Мамихлапинатапаи

      Мать Яхико готовила лучшие рисовые шарики на свете. У Цубамэ они тоже получаются неплохо, а Кеншин лепит их с той же уверенной лёгкостью и мастерством, как делает всё остальное (ну, разве что в вопросе с женитьбой на Каору он нещадно тормозит, но не может же быть человек гениален во всём, да и Яхико не собирается играть роль свахи и ускорять развитие всех этих телячьих нежностей). Но всё-таки это совсем не так, как готовила мама.       Даже после смерти отца рисовые шарики на вкус были всё такими же замечательными, хотя порции и становились всё меньше и меньше. Яхико всегда старался оставить маме побольше, но сосущее чувство голода в животе никак не проходило, и мама настаивала на том, что он должен есть, чтобы вырасти большим и сильным. Она рассказывала истории об отце, дедушке, других предках, семейные легенды и предания, пока он не начинал буквально светиться от гордости. Тупая боль от голода тогда забывалась, он отвлекался. Только потом, когда мама уже спала, он осознавал, что она снова практически ничего не съела. Тогда он сворачивался рядышком, стараясь не плакать, и давал себе обещание, что в следующий раз постарается накормить в первую очередь её.       До сих пор, если ночь выдавалась особенно тёмной, и не было слышно дыхания остальных обитателей додзё, он мучительно гадал: вдруг мама смогла бы справиться с болезнью, если бы он тогда оставлял ей больше еды?       Якудза кормили его: сперва он беззаботно наедался до отвала, пока не понял, что стоимость еды прибавляется к сумме долга. После этого принимал от них пищу только в крайнем случае, только чтобы не умереть от голода, если вдруг не удавалось ничего стянуть на улице. Он никогда не попрошайничал, никогда — за этот осколочек гордости он держался и после того, как потерял всё остальное, — но порой сердобольные люди сами предлагали ему что-нибудь поесть и смотрели при этом на мальчонку так, что он только и мог съёживаться от стыда.       Как бы он хотел сказать, что никогда не брал таких подачек! Иногда он действительно от них отказывался, но порой его так мучил голод, что он успевал съесть половину того, что ему дали, прежде чем вспомнить о гордости наследника самураев.       Он едва прикоснулся к еде, впервые оказавшись в доме Камия, хотя к тому времени уже и не помнил, когда нормально ел в последний раз. Эта психованная — Каору она стала для него только после того, как встала тогда перед бандитами, суровая и гордая, принимая на себя ответственность за предавших её учеников, — хмурясь, пододвигала к нему тарелку с рисом.       — Разве ты не голоден, после всего случившегося-то?       — Нет, — упрямо возражал он, несмотря на боль и бурчание в животе. — Я в порядке.       Благотворительность и жалость он не примет, никогда; она его учитель, пока не найдётся кто-то получше, вот и всё.       Тогда Кеншин (который стал Кеншином сразу же, едва Яхико узнал его имя; а до этого был странным мужчиной, который почему-то напоминал об отце) тихонько положил ещё жареных овощей с общего блюда на тарелку мальчика.       — Ты не станешь сильным, если не будешь хорошо питаться, вот что я скажу, — произнёс он в свойственной ему тихой и спокойной манере, которую Яхико только сейчас, став старше, пытается воспитать в себе. И во взгляде Кеншина не было осуждения.       Тогда в груди будто развязался какой-то узел. В душе, под сердцем, будто открылось что-то чистое и свободное, будто со старой ранки содрали безобразную корку.       — Вот именно, — твёрдо сказала Каору, и подала ему пример, усердно жуя рис. — Завтра на тренировке жалеть не буду, даже если в обморок от голода падать надумаешь. Так что ешь давай.       — Будто нужна мне от тебя жалость, — усмехнулся он, с жадностью поглощая еду. — Не могу поверить, что меня собирается учить фехтованию какая-то девчонка!       — Ах ты мелкий!..       Конечно, еда была на вкус уже не такой: всё уже не такое, как прежде, потому что родители умерли и их уже не вернуть, но той ночью он ушёл спать совершенно сытым, во сне видел родителей — и улыбался.