменты размышлений. Сейчас же глаза немного потускнели и под ними залегли черные тени, яркий румянец на щеках подтверждал вердикт семейного врача – воспаление мозга от сильных переживаний и умственного перенапряжения. Молодой человек прислушивался к тишине, ловил ее прохладные поцелуи на своем горячем лбе. Сколько дней он лежал в своей комнате, рассматривая некогда привлекавшие его картины, слышал умеренный шум жизни за стенами особняка, чертил взглядом в воздухе символы, которые подсказывало воспаленное сознание. Тишина нарушилась тихими шагами возле его комнаты, стук каблуков по мягкому ковру, резная ручка опустилась и тут же вернулась в свое положение. За открытой дверью в темноте он различил силуэт. Граф еле слышно выдохнул: нужно ли ему что–то сказать или подать какой–то знак рукой? Для этого не было сил: болезнь, как ярый скряга, отобрала почти все силы, оставив после себя легкий налет безумия и холода. От изнеможения хотелось прикрыть глаза, но сон упорно покидал его, скрывался в темных уголках комнаты, заползал под рабочий стол, скрипел за ковром и сливался с темно–зелеными обоями. Мягкие шаги продолжились, чуть громче высказав себя, когда лакированные туфли коснулись пола. Не было сил открывать уставшие глаза и чего–то ожидать, хотелось покоя, пряности чистого сознания, прекращения мучивших его картинок и кошмаров. Как–то по–особенному был слышен всплеск воды, казалось, что чувствовалось каждое падение одинокой капли в медный таз, где вовсю плескались ее приятельницы. Граф Монтегю почувствовал касание влажной и теплой ткани к своему лбу, медленные, аккуратные движения, вытиравшие его лицо. Если бы не внутренние рамки, то от облегчения можно было застонать, показав тем самым свою физическую слабость и боль, но разве после этого мы не испытывали стыдливости от собственной несдержанности? Влажная ткань вытерла лицо, переместились на шею, немного задержавшись на ключицах, показалось, или кто–то чуть сбился с дыхания. Хотелось открыть глаза, ведь в темноте собственного сознания снова появлялись отголоски недавних происшествий: красные огни, холодная вода Темзы и сомнительная достопримечательность Лондона – плотный, желтый туман. Граф заметался, крепче сжав челюсти: лучше потерять жизнь, чем испачкать свою честь секундной слабостью тела. Свои собственные руки коснулись лица, обжигая холодом, ногти впились в кожу, создавая путаницу ощущений. Хотелось пить, в горле пересохло, жгло уставшее тело, из последних сил сражаясь за контроль над внутренним миром. Кто–то убрал руки от его лица, дыханием прошелся по губам, заставив потянуться к теплоте. Граф открыл глаза: в этой синей бездне плескалось отчаянье, гранича на кончике ножа с безумием. Он потянулся к теплу, к ярким фонарям спасения в его собственном море страха. Горячие губы коснулись его собственных, сухих, дрожащих губ. Поцелуй вовлек в безумный, несдержанный танец с легким ароматом бергамота, от касания языков захотелось закричать, застонать и вцепиться в этот сгусток жара, что так терпеливо его касался руками. Граф прикрыл глаза, устав смотреть в темно–коричневые глаза любовника. Юркий, горячий язык провел по губам, а сам он прикусил его, отрезвляя на секунду вспышкой боли и тут же освежая жарким поцелуем. Горячая жидкость с привкусом металла заскользила вниз по подбородку, и язык последовал за ней, обжигая, совращая своим безумным бегом. Граф рвано выдохнул, склонив голову на подушку, увлекая за собой своего напарника. Он вцепился в лацканы дорогого смокинга, чувствуя, как быстро поднималась и опускалась чужая грудная клетка. Терпкие поцелуи прошлись по шее, вызывая еле сдерживаемые стоны. Бред возрастал, переплетая реальность с больным воображением, складывал из узоров витиеватую картинку воспаленного сознания. Кровать потяжелела от чужого тела, прохладный воздух скользнул по оголенным бедрам графа, ночная рубашка оказалась так некстати. Хотелось бы еще раз заглянуть в эти глаза, вглядеться в темные уголки пылающего ада, из которого он только недавно выбрался, но сил не было. Все обращалось пеплом, таяло под ласковыми касаниями чужих рук. Снова адская дорожка по шее и к мочке уха, чтобы мучить еще больше, заставлять из последних сил изгибаться худое юношеское тело под сильными руками мужчины. Он придерживал графа, кончиками пальцев скользил по соблазнительному, юному, еще девственному телу, касаясь бархатистой бледной кожи. Синие глаза снова открылись, ища соблазнительные губы своего воображения; на долю секунды оторваться от поцелуев по телу, чтобы удовлетворить желание своего господина, позволить себе вольность кусать и истязать пухлые губы, снова и снова прося извинения за рану на губе, уже покрывшуюся тонкой пленкой. Граф сгорал от желания, не думая останавливаться, в кои–то веки не став даже размышлять о последствиях; откинуты фигуры на шахматной доске, остались лишь король с блестящей короной и его покорный слуга, все клетки заняты, их цвет не различить, уже не играло роли, чей сейчас ход. Было только время, крупинками ускользавшее под горячими пальцами. Ловкие пальцы нашарили застежки на фраке, с отчаяньем утопающего вцепились в них, силясь сорвать, выдрать с мясом, мстя за боль и желание. К чёрту границы, которые только недавно казались чем-то важным, неотделимым, необходимым; к чёрту тех, кто сказал, что это неправильно, мерзко, грехоподобно. Значит, к чёрту и Бога. Горячие руки накрыли ладони графа, помогая расстегивать, а далее и стягивать одежду. Белая рубашка слепила глаза, хотелось изорвать ее в клочья, чтобы наконец прикоснуться к телу, провести по нему пальцами, исцарапать от похоти, что уже уверенно заняла место слабости и страданию. Мужчина будто улавливал желание своего подопечного, с изящностью аристократа снимая одежду так непозволительно медленно, откровенно и возбуждающе. Ткань скользила по накачанному телу, граф не выдержал: с тихим рыком впился губами в шею, вгрызаясь в ключицы, истязая и присваивая. Так он завоевывал, так показывал свою волю и характер. Будто ставил шах и мат одним небрежным движением, легким поднятием кончиков губ, быстрым взмахом ресниц. Мужчина зарычал, срывая покровы сдержанности, уже не стараясь усмирить дьявольское желание, что уже давно вышло за пределы его влияния. Голова графа коснулась подушки, утонула в мягкой перине, совсем бесстыдно ноги оказались широко разведены. Румянец окрасил щеки, будто разлил на белоснежной ткани дорогое вино. Пальцы прошлись по ногам, поглаживая, наслаждаясь откровенным видом, утопая в синем океане так безумно смотревших на него глаз. Это не иначе как Дьявол наградил мальчишку такими глазами, глубокими безднами, в которые отдавался сам, без права на возврат. Не верь больше тем, кто шептал про дьявольский огонь, пылавший красным, смотри теперь, как лед сковывал душу, отдавая ее времени, вгонял в безмерные темницы ночной темноты. Штаны мягкой змеей упали на пол, граф уже не боялся своего вида. Всего лишь воображение, что так обманчиво реально. Даже у стального человека должна быть слабость, пусть она выльется в эту ночь, что скоро станет рассветом и унесет за собой постыдные воспоминания. Молодой человек приоткрыл губы, позволяя себе ласкать языком пальцы мужчины. Темно–коричневые глаза внимательно следили, напряженно приглядываясь к каждому движению языка, замечая, как тонкая нить слюны скользила по подбородку. Горячий поцелуй на внутренней стороне бедра, легкое движение пальцев – и тишину разрезал острыми когтями стон боли. Тело, напряженное как струна, и дикий лед в глазах перекликался с ярким румянцем. Снова капля крови соблазнительно пачкала кожу, уже без препятствий стекала на подушку, окрашивала шелковую ткань единственным рубином. Движение пальцев доставляло острую боль, хотелось уползти от ощущений напряжения, сковавшего нежные мышцы. Но мужчина не останавливался, зная, что парень перед ним привык к боли: она так сильно полюбила душу и тело графа, навечно преследуя извилистую дорогу его жизни. Оставляла на нем свои отметины–шрамы, каждый раз окрашивая его воспоминания красными каплями боли и прозрачными слезами. Второй палец входил в тело уже с трудом – и тонкие пальцы с силой сжимали шелковые простыни, комкали, передавая бесчувственной ткани свое состояние. Мужчина ласкал его тело, обводил острым языком бисерины сосков, легко прикусывал нежную кожу. Словно эликсир разливал, успокаивая боль, заставляя ее уйти куда–то на фон, слуга должен повиноваться хозяину, слышать его малейшие желания. Так и боль сейчас забилась подальше в угол сознания, уступив место горячим волнам, поднимавшихся от низа живота. Уголки рта мужчины дрогнули, ведь тело под ним извивалось от наслаждения, широко раскрытыми глазами принимая удовольствие от движения пальцев. Откровенно и дерзко, как не смогли бы все эти чопорные люди, сновавшие по улочкам Лондона с утра и до поздней ночи. Граф сильнее сжал челюсти, хотя стон так и рвался с бледных губ, жар разливался по телу, снося на своем пути преграды, стереотипы, сомнения. Хотелось извиваться, кричать, поддаться бедрами вперед, шептать о том, как прекрасно то наслаждение, истомой разливавшееся по хрупкому телу. Он коснулся волос мужчины, сжав их в своих руках, чувствуя, как рвались шелковые нити волос. Тихий шелест ткани и горячее дыхание совсем близко, а пальцы аккуратно покидали тело, чтобы не причинить лишней боли. Губы сводили с ума, пока мужчина проникал в него, заполняя его сущность своей; граф картинками запоминал происходившее, словно белыми вспышками ощущений: боль, наслаждение и снова боль. Темные волосы его любовника, спадавшие на лоб, и ему казалось, что он когда-то видел его раньше... Разлет бровей, странный разрез глаз, каков их цвет? Не видел, не чувствовал даже кожи, не сможет повторить и вспомнить после. Это такая шутка судьбы, ее очередная насмешка в его сторону. Движения быстрые, глубокие, заставлявшие змеей изгибаться, поддаваться вперед всем телом, ловить частые и жаркие выдохи друг друга; это наслаждение больше боли, оно перемешивалось с желанием отдавать и принимать. Борьба сплетенных сгустков огня, кто громче, кто быстрее. Граф застонал, пошло и соблазняюще, звук вплелся в сеть тишины, добавляя к невидимой паутине шелест ткани, звук выдохов и движения тел. Мужчина закусил губу, чтобы не наброситься еще сильнее на его личного демона–искусителя. Сейчас хрупкое тело в его власти, точнее, во власти его бреда, и, возможно, он и не существовал никогда, кроме фантазий своего хозяина и повелителя. Сейчас, под властью сжигавшего жара болезни и демонического секса, он казался еще более хрупким, но не сломленным. Сильная воля и непобедимое упрямство, граничившее с исключительным умом и благородством. Это напоминало дикую схватку двух хищников, сплетенных вместе, соединенных воедино, они сражались и вознаграждали друг друга; чисто с английской сдержанностью и людским великодушием. Граф Монтегю из последних сил сдерживал стоны, но некоторые просачивались и все больше раззадоривали, поджигали, служили искрой для жаркого огня, который после себя не оставлял следов. Вот он был, прошелся вспышками пламени, поглощая предметы на своем пути. Но после, на земле, что он сжег, появятся новые ростки, целая жизнь и снова закрутится водоворот. Мужчина держал молодого аристократа, прижимал к себе, чувствуя, как сладкая судорога сводила его мышцы, как, балансируя на грани, сокращался момент выхода. Его хозяин был в таком же состоянии, он ловил воздух ртом, цеплялся за него, как утопающий за соломинку; в ярко синих глазах застыло полубезумное выражение плескавшегося в океане удовольствия, как старик в том глубоком океане. Но, в отличии от него, его граф не боялся этой глубины, он отдавался ей абсолютным, чистым, непорочным в своих желаниях и стремлениях. С его губ сорвался протяжный стон, доводивший до желания изодрать этот момент в клочья и оставить себе навсегда, похоронить в сердце и никогда не уступать эту секунду никому, даже безграничной власти времени. Стон, выворачивавший душу наизнанку, – и не было никаких сил сдерживаться. Мужчина сделал еще пару движений и был вынужден покинуть трепетавшее тело, он не мог позволить себе оставить даже частичку себя в этом непорочном создании, которому он поклонялся. Сильные движения рукой – и в комнате прозвучал еще один стон, сдавленный, но не лишенный сексуального очарования. В это время минуты застыли, они будто смирились с доводами музы, которая наблюдала за этими двумя. Разными во многом, но сейчас слившимися в одном только желании. Граф еще дрожал, судорога удовольствия и острого наслаждения проходила по его телу, а рот был беззащитно открыт в немом стоне. Второй же облокотился на руки и тяжело дышал, его грудная клетка опускалась и поднималась, но каждым вдохом он пытался успокоить бушевавший океан, что горел в нем. Муза позволила себе наблюдать за ними еще мгновение, игнорируя шипение пунктуальных минут. Что же, идите, несносные часы, о, сколько же бед из-за вашей быстротечности! Мужчина смотрел на молодого графа, на его прикрытые глаза, подрагивавшие длинные ресницы, прокушенную губу и маленькую алую дорожку, что соблазняла его до сих пор. Пальцы, вцепившиеся в тонкую простыню, и до сих пор разведенные ноги. На впавшем животе белели вязкие капли последствия их ночи, которая плавно перешла в рассвет, и мужчина понимал, что его время так скоротечно сыпалось сквозь пальцы, просачивалось мягким песком, не обращая внимания на молитвы. Граф отдыхал, не ведая в данный момент печали, и пусть красные огни Лондона оставят его на несколько дней в безмятежности, а уж его любовник постарается отдать долг сторицей за единственную возможность побыть с его графом эти два часа перед рассветом.