Мамихлапинатапаи

      В стене одна-единственная трещина, не шире мизинца. Последние пять циклов смены темноты и света Каору провела у этой трещины, пытаясь уловить хоть какой-то намёк на то, где она, кто мог её сюда привезти. Она не знает, точно ли эта смена освещения естественная, как день и ночь; иногда до неё доносится солоноватый запах моря, и тогда кажется, что свет за стеной солнечный, он просто должен быть солнечным... а иногда с той стороны пахнет лампадным маслом и серой от жжённых спичек. Ничего не видно, трещина слишком узкая.       Но через эту трещину проникает луч света, единственный в беспросветной тьме, где пахнет плесенью, испражнениями и немытым телом. Они кормили её, но не давали воды, чтобы вымыться, и ни разу не вынесли стоящее в углу ведро.       Она снова и снова ощупывала каждый дюйм своей мрачной темницы, ища выход. Пыталась затаиться и схватить руки, которые оставляли ей еду. Тщетно билась над тем, чтобы расширить трещину, пока не сломала все ногти и не стёрла пальцы в кровь.       И это не потому, что она не верит, что они отыщут её. Она знает, что её найдут, потому что они всегда находят. Он всегда находит. Он никогда не прекратит её искать.       Просто она не хочет, чтобы Кеншин нашёл её здесь. Потому что он будет винить себя в том, что не смог её защитить.       В попытках придумать новый способ побега проходят ещё три смены тьмы и света.       Потом она слышит шум. Стрельбу. Крики. Топот ног. Нет, это не из-за стены с трещиной. Это с другой стороны — люди бегут по коридору к окованной железом двери, которую она безуспешно пыталась открыть, но не смогла — ни силой, ни хитростью. Слышны панические крики — и другие голоса, полные ярости настолько, что едва похожи на человеческие.       Она прячет лицо в ладонях. Девушка не хочет видеть их лица, когда они её найдут.       Дверь слетает с петель, и она знает, кто это сделал, но не успевает сказать Сано, чтобы он загородил её от Кеншина и не дал ему увидеть её такой, потому что сильные руки уже обхватывают её и поднимают с грязного каменного пола. Пахнет кровью, сандаловым деревом, паникой и гневом, и она горько всхлипывает, потому что не сумела уберечь его от этого.       — Ты не виноват, — всё ещё не открывая глаз, исступлённо шепчет она, пока он выносит её оттуда на руках. — Не смей винить себя.       Голос звучит надтреснуто, хрипло. Он останавливается и обнимает её ещё крепче, до боли, до синяков, но это даже хорошо, это значит, что он здесь, что он реален, и она поудобнее устраивается на его груди. Руки мужчины заняты, поэтому он просто прижимается лбом к её лбу.       — Держите пока глаза закрытыми, Каору-доно, прошу вас, — говорит он этим особенным, слишком спокойным голосом, как всегда, когда старается не выдать своих чувств. — Вы провели много времени в темноте, яркий свет может им повредить.       — Кеншин... — она крепко хватается за ворот его ги. — Ты не виноват.       Он не откликается и вообще не произносит больше ни слова. Он просто несёт её домой.