Мамихлапинатапаи

      На спине у него шрамы от ран, нанесённых явно не мечом: широкие неровные полосы, как трещины на льду. Бледные, давно зажившие, через всю спину. Он был тогда совсем молод.       Каору обрисовывает шрамы рукой, беззвучно задавая вопрос, и он вздрагивает. Она замирает.       — Кеншин?       Кеншин только крепче обнимает её за талию. Он лежит без ги, по пояс обнажённый, положив голову ей на колени. Она такая чистая, тёплая, принимающая его, с ней так безопасно, но даже её прикосновение к тем шрамам пробуждает тяжёлые воспоминания.       — Ничего страшного, — лжёт он, и она сердито вздыхает. Наверняка думает что-то вроде «Вечно у него одни секреты!». Он бы рассказал, конечно, если бы она спросила прямо, но как же не хочется пятнать и нарушать эту мирную идиллию кровью и кошмарами прошлого…       Она снова гладит его по спине, теперь уже стараясь не дотрагиваться до этих старых шрамов, но он всё равно вспоминает. Лучше бы она перестала напоминать.       Тогда, в первый раз, был жаркий день. Сейчас уже не вспомнить, чем он разозлил работорговцев; слишком много лет минуло с тех пор. Может, он попытался сбежать, а может, провинился в чём-то небольшом, например, чисто по-детски надоедал им. Сейчас уже не важна причина: запомнился только вкус пыли во рту, когда они заставили его лечь на землю и задрали на нём рубашку. Мужской смех, когда он вырывался, рыча и брыкаясь, вспышка боли в боку, когда они стали его пинать. Свист кожаного ремня в воздухе и ожесточённая решимость ребёнка, сжимавшего зубы, только бы не закричать; врезавшийся в кожу удар, отозвавшийся во всём теле — и крик, истошный крик, всё-таки вырвавшийся из горла, болезненный и постыдный.       Он снова вздрагивает и невольно отстраняется от Каору, пытаясь, как тогда, в детстве, не издать ни звука. Не удаётся.       Солнце светит жарко, сушит землю, и воздух привычно потрескивает, как часто бывает в конце лета. Цветут цветы — и пахнет так сухо и сладко.       Каору обнимает его и прижимает к себе, шёлк кимоно приятно холодит разгоряченную кожу, а мужчина кладёт голову ей на плечо и рассматривает узорную вышивку на воротнике. Он вдруг осознаёт, что нет нужды что-то ей объяснять. Она и без того понимает всё без слов. Он закрывает глаза и прижимается к ней ещё крепче, словно ребёнок к матери, вовсе этого не стыдясь.       Раскидистая крона дерева укрывает их от жары.       Год назад он бы тоже постарался укрыться под деревом в такой жаркий день, когда над дорогой стоит зыбкое душное марево, заставляя лихорадочно искать холодную воду и тень. Но теперь не нужно больше искать: ему дарована передышка и нежные руки Каору.       Теперь всё гораздо лучше.