Тонкий лед

- Родерих, ты сам прекрасно знаешь все свои долги передо мной. Если, как родственнику, ты ему помочь не хочешь, то сделаем проще. Скинутый с мировой арены ты ничего против меня не выставишь. - Я всё понимаю, - огрызнулся Австрия, - но делать этого не собираюсь. У меня нет никаких ресурсов на его создание. - Нет? А если найду? - Брагинский, если ты ещё не понял... - его прервали. - До завтра. Даю тебе времени ровно до завтра. Я думаю, у тебя в столице, да, именно в Вене, найдётся заново кусок земли. Документ, уже готовый, одобренный двумя из трёх сторон, лежит перед тобой. Покрутись вокруг него сутки, вдруг осенит, где нужно расписаться. Австрия вспыхнул, но подавил свой гнев. Проигравшим стоит пока молчать. Союз имел наглость (имел право на наглость) прийти и на второй день и всё так же просить одобрить идею возрождения Тевтонского Ордена. Только теперь с угрозами. Прямыми. Выдать на всемирное обозрение австрийское грязное бельишко, чем не преминёт воспользоваться ни одна европейская страна. Может дойти до расформирования, Родерих был уверен, что дойдёт. Иван слов на ветер не бросал. И поставил бы он давно уже эту закорючку внизу листа, если бы не осознание, что этим самым возвращает к жизни Гилберта. Его смерть ни сюрпризом, ни секретом ни для кого не была. Пожалев о расформировании и получив каждый свой жирный кусок от его территорий, все затихли. Неизвестным и оттого настораживающим оставалось только то, для каких целей Гилберта оживляют. Месть, долгая посмертная уже месть - единственное, что приходило на ум. Австриец был замешан с ним в одном дерьме и понимал, что месть эту Гилберт заслужил. И в то же время жалел его, недоразвитое, но существующее чувство родства не давало покоя. А разум советовал сдаться наконец, и, последовав этому совету, Родерих быстро, пока не передумал, поставил подпись и отшвырнул ручку. Иначе бы это никогда не закончилось. Иван примирительным тоном, тут же этот документ схватив, проговорил, поднимаясь: - Всё понял, выметаюсь. Спасибо за радушный приём, кофе и всё такое, - кофе действительно был очарователен. В нём даже не было яда. "В конце-концов, я не несу ответственности. На меня надавили, вот и всё", - решил Родерих, успокоив свою совесть, и не удержал сорвавшихся вслед слов просьбы: - Только слушай, - австриец будто бы сдулся, весь боевой запал из него вышел, - я прошу тебя, - потом замолк, одумавшись. - Ничего. Доброй ночи. - Скажи. Ну! Мне интересно, что об этом думает пострадавшая сторона, - со стороны это выглядело, наверное, глупо. Как будто Иван пришёл посреди ночи только чтобы озлобленно у него перед дверью позубоскалить. Родерих вздохнул и рубанул, как с плеча: - Ты имеешь право мстить ему, сколько угодно. Уже поздно. Доброй ночи. И захлопнул дверь. Нет, прикрыл, но слишком уж поспешно, будто захлопнул. Только бы не видеть этой всепонимающей усмешки в глазах русского. Потому что не могут с врагами так милосердничать. Не мо-гут. Хорошо бы Гилберт отмучился снова быстро. А на мне всё так же никакой ответственности. *** Иван не верил. До последнего не хотел верить. Так же как и Людвиг, для которого брат был всем: памятью, силой, опытом. Труп его не хотел тут же расползтись прахом на части, как труп любой другой нормальной страны, так что надежда всё ещё оставалась, хоть и слабая. Причину Людвиг нашёл чуть позже. При Рейхе существовал Тевтонский орден, и немец успел выкрасть все связанные с этим документы и почти что единственные колышки, на которых держались их с Иваном версии. Рейх пал, а орден так вроде бы и не отменили. Или да. Или нет. Вторым вопросом было наличие у Гилберта детей. Об этой стороне его личной жизни не знал никто, хоть и во время походов он вёл весьма и весьма неразборчивый образ жизни, по рассказам. На молитве, что нет, всё и зиждилось. Недавно смертельные враги, забывшие и об осквернённой чести, и обо всём остальном на свете, объединившись, пытались вернуть к жизни человека? страну?, что оказался им так дорог. А так же получить всё-таки ответ на вопрос: зачем? Как оказалось, Людвига это тоже интересовало, особенно после рассказа Союза о времени, проведённом с Пруссией в тёмном кабинете после Первой мировой. Немец запутался: кому верить?, а потому просто хотел знать, что брат хоть и где-то в другой стране, но жив. Жив - и это главное. Они пришли к единственно возможному выводу - возродить орден официально и дать крохотный клочок земли. И этим вопросом нужно было озадачить кого-то третьего, менее затронутого конфликтом, незаметного, но всё же виновника. Людвиг посоветовал надавить на Австрию (всё-таки именно Вена была его последней столицей) и не прогадал. Только этот кофейный ублюдок мялся два дня тогда, когда каждый час был на счету. Работа по созданию Тевтонского ордена особая не требовалась. Подтвердить, что Австрия аннулирует его расформирование, и найти землю. Но даже это - время, время... А дальше Гилберт должен выкарабкиваться сам. Хотя ему, наверное, вариантов не дадут и, если что, выкарабкаться заставят. От этих всех "если" и "когда", Союз волновался. Ходил кругами по чьим-то паркам, натыкался на другие страны, города, бродил по каким-то нетронутым лесам и боялся возвращаться. Слишком уж много было "вдруг" и "надеюсь". Наконец, решился. Было это через дня три после подписания Родерихом аннуляции и, только распахнув дверь дома, он услышал истошный женский крик. Взбежав по лестнице, он увидел Олю, прижимающую руки к груди и с раскрытым ртом. Кричала, как видимо, она. Сбежались все, начали расспрашивать, что случилось. Она, дрожа, пробормотала: - Это... Пруссия там, - и, мелко перекрестив дверь, быстро ушла к себе. Ей вдогонку донеслось слабое: - Эй, запрещено же, - видимо, на суеверный жест, но было окончательно затушено тяжёлыми взглядами остальных. Латвия нахмурился, но понял их гнев и больше возникать не стал. Наверное, в такой же ситуации, "отче наш" он тоже выпалил бы быстрее, чем подумал. Брагинский вошёл первым. Прикрыл дверь под возмущённые возгласы республик, а потом резко её распахнул обратно, кажется, сломав кому-то нос. - Живой! - за шкирку вытащил на свет альбиноса, истощённого и какого-то прямо пожелтевшего. Глаза его, отвыкшие от яркого света, посеревшие, бледные, как у отваренной рыбы, широко раскрылись. Он ничего пока перед собой не видел, но через минуту оживлённого потряхивания, вроде бы явил нормальную реакцию на происходящее. - Пусти, - получилось только слабое "сти". - Гилберт, видишь что-нибудь? - Рожу твою русскую, - "ро твою ру". - Видит он,- недовольно проворчал казах. - Зачем ты его вообще воскресил? - Я? Почему именно я? Ты, знаешь ли, тоже присоединился ко мне и жив до сих пор. - Но этот прусс же того... помер неделю как, - голос ещё одного "стана". - Кома, я не разглядел. - А врача-то что не вызывал? - А ты думаешь врач мне нужен? - Эй, успокойтесь, - Беларусь, как ледокол, прошла между ними, оглядела-ощупала ледяным недобрым взглядом мрачно скребущего ногтями держащую его руку ныне Калининградскую область, и продолжила, - брат знает, что все мы не в восторге, но в тесноте да не в обиде. Нахлебничать, - жестко усмехнулась, - он здесь всё равно не будет, так что пусть. Всё-таки каждая тварь имеет право на жизнь. А потом неожиданно суетливым и женским жестом, которому научены только мамы, приложила руку ко лбу бывшего Пруссии. - Тоже мне, доктора нашлись! Температура у него, не видите что ли? Уже чуть позже, когда Олю успокоили, что это не нечистая сила, а просто Гилберт, когда ему на лоб шлёпнули холодный компресс и уложили в комнате Вани, Беларусь осталась стоять рядом с Россией, задумчиво смотря сквозь бывшего врага, сложив на груди руки. - Зачем ты им соврал? - как у самой себя спросила. - Они и так не рады, но так хоть просто сторониться будут, а не презирать, как любимчика. - Доверие не бесконечное, Вань. И оно уже начинает кончаться. - Ты же знаешь, не от меня всё зависит, - поморщился, - Думаю, ещё лет тридцать будет мир. А потом... - Потом увидим. Вань, я стараюсь, я очень стараюсь. Но это тоже не бесконечно, - Наташа опустила руки. - А, к чёрту, но ты только скажи, это того стоит? Стоит, Вань? - она указала на Гилберта и обернулась к брату, взглянув прямо в глаза. Он взглянул в ответ так же прямо, спокойно и с горчинкой. - Да. Молчание. Гилберт пошевелился и повернул голову. Компресс сполз набок, капля воды утекла к уху. Союз его поправил, поморщившись от резкого контраста: ледяные руки и горящий лоб. Всё лучше, чем холодное к холодному. - Я попробую сделать так, чтобы они это съели. - Спасибо, - он наклонился и приобнял сестру, уткнувшись носом ей в плечо. Такое интенсивное увеличение территорий сделало его детиной чуть больше двух метров ростом, но даже такие гиганты требуют иногда, чтобы их поддерживали миниатюрные девушки. Наташа, чуть даже смутившись, взъерошила ему волосы и прошептала (почему прошептала - не понимала сама): - Ну, Ваня, ты чего, это ж ничего такого. Перестань, ну, я же всегда под боком, - шептала, шептала, успокаивающе похлопывая его по спине и чувствуя, как душа её переполняется любовью. Сколько же он натерпелся, чтобы вот так наконец обнять кого-нибудь, и сколько ещё натерпится, чтобы обнять по-настоящему того, кого любит. *** Ваня даже не успел испугаться, что Гилберт может ничего не помнить, адреналин пополам с радостью глушил вопросы разума, и только сейчас ему предоставился случай это проверить. Лихорадка через день спала, Гилберт спал, изредка просыпаясь и заглатывая с ложки чай с вареньем или бульон. Ваня запрещал ему говорить, а Гилберт отвечал, что ему уже поздно хранить голос. Сел в тысяча двухсотом и чёрт с ним. А потом испуганно замирал, вспоминая, у кого он дома и что он его хозяину сделал. Он уже окончательно шёл на поправку, но теперь замолчал окончательно. Предпочитал дойти до туалета по стеночке сам, упасть и доползти, чем попросить о помощи кого-нибудь. Перестал падать, держаться за пристенок, и всё равно молчал. Начал сбегать в Ольгино царство - кухню, куда периодически приходили все, но много реже, чем в остальные комнаты. Особенно редко здесь появлялся Россия, чем сделал комнату-вечно-готовящегося-борща пристанищем Баильшмидта. Ольга довольно быстро к его молчаливому обществу привыкла, даже полюбила, особенно после того, как он пару раз помешал сбежать каше и сгореть котлетам. Осмелев, робко просила помочь ей с чем-нибудь лёгким и уже через месяц Эстония с Латвией и Литвой с глазами по три рубля наблюдали, как Гилберт учит Олю делать домашние колбаски по рецепту какого-то придворного повара шестнадцатых веков. Но Россию сторонился, ел отдельно. Он даже помог Белоруссии во время очередной генеральной уборки перевесить все занавески, потому что, как ни странно, рост свой сохранил. А она ворчала сзади, что криво висят, хоть и ничего после не поправляла. Вообще оказалось, что иметь в хозяйстве немца не затруднительно и даже полезно. Литве было поручено выгуливать больного каждый вечер, но это было совсем не затруднительно, и он такие вечерние походы полюбил. Однажды, когда они отошли от дома достаточно далеко, спросил: - Что ты от Вани, как от прокажённого бегаешь? Простил он тебя уже давно. - За такое не прощают, - Гилберт покачал головой, - я бы не простил. - А он может! - Литва остановился, - Я чувствую, что уже простил. - А поклянёшься на Библии? - спросил альбинос на удивление серьёзно, нахмурив белые брови. - Клянусь. Литва вздёрнул нос и разгорячённо повторил: - Я клянусь тебе, что он уже всё тебе простил, и ты можешь спокойно с ним общаться, - спохватился и добавил, только тихо, на улице начали оборачиваться, - Вот те крест. Гилберт не ответил, и дальше они шли молча. А на следующий день экс-Пруссия... впрочем, ничего он не успел предпринять. Иван кипел в своём кабинете и слушал рассказы сестры о том, как Гилберт в общество входил. Мрачно выспрашивал подробности и отправлял восвояси. Выжидал. Скоро каждая из стран должна была посетить свои земли, познакомиться с новым управлением. Формальность, но ничего не поделаешь. И так чертовски на руку. Когда страны с утра пораньше отправились посетить родные пенаты, Россия запер дверь и пошёл отлавливать Гилберта. Процесс, если учесть размеры дома, небыстрый, но тот обнаружился скоро, подозрительно, как скоро. Сидел, понурив голову у себя, даже не вышел. Кажется, он тоже понимал, что к чему идёт и ждал, когда начнётся наконец этот неприятный разговор. - Пойдем, выпьем чаю, - Союз поманил его за собой. Гилберт шёл, как на расстрел. *** - Ты расскажешь мне всё? Молчание. - Гилберт. "Мне нужно время надышаться перед новой смертью." Молчание. Голос у него стал ещё более хриплым. - Мне было жутко страшно, когда после Первой Мировой, после подписания, ты меня обнял. А потом поцеловал. Нет, вру, страшно мне стало уже потом, когда я потянулся обнять тебя в ответ и понял, что это низко. Провести через адское перерождение (а я уверен, что оно было именно адским), нанести такие раны, а потом потребовать к себе любви. Гнетущая атмосфера клубилась вокруг в желтоватом свете утреннего солнца, неосязаемая, неуютная, как рентгеновские лучи, заражая страхом. Выбивали из колеи привычные вещи. Белая стена с царапинками. Муха бьющаяся в стекло рядом с открытой форточкой. - А я ведь именно требовал всё это время. Мне не следовало, наверное, решать за тебя, - Гилберт метнул взгляд на чужое лицо, как бы прося разрешения продолжать. Налитый чай в кружках уже давно перестал куриться и застыл неподвижным зеркалом. - Ну да ладно, я решил тогда сделать всё возможное для моего уничтожения. Ты стал жертвой случая, иначе мне казалось невозможным заставить тебя меня возненавидеть. Я... я был придурком, да? Хуже? - Гилберт провёл ладонью по лицу. - Ты и сейчас он. Баильшмидт дёрнулся, как от удара, и зачастил, будто пытаясь извиниться за ненужный вопрос: - Да. Да. Я решил натравить на тебя брата. Я сбросился с Альп ради выполнения плана, представляешь, - альбинос нездорово хихикнул и, резко подтянув к себе кружку, громко отхлебнул. - Чтобы он поверил, что это ты меня избил. И я всё рассчитал правильно, я даже почти дошёл до главного акта - моей смерти, но ты, - лицо экс-Пруссии перекосилось в улыбке, - ты вытащил меня обратно. Я не достоин этого, не достоин этого чая, этого разговора, я жалок! Потому что я чувствовал неудовлетворённость. Я хотел, чтобы ты узнал о моём плане ещё тогда, во время всех этих событий, и сказал что-то вроде "О, Гилберт жертвует собой, как это самоотверженно", я всё ещё хотел, чтобы ты меня жаждал так же, как и я тебя, и гасил это как мог - жестокостью. Я вошёл во вкус,- ещё один нездоровый смешок, - с размахом отмечал свою кончину. Ну, как оказалось, не зря. Не зря... Его возбуждение спало. Так всегда с нервной энергией: её хватает ненадолго. Иван опустил локти на стол и оперся подбородком на сцепленные пальцы. Повернул голову к окну, к небу. На его глазах одно облако соединилось с другим, побольше, и они вместе поплыли по направлению ветра дальше. На запад. Для него тяжёлой атмосферы не существовало вовсе, только лёгкий вакуум в голове, промытой весенним, снова весенним ветром. - Гилберт, - не поворачивая лица к собеседнику, - подойди ко мне. Тот встал, расправив плечи. Он уже смирился, но показывать этого не хотел. Встречать судьбу так, глядя в глаза - разве не таков был его девиз? Был. Не забывай говорить о себе в прошедшем времени. - Поверить не могу, что ты всё-таки стоишь передо мной. Настоящий, - Россия протянул руку и коснулся чужого плеча, поднимаясь. - Я два дня мозги твоему Австрии мыл, не чтобы ты теперь сидел и убивался. И Людвиг не для этого документы крал. Запомни уже наконец, что ты окончательно жив. Сейчас жив. Для меня. Вакуум разползся в голове Гилберта, смахнув, как пыль, иллюзию ужаса. - Для тебя, - сон, сон, сон. - Ага, - рука переползла с плеча на шею. Тишина. Гилберт наклонил голову вперёд. Его лоб остановился в паре миллиметров от чужой груди, а потом Тевтонский орден (история имеет свойство повторяться) решился. Прижался к России так, чтобы никакого расстояния между ними.