Тонкий лед

— Гилберт. Он зажмурился, понимая, что ему нравится, ему до сумасшествия нравится, когда его имя повторяет Россия. Когда его имя повторяет обнимающий его Россия. Когда Россия обнимает его. — Гилберт. Гилберт раз за разом топил себя мысленно в озере, чтобы хоть как-то себя отрезвить. Ты задыхаешься. Пузыри утекают вверх. Ты умираешь. Ничего не помогало. Ваня занимал весь мир, и весь мир сейчас был слишком тёплым и горьким для леденющей кристальной воды. Гилберт почувствовал совсем почти невесомый поцелуй в волосы, в висок. Ты задыхаешься, слышишь?! Умираешь! Он искренне пожелал, чтобы если он умрёт (чтобы если он, пожалуйста, когда-нибудь умрёт), то его отправили сразу на девятый круг. Это было у них не в первый раз. Даже не второй. С каждым разом всё более сладко и более трудно. Ком вины рос, поднимался по венам, больше с каждым разом, заставлял вспыхнуть лицо и руки, и мир уже слишком жаркий и приторный. Этот поцелуй — одна секунда между тем и этим светом. Гилберт оторвался от Вани и вцепился руками в его плечи, пытаясь вернуть себя в нормальное состояние. И отдышаться. Надо успокоиться и любить, Гилберт. К счастью у тебя есть кому сделать искусственное дыхание. — Я люблю тебя, Гил, веришь? Ты всё искупил. Честно. Ты — Гилберт, человек. Не Рейх. Гилберт готов был расхохотаться от счастья, дико, пополам с плачем, но вышел только всхлип и улыбка и новый поцелуй. И сиплое от волнения: — Верю. И: — Люблю. *** Гилберт всё спрашивал себя, как он не умер от счастья. Каждый раз, когда он чувствовал биение сердца человека, лежащего на нём, он спрашивал себя и сам себе молчал. На душе разливался необъятный покой. Пожалуй, это был бы самый шикарный конец жизни, чтобы сердце остановилось, и они просто остались лежать так, обнявшись. В темноте. Гилберт поцеловал Ваню под ухом и снова с удовольствием и легкой тревогой почувствовал, как тот вздрогнул. Он сразу сказал, что ему нужно время привыкнуть "ко всему этому". Ваня притянул к себе Гилберта и затащил на колени, не прерывая зрительного контакта. Дёрнул уголком рта в неловкой улыбке и уткнулся лбом в костлявое плечо. Гилберт согнулся навстречу тёплым шершавым ладоням, скользящим под рубашкой, и запустил пальцы в соломенные вьющиеся вихры. Чужая дрожь от собственных прикосновений приятно гуляла по нервам. — Не обращай внимания на то, что я так... — Ваня дёрнул плечом, показывая, что ему самому не нравится его реакция, — я не могу забыть Орду. Мне нравится. Очень. Правда. Ваня приподнялся и снова слегка виновато улыбнулся, мол, вот я какой огромный, а дрожу от того, что меня гладят. Гилберт помог стащить с себя рубашку, но Ваня, похоже, продолжал неизвестно чего стесняться и избегал смотреть в глаза, даже несмотря на свои откровенные действия. Это злило. Не выдержав после очередного сухого поцелуя в ключицу, Гилберт дёрнул за волосы Россию так, чтобы тот откинул голову до боли в позвоночнике, и, заглянув прямо в его снова совершенно безумные глаза, приподнялся на коленях, чтобы так и застыть, рассматривая своё личное божество. Гилберт листал куски воспоминаний по несколько стариковской привычке и понимал, что упускает настоящее. Оно просто представлялось менее захватывающим. Едва ли Гилберт это понимал, но он был зависим именно от ощущений рядом с Россией, всё же остальное его волновало постольку-поскольку. Эгоизм, понимаете? Пополам со всё-таки любовью. - Мне нравится, как ты на меня смотришь. Россия наконец-то потерял своё очарование невинности и предстал, на минуту только, но тем, кем должен был для него стать: абсолютной властью. Гилберт, заинтересованный изменением, решил, что теперь настало его время почувствовать толком чужое тело, и потащил, комкая по краям, его футболку вверх. Без одежды Ваня как-то сразу стушевался, но взгляда не отвёл. Он разрешал трогать свои шрамы, но всё-таки нервно положил руку на шею с тонкой повреждённой полоской кожи, как бы защищая её. Если бы не любовь, всё бы было по-другому: Гилберт так бы и жил, срывая раз в столетие по поцелую, и не думал бы о самоубийстве настолько обстоятельно. Так или иначе, свои на это планы имела любая страна, но приводить в действие, в отличие от Гилберта, не собиралась. И как бы ему ни хотелось всё-таки отправить себя на девятый круг, после признания этот момент хотелось оттянуть как можно дальше. Разве это не есть "взаимность"? Разве это не является "счастьем"? Это ведь и есть "любовь"? Гилберт спрашивал себя и сам себе молчал. *** — Ты собираешься им об этом всём между нами говорить? — Нет. Кто догадается, тот догадается, а так — лучше не надо. — Значит, просто помирились. Гилберт внимательно посмотрел на Ваню, не понимая, что так сильно и едва заметно в нём изменилось. Чуть более сгорбленная поза или чуть более расслабленное выражение глаз, что-то настораживало его своей безвольностью и непривычным чувством покорности. Что-то тёмное и глубокое было за палевой завесой спокойствия. — Ты умираешь? Гилберт спросил прямо. Распад, упадок, сильный кризис, называйте это как хотите, для страны это — мини-смерть. Кома с лотереей на выход. — Да, Гил. Сравнительно скоро я снова умру. Да, Гил. Всё предельно просто: подъём, за ним падение. А ты тут нужен, чтобы никто не догадался о распаде раньше времени. Чтобы ни у кого не было времени подумать, как урвать себе кусок пожирнее из трупа. Чтобы... чтобы тебе доверились, чёрт возьми, настолько, что не закрывали бы от тебя тот шрам! Гилберт от души выматерился. Спросил, можно ли этого избежать, понимая, что совершенно никак нельзя. Просто от отчаяния. Всё, что Байльшмидт по-настоящему мог обещать, это то, что умирать он будет не один. Что да, он проследит за тем, чтобы не убрали труп, и спрячет его сам. Но он не сказал вслух, что будет заставлять его жить любой ценой, пока не станет доподлинно известно, что после смерти его ждёт перерождение. Билет с того света обратно ещё нужно отвоевать. - А пока, - сказал Гилберт, - пока мы живы... - и поцеловал Россию снова. *** — Столько всякого хочется тебе сказать. А потом думается, что звучать это будет так глупо и пафосно, как в дешёвых романах или глупых фильмах. Но ради чего-то всё же люди на них ходят, да? Гилберт лежал, прислонившись головой к Ваниному колену, и, закрыв глаза, слушал его голос. Иногда тот принимался в задумчивости, распаляясь, водить ладонью по белой голой груди, цепляя редкие волоски. Лежать было не очень удобно, и Гилберт потихоньку сползал всё ниже и ниже. Ваня говорил в основном о странных для нынешнего времени вещах. Вот только они монстры не из современности, так? — Ты реликтовый неисправимый романтик, — Гилберт сполз с чужой ноги окончательно, ткнулся губами в ту часть ладони, где большой палец переходит в кисть, и сцепил их руки в неплотный замок, утихомиривая нервное движение. Он хотел поделиться хотя бы частичкой того долгожданного покоя, который не потревожило до конца даже известие о скорой смерти. Это было уже чем-то слишком естественным, чтобы волноваться. — Даже мне сейчас захотелось сказать какую-нибудь именно такую глупость. — И какую? - Ваня уже улыбался и сжал пальцы. — Ну... — Гилберт открыл глаза и уставился прямо в чужие, — например, что рядом с тобой меня не страшит даже смерть. Вышло слишком серьёзно. Оба рассмеялись, скрывая тщательность, с которой пытались выцепить в лицах друг друга истинную реакцию на ответ. Не хотелось думать, что будет, когда вечером вернутся остальные. Как из другой вселенной. Ваня с усилием заставил себя вернуть серьёзность и как бы невзначай бросил: - Твой брат обещал зайти, - и тут же почувствовал, как сжали его руку. - Ты серьёзно? - Гилберт не то с ужасом, не то с надеждой произнёс и сжал ладонь ещё сильнее. - Нет, пошутить тут решил. Он сказал, что это насчёт твоего завещания, - Ваня наклонился и, широко раскрыв глаза, словно хотел ими Гилберта проглотить, но с совершенно безэмоциональным лицом, спросил: - А какого, мать его, чёрта, ты, спрашивается, написал это грёбаное завещание вообще? Ему два с половиной века, Гилберт. Что же ты такого важного хотел передать, скажи? Два с половиной века. Ты был в расцвете сил и... - Брат тогда умер. Я понял, что мы не вечны. - Насколько я знаю, Людвиг жив, здоров и уже шевелится, - зло бросил Иван, не слушая Гила. - Я ненавижу то, как ты стремишься к своей смерти. Гилберт оставался неподвижен некоторое время. Потом высвободил свою руку и провёл по лицу, остановив пальцы на виске. Белые брови свелись к переносице. - Не тупи, мой брат никогда бы на тебя не пошёл. Он многое за девять веков понял, а это... это просто его копия. Ужасная, и это моя вина. Людвиг потерял память. Пять лет он каждый день просыпался и спрашивал, кто он и кто я. Заткнись, ты первый начал, - Гилберт грубо пресёк чуть было не вырвавшуюся Ванину реплику. - Я застёгивал ему рубашки, о господи, тупые рубашки, почему я помню лучше всего именно их?! Я кормил его с ложечки, здорового тупого детину, и вытирал ему рот. Терпел Францию и воевал. Ты понёс максимальные потери, признаю, а мой король мялся и заставлял меня страдать от голода, а я всё каждый день кормил брата, не знающего, кто он и кто я, и каждый день эти тупые голубые глаза и пистолет в моей руке. Я мог продать его и помочь бедным, мог пойти и застрелить французскую плешивую собаку, но каждый раз, когда я хотел всё-таки убить брата, рука тянулась к моему виску. Потом мне разрешили вступить в Коалицию, я сорвался на короле. Ты помнишь меня? ТЫ ВООБЩЕ ПОМНИШЬ МЕНЯ В ТОТ ГОД? Молчание. - Нет. Пауза. - Извини. Я помню только с момента, как восстановилось сердце. - Проехали, - Гилберт расслабил лицо. - Просто это казалось чем-то действительно смертельным - потерять вас обоих. - А сейчас нет? - А сейчас ты слишком задница, раз решил, что мне весело умирать. В конце концов, мои клетки всегда хотят жить сильнее меня, - он фыркнул. - Когда он там приезжает?