Дагор Дагорат

Саурон умеет жалеть. Иногда он жалеет о том, что не предал Моргота тогда. Или жалеет, что все-таки предал. Чертов эльф совсем спутал ему мысли. Это было давно, до войны Гнева, до падения Моргота, до его «смерти». Гортхаур мог бы назвать это время «спокойными деньками», но это выглядело бы как-то слишком по-человечному. Он скучал. Управляя войсками из своей крепости, вдали от хозяина и основных событий. Все, что ему оставалось — стеречь, подобно озлобленной собаке, свои границы, на которые никто и не посягал, да отправлять кучку орков на разведку, в надежде на что-нибудь интересненькое. Темница пустовала, пленников не было, и в своем огромном замке Гортхаур чувствовал себя безумно одиноким. Многочисленные слуги из числа орков и людей никак не могли помочь ситуации – эти жалкие создания до дрожи боялись мрачного лика своего господина, стремясь как можно скорее укрыться в тени от его вездесущего взгляда кроваво-огненных глаз. Даже если бы они не боялись его так сильно, о нормальном диалоге не могло быть и речи - у орков слишком мало мозгов для рассуждений на высокие темы, а у людей не хватает опыта и созерцательности. Потому Саурон лениво скучал, развалившись на своем громоздком троне в самом сердце темного замка. Над этими землями всегда висел тяжелый сумрак, черные тучи скрывали выжженные промерзшие равнины от назойливого солнца, а потому и пейзаж за окном не радовал разнообразием. Не радовало ровным счетом ничего. Да еще и от хозяина давненько не было вестей и хотя бы приказов - кажется, весь мир встал на месте, погрузился в ленивый сон и замер в ожидании чуда. - Повелитель! – трусливо верещал противный гоблин, так неожиданно вторгшийся в одинокую пустоту пространства. Его высокий голос отражался эхом от высоких толстых стен, разлетаясь осколками по натертому до блеска полу, и россыпью падал к ногам унылого майа. Само существо едва ли доставало до бедра мага, его темно-зеленая кожа поблескивала от влажного пота, придавая этому карлику с огромным носом и ослиными ушами сходство с жабой. Маленькие черные глазки на широком непропорциональном лице смотрели испуганно, постоянно метались из стороны в сторону, ища за что бы уцепиться, лишь бы не смотреть в суровый лик господина. - Чего тебе? – наконец, соизволил откликнуться Гортхаур, поддавшись корпусом вперед, упираясь локтями в широко расставленные колени, складывая ладони в замок и опираясь на них подбородком, выражая всем своим видом, что слушает и внимает. Лицо его, однако, было по-прежнему скучающим и даже озлобленным – наверняка, опять по пустякам беспокоят. Глупые слуги, ленивые слуги! Темно-серая накидка-плащ плотного покроя тихо зловеще прошуршала в тишине, облегая высокую статную фигуру хозяина множественными складками, белая рубашка под ней примялась и сбилась на бедрах, попав длинным краем под пояс черных брюк. В его наряде не было величественной праздности, не перед кем было хвастать дорогими одеждами, а значит и смысла в них нет. Гортхаур не любил бессмысленные действия. Все должно быть подчиненно порядку и логике, иначе – никак. - Господин! – почти жалобно стонал все тот же гоблин, лишь сильнее раздражая майа. Карлик явно долго бежал прежде чем добрался до тронного зала, его грудная узенькая клетка часто вздымалась, приподнимая серые обноски, а через приоткрытый рот с фиолетовыми губами часто скользил затхлый воздух, вперед-назад, с противным хлюпающим шумом, мешающим сосредоточится на происходящем. – Там! Ведут! - Кого ведут? – Ласковым, льющимся подобно равнинной реке, глубоким голосом поинтересовался Гортхаур, насмехаясь над несчастным слугой. И хоть вид его и интонации ни разу не намекали на плохой исход, где-то в глубине этого вопроса поселилась страшная угроза, грозящая несчастному слуге жестокой расправой. - Орков! – Видя, как презрительно скривились губы майа, гоблин поспешил пояснить: - Но они пахнут, как эльфы! Дерутся – как эльфы! И ведут себя – как эльфы!!! Темная тонкая бровь поползла вверх по высокому лбу, выдавая удивление воплощенного. Таких странностей он в своей жизни еще не видал, и, возможно, с охотой посмотрел бы на орка с эльфийскими повадками. Вот только что-то подсказывало ему, что пограничная стража поймала совсем не орков. Странная новость принесла неправильное, странное возбуждение. Еще никогда он так искренне не радовался тому, что его воины схватили кучку эльфов. Майа ощущал себя ребенком, которому пообещали подарить желанную игрушку, нетерпение затапливало его через край, заставляя ерзать на холодном камне величественного трона. - Так ведите! – Велел он с радостью и дрожью в голосе, подскакивая со своего места. Что ж, раз у него будут гости – то можно и приодеться! Теперь в этом есть смысл, теперь в этом есть нужда. Нет, он не собирался одеваться словно ряженный щегол – тонкие ткани пусть носят глупые эльфийские короли, предпочитающие комфорт защите. Его наряд – это расшитая серебряными нитями туника и тяжелый черный плащ, украшенный агатами и прочими цветными камушками, складывающимися в резной узор по краю. И, конечно же, корона. И хоть все это барахло не нужно ему для того, чтобы внушать во врага ужас и вожделение, но все же разочаровывать случайных гостей скудными одеждами не хотелось Оставалось надеяться, что гости стоят всех его эмоций и приготовлений. Когда Гортхаур вновь устроился на своем троне, на сей раз с прямой спиной и гордо вздернутым подбородком, пленников уже тащили темными коридорами. Когда он снова начал лениво зевать – невольных гостей вбросили в обширную тронную залу как мешки с землей, заставляя прокатиться по гладкому полу. Саурон с легким, тщательно скрываемым, интересом осмотрел их странное воплощенье, и впрямь напоминавшее орков, но почти тут же смел морок своей магией жаждая узнать о том, кто же кроется под этими странными чарами. Взглянул жадным горящим взором на того, кто первым поднялся с ледяного пола, и понял – пропал. Саурону хотелось втоптать это существо в самое естество арды, хотелось придушить на месте, и в то же время нестерпимо влекло освободить узкие запястья от тяжелых, кажущихся неуместным оков, оттереть дорожную грязь с лица и согреть… в объятьях? Эльф с прекрасным золотом волос стоял прямо, что можно было бы принять за гордость, если бы в его небесно-голубых глазах не отражалась легкая растерянность и странная тоска. Его статные широкие плечи наводили на мысль, что он явно благородных кровей или хотя бы имеет родство со знатным домом, но в жестах скованных металлом рук не было манерности и напыщенности. Походные, истерзанные долгой дорогой, одежды смотрелись совсем не уместно на этом хорошо сложенном теле, вместо них разум невольно дорисовывал расшитые золотом одеяния, дорогие украшения и непременно венец на грязном от пыли и земли лбу, прямо над светлыми тонкими бровями. Он противоречил сам себе. Был прост, от чего хотелось оставить все пышные речи где-то в дали и говорить спокойно, и в то же время был неимоверно сложен – все в нем велело поклониться и торжественно шептать в немом благоговении. Но Гортхаура влекло не это. Что ему смертная роа, недолговечная и слабая. Бессмертный майа жадно всматривался в голубые глаза своей нежданной находки, ища хоть слабые всполохи страха, отвращения или злобы. Ничего. Глупый остроухий не боялся его, не ненавидел и не проклинал всем естеством, как это делали его сородичи. Смотрел так, словно встретил давнего знакомого, которого не видел бы и дальше без печали. Это немного сбивало темного с мысли, мешало собраться с силами и начать разговор. Хотелось непременно заставить глупого эльфа ненавидеть, обязательно – вожделеть, и самое славное – бояться. Со всей своей стремительной силой майа обрушился на сознания пленников, желая проникнуть в их разумы, понять, наконец, кто перед ним и решить, что делать дальше. Мощный барьер совершенно неожиданно отбросил его прочь, заставляя поморщиться от яркой вспышки боли. Златоволосый эльф сделал два шага вперед, отвел руку в сторону, как если бы пытался закрыть собой товарищей. Учитывая, что руки его были скованны, жест получился весьма забавным, но Гортхауру было не до смеха. Эльф! Перечит ему! Он повторил попытку, и снова тщетно – магия эльфа была крепка и подпитывалась потребностью защищать. Разумы чертовых пленников были закрыты для майа, и это злило, это приводило в бешенство! - Как посмел нарушить ты предел моих границ, где любая тварь передо мной склонится ниц?! – Песня в умелых устах становилась не менее сильным оружием, чем меч и прочее, и Саурон с удовольствием решил воспользоваться случаем вспомнить былое. Он не Пел давно, слишком давно, но навыки его не притупились – он был создан Песней, он создавал Песней, Песня не чужда ему, пусть она и искаженна влиянием Моргота. Слова сами складывались в строчки, рифма рождалась прежде, чем он успевал об этом подумать, и Сила вплеталась в низкие звуки, пронизывая просторную залу насквозь, заставляя пленников покачнуться в неуверенности. Совершенно неожиданно тихий тонкий голос перебил его. Слог сбился с ритма и Саурон удивленно замолчал, взирая на противника. Все тот же глупый эльф Пел. Неуверенно, тихо, но невероятно чувственно, повествуя о любви, добре и честолюбии. Поняв, что его слушают, остроухий заметно осмелел, голос его юркой птичкой воспарил к высоким сводам залы, метнулся от стены к стене и набрал Силу. Саурон неуверенно поерзал на своем троне, поднялся на ноги и шагнул к нему ближе. Златовласый видел это, но не прекратил, не смутился и не потупил ясный взгляд. Майа принял правила игры. Майа ответил ему, как только голос эльфа стих, и вновь запел о искажении, о потерях и о боли, насмехаясь над возвышенными эфемерными идеалами глупого остроухого. Что знает этот златовласый? Что видел он? Как смеет учить того, кто некогда пел в хоре айнур, создавая весь тот мир, который этот глупец знает, одним своим словом? Голос Гортхаура был намного ниже эльфийского, он волнами прокатывался по полу, сковывал пространство в удушливый плен, с силой и навязчивостью пробиваясь в нутро каждого существа, кто слышал его. Он обволакивал, утягивал за собой на самое черное дно подсознания, вытаскивая наружу все страхи и потаенные ужасы, и часть пленников оседала на пол, не в силах справиться с собой и врагом внутри себя. Один лишь голубоглазый молча слушал, казалось, не замечая гнетущей атмосферы, игнорируя все нападки и упреки Темного. И снова прерывал его, отрицая все то, о чем Пел Гортхаур. - Я поднимаю голос свой, что б силы сделались равны! - Почти дерзко вскричал он, со странной смесью надежды и отчаянья всматриваясь в темного майа, как будто ожидал, что тот отступит. Саурону хотелось погладить осмелевшего пленника по спутанным волосам, похвалить за успехи в Песне, ведь голос светлого и впрямь набрал силу и мощь за этот короткий поединок. Быть может, он смог бы воспитать из этого эльфа хорошего мага. Если бы хотел. Но сейчас это была его территория. Его Песня. Все так же смеясь над глупой доблестью и отвагой, он указывал эльфу на свое место. Пленник понял – он видел это по глазам. Понял, что дальше биться глупо – здесь и сейчас у него не было шанса победить. И, словно в последней надежде, взывал к Всеотцу, прятался за общими фразами про свет и тень, пытался отсрочить близкий конец торжественными фразами, хоть Гортхаур и слышал, как наполнился чистый голос горечью. Небывалая радость обуяла темного – перехитрил, сломал, подчинил! Еще чуть-чуть надавить – и он получит своего пленника так, как желал того – испуганного и обреченного. И он Поет о предательстве, о братоубийстве и о проклятье, лежащем на нолдор. Что и следовало ожидать - эльф опускается на колени, больше не в силах держаться ровно и гордо. Хватается скованными руками за грудную клетку – его душит отчаянье, это темный ощущает и сквозь барьеры светлой магии. Саурон стремительно направляется к нему, чтобы коснуться желанного раба, сломать последнюю преграду и навсегда подчинить, подавить, сломить чертов гордый эльфийский дух. Черной тенью бесшумно скользит он, направляясь к златоволосому, уже в упор не замечая павших ниц спутников голубоглазого, не интересуясь ими в принципе. Они не вызывают в нем подобного трепета, они не нужны ему. Только этот, только сильный и смелый, только чистый и нежный душой. - Но большая вина на том, кто в черный час, не пряча глаз, учил гордыне нас! – Слабо пытается продолжить остроухий, но уже поздно. Уже ничто не может спасти его. И Гортхаур мог бы не отвечать, но что-то тянет его продолжить этот бесполезный поединок, влечет желание понаблюдать за гордым эльфом еще чуть-чуть. - То было сделано, что б вас освободить! – Мурлычет он в лицо желанной добыче, едва ли не облизываясь плотоядно, всматриваясь в поблекшее небо с черной точечкой зрачка. Лаская подушечками пальцев грязную щеку пленника, другой рукой он подхватывает узкую эльфийскую ладонь и переплетает с ним пальцы, дергая на себя, заставляя почти лечь грудью на свои колени, утыкаясь носом ему в торс. Эльф ослаб, он едва шевелится, а потому почти не противится лишь выдыхает на одном упрямстве: - Можешь лишь убить… - Тобою сказаны опасные слова… - почти со злостью шипит в ответ майа, вцепляясь пальцами в мягкую, как и ожидалось, гриву светлых волос, оттягивая голову остроухого назад, чтобы видеть его лицо, видеть взгляд. Почему он упрямится? Саурон действительно не хотел терять такую ценную игрушку так быстро, и уж точно не хотел убивать. Темный ловит себя на ужасающей мысли, что попроси сейчас пленник о снисхождении и покровительстве, он бы с радостью принял его в рядах своей армии и обеспечил бы лучшие условия. Что этот глупый эльф сделал с ним своими речами? Почему ему совершенно не хочется пытать и калечить это прекрасное роа, почему в нем горит желание согреть призрачную фэа теплыми словами? Будь проклят этот эльф, ну почему так? И, если вдуматься, за все то время, что златовласый находился перед очами Темного, он ни разу не высказал ни брезгливости, ни ненависти по отношению к своему пленителю. И вглядываясь в его разум, частично открывшийся для осанвэ, Саурон видел, что это и впрямь была не игра. Остроухий не боится его. Даже сейчас. Просто смирился со своей участью, но винит, почему-то, только себя. - Чем так ласкает черный трон твои глаза, о Саурон? – без особой надежды спрашивает голубоглазый, без стыда и ужаса глядя в огненные глаза с вертикальным зрачком. – Как будто мертвый блеск корон спасет того, кто не рожден? Гортхаур чувствует внутри себя новый всплеск злости. Да что этот эльф знает?! Да как он смеет?! Он, жалкий пленник в его, Гортхаура, великого мага, сильного майа руках?! - Того – кто воплощен! – Преисполненным гордости и неимоверной Силы отвечает майа, прежде чем подняться на ноги, выпуская эльфа из странных объятий. Более не поддерживаемый ничем, злотовласый падает на холодные блестящие плиты и замирает там без сознания, окончательно признав свое поражение и смирившись с судьбой. Темный взывает к своим слугами громогласным голосом, все еще не в себе после странной дуэли, все еще злой на нерадивого глупца у своих ног. Велит утащить пленников в темницы, велит натравить на каждого по очереди волколака, но, против голоса разума, указывает убить дерзкого златовласого в последнюю очередь. Может, хочет отомстить за унижение, заставив смотреть на смерть тех, кого он так пытался защитить. Может, желает отсрочить момент его гибели… Саурон жалеет, что вообще встретил этого странного остроухого, и со страхом понимает, что что-то внутри него дрогнуло. Долгие дни наблюдал он за тем, как поочередно гибнут эльфы в темнице, пожираемые страшным зверем. И против собственной воли с неуемным вожделением ждал, когда златовласый взовет к нему, попросит снисхождения, покается и подчинится. Но тот упрямо молчал, усердно скрывая свой разум от Темного майа, не позволяя тому ни рыться в своих мыслях, ни внушать ему чужие. Эльф так и не назвался, не сказал вообще ничего путного, хотя на диалог велся охотно. Иногда Саурон приходил к нему, говорил с ним и, не встречая сопротивления или отторжения, возвращался снова и снова, в надежде на то, что когда-нибудь этот разговор кончится иначе. Человек, что сидел в одной камере с златоволосым, всегда зло на него косился, и это было логично, это было правильно. Неправильно было то, что эльф ласково улыбался на расспросы о какой-нибудь невинной чуши, с которой всегда начинал Темный майа, надеясь разговорить остроухого. Но тот всегда помнил грань между «можно» и «нельзя», и Саурон всегда уходил от него раздосадованный и злой, но не лишенный надежды. Златовласый умирал каждый раз, как волколак прерывал жизнь одного из его товарищей, а Гортхаур только и мог удивляться стойкости эльфа – другой на его месте давно бы перестал упрямиться или вовсе плюнул на все и отправился к Мандосу. Но этот жил, и улыбался через силу, и взгляд его не становился строже, только печальнее и отрешеннее. Cаурон знал, что у него нет времени играть с занятным эльфом. Знал и то, что Мелькору не понравится внезапная мягкотелость ученика, но ничего не мог с собой сделать. Этот непохожий на других остроухих златоволосый влек его, как мотылька влечет огонь. И в один из одиноких вечеров темный майа не выдержал, велел доставить упрямого эльфа прямо в его покои. И, не взирая на вялое сопротивление ослабшего пленника, взял его прямо на полу, не добравшись до кровати. Сходил с ума, слизывая тюремную пыль с бледных щек, заставляя их неминуемо краснеть от стыда, терзал приоткрытые жесткие ссохшиеся губы, прокусывая и раня острыми зубами-клыками, тут же собирая алые капельки кончиком языка. Гортхаур подминал эльфа под себя, придавливая к полу весом гибкого сильного тела, придавливая всем своим существом едва живую душу. Рвал на нем одежды голыми руками, сминая длинными мозолистыми пальцами ягодицы, не обращая никакого внимания на отчаянные вскрики своей жертвы. Кусал, царапал и рычал подобно зверю, одним мощным движением входя в неразработанное колечко мышц, замирая в приступе блаженства, откидывая назад голову и прикрывая воспаленные веки. Но стоило открыть глаза и посмотреть на эльфа под ним, как что-то в самой глубине черной души обрывалось. Он никогда не жалел своих жертв, ему нравилось ощущать аромат страха и страдания, исходящий от изломанных тел. Особо подобным образом привлекали эльфы – эти неженки никогда не могли долго терпеть, их фэа покидало роа прежде, чем Саурон успевал добраться до действительно стоящих пыток. Однако от этого их отчаянье пахло и ощущалось особо остро, оно короткой вспышкой пронзало все естество и оставляло неизгладимый отпечаток на уже бездыханном теле, оставаясь прекрасными и в смерти. Остроухий под ним держался вопреки всем установленным канонам, утирая скованными стальными кандалами руками соленые дорожки от слез, хватая приоткрытым ртом воздух и упираясь покрасневшими от напряжения глазами куда-то в потолок мрачных покоев. Кусал тыльную сторону запястья, лишь бы позорно не стонать от боли и ужаса, скользил стопами босых, раздвинутых в стороны, ног по гладкому каменному полу, никак не решаясь: сжать коленями бока пристроившегося между них Саурона или развести шире чтобы не касаться врага столь странным образом. В его позе было слишком много обреченности и смирения, но ни одной искры ненависти или злости, на себя или противника. Гортхаур не понимал – почему? Схватил за узкий подбородок, повернул лицо к себе и заставил посмотреть себе в глаза, надеясь уловить отголосок злобы, презрения к насильнику или хотя бы пренебрежения, но их не было. Почему? - Ты боишься меня? – зашипел почти змеиным голосом темный майа, касаясь своим торсом, все еще закутанным в черную рубашку, которую он так и не удосужился хотя бы расшнуровать, голой исцарапанной кожи златоволосого, со странным удовлетворением замечая, как прогнулось тонкое тело, прижимаясь к нему в поисках тепла. - Да… - едва слышно выдохнул эльф, сглотнул рвущийся с израненных губ всхлип, разжимая зубы на собственном запястье. Саурон заворожено проследил за блеснувшей в неровном свете свечей ниточкой слюны, натянувшейся от руки к губам, тут же оборвавшейся и исчезнувшей в неизвестности. Подтянулся ближе, облизал чужие губы своим горячим шершавым языком. - Скажи мне, эльф, как бы ты хотел отомстить? – шептал майа, медленно переходя с губ вверх по скуле, к острому ушку, с довольным грозным урчанием прикусывая его кончик. - Я не грежу о мести…. – сорвавшись на тихий стон, с придыханием, из последних сил дрожащего голоса отвечал эльф, пряча глаза за красными веками. Гортхаур недоверчиво хмыкнул и отстранился, приподнимаясь на вытянутых руках, принимаясь с силой вколачиваться в чужое тело давно ноющим членом. Для него желание тела было не главным, его фэа едва ли зависело от роа, но обычно затягивать на несколько суток было не выгодно – у главного полководца Моргота всегда полно дел. Не успев снова заткнуть себе рот, остроухий закричал в голос, надрывая связки, зажмуривая веки и отворачивая лицо. Саурон, сместив вес на одну руку, другой снова развернул за подбородок в свою сторону , пощечиной заставляя зловолосого снова открыть глаза. - Даже сейчас? – торжественно смеялся он, глядя в блестящие от влаги глаза цвета весеннего неба, не замедляя свои движения ни на мгновение, с вожделением врезаясь в горячее нутро чужого тела, прижимаясь бедрами к бедрам, с развратной ухмылкой вслушиваясь в наполнявшие комнату звуки. – Неужели не хочешь отыграться за свою поруганную честь? За страдания и боль? Ну же… Ты ведь хочешь отомщения? Ты ненавидишь меня за то, что происходит сейчас…. - Мне не за что тебя ненавидеть, – остроухий тихо всхлипывает, но упрямо продолжает: - Если это твоя сущность, то ненавидеть ее глупо, как глупо ненавидеть мошкару в сумерках за то, что она кусает…. Саурон громогласно зарычал, врезаясь в податливое слабое тело особо глубоко, уже не обращая особого внимания на свою жертву, с упоением вонзаясь в мягкую плоть у изгиба шеи зубами, разрывая тонкую кожу зубами, впиваясь в то же мгновение в бедро пленника, сдавливая до хруста костей, ломая к чертям это прелестное хроа сильными пальцами. Сравнить его! С мошкарой?! Да как этот эльф смел? Вжимая почти не дышащего пленника в каменную кладку пола, Гортхаур двигался с неистовой силой, разрывая эльфа изнутри своим членом, разрывая снаружи острыми ногтями и зубами. Измазанный в крови, увлеченный запахом боли, он методично втрахивал свою жертву в жесткий камень, до тех пор, пока коктейль из запахов и ощущений не вскружил голову, заставляя тело конвульсивно напрячься и излиться в самую глубь изодранных внутренностей. Замерев на долгую минуту, он ждал, пока оргазм не опустит его, и только после этого отстранился, осматривая плод своих трудов. Растерзанное тело едва ли можно было назвать прекрасным. Остекленевший взгляд наводил на мысль, что хрупкая психика не выдержала подобного испытания, и только едва приподнимающаяся грудная клетка с впадинами на местах перелома ребер давала понять, что глупый остроухий все еще жив, вопреки всему. - Что же держит тебя в этом мире? – спрашивал Гортхаур сам у себя, поднимаясь на ноги и приводя себя в порядок. - Как долго ты еще выдержишь? – обращался он уже к эльфу, глумливо улыбаясь тонкими губами, хотя и подозревал, что тот не замечает этого в своем состоянии. Брезгливо подтолкнув одну из широко расставленных ног, майа обошел жертву по кругу, любуясь на раны и проглядывающие сквозь кожу переломы. - Ненавидишь меня? – почти с угрозой продолжал Саурон, всматриваясь в безразличное лицо. Избитые губы слабо шевельнулись, заставляя темного замереть на месте и склониться ближе. Голубые глаза внезапно метнулись к нему, узкий зрачок на их дне дрогнул, расширился, словно пытаясь обхватить как можно больше пространства вокруг взглядом, и тут же снова сократились до точки, фокусируя взор. - Нет. – Громче, уверенней повторил эльф, вгоняя своего мучителя в ступор. – Ты такой, какой есть.. – Бормотал он неподвижным ртом, роняя крупные слезы из широко раскрытых глаз. Соленые капли катились по вискам, теряясь где-то в ворохе посеревших волос. Гортхаур насмешливо фыркает и велит увести эльфа назад, в темницы. Но приходит к нему на следующий день сам. Забирает на руках из сырой темницы, оттаскивает обратно в свои покои и укладывает на мягкую перину, кое-как, как умел, залечивая раны. Эльф непонимающе хмурится, но не перечит, молчаливо наблюдая за странными махинациями темного майа. - Зачем? - Осторожно, робким голосом спрашивает он, когда Гортхаур отстраняется, присаживается на край кровати и смотрит в сторону, хмурясь и поджимая губы. - Не люблю ломать хорошие игрушки так быстро. – Грубо отмахивается майа, не глядя, оправдываясь в первую очередь перед собой. Ну как признаться своей черной душе, что его задели слова остроухого? Никто и никогда не пытался принять его таким, какой он есть. Кроме Тано. Но Тано – это другое. А тут эльф. - Послушай… - неожиданно снова заговорил Саурон разворачиваясь к затихшему златоволосому, наслаждающемуся комфортом и призрачным спокойствием. - Мы могли бы заключить сделку. - Нет. - Прерывает его остроухий прежде, чем темный успевает озвучить условия. Приподнимается на локтях, отползает к изголовью, отрицательно качая головой. - Почему? – почти обиженно интересуется в ответ Саурон, придвигаясь вслед за ним, с силой сдерживая вскипающий в себе гнев. - Я не хочу тебе служить. Не смогу. Это… - Эльф теряется, силясь отыскать подходящее слово, и пропускает момент, когда Гортхаур оказывается над ним, нависая сверху, сверля огненным взглядом. - Низко? Неправильно? Мерзко? Отвратительно? Гадко? Эти слова ты вспоминаешь? Наконец-то заговорил, как и все тебе подобные? - озлобленно рычит майа в лицо пленнику, но быстро умолкает, натыкаясь на странно спокойный взгляд златоволосого. - Да. Потому что так и есть. – Эльф совершенно неожиданно протягивает к нему руку, касается щеки павшего в ступор майа, но тут же отдергивает ладонь, сообразив что делает. – И я не понимаю, почему ты это делаешь, если осознаешь…. - Ты жалеешь меня? – Саурон медленно моргает, все так же всматриваясь в глаза пленника, озадаченно склонив голову на бок. Заметив слабый отголосок ответа на лице остроухого, он неожиданно запрокидывает голову назад и заходится хохотом. Пленный эльф его пожалел! Такого в истории еще не было. Он почти ощущает, как сходит с ума, общаясь с этим остроухим безумцем, но ничего не может поделать – ему хочется продлить эту сладкую игру. Ему неожиданно нравится это странное непонятное тепло в голубых глазах, и он поддается ближе, почти ласково касаясь кончиком языка обветренных губ, просясь внутрь. Однако эльф упрям, он тяжело испуганно дышит и держит рот на замке, потому Гортхауру снова приходится применить силу - нажать пальцами на челюсть, заставляя ее открыть, проникая глубоко в чужой рот, чтобы сладко засосать чужой язычок. В этот раз он удивительно осторожен, держит подальше свои когти и зубы, душит желание сломать пару костей на корню и осторожно касается розовых горошин сосков, растирая подушечками пальцев. Ластится к робкому эльфу, как большой кот, вылизывает его в чувствительных местах влажным шершавым языком и прилагает все свои усилия, лишь бы заставить эльфа просить. Но тот молчит и жмурится так, как если бы Гортхаур снова разрывал его тело пальцами, хотя его тело отвечает слишком открыто на столь теплые касания, заводясь почти с пол оборота. В этот раз Саурон берет его бережно, предварительно обработав вход вязкой мазью и растянув пальцами, но эльф все равно выглядит так, словно вот-вот отправится в Мандос. Майа скрипит зубами, не в силах понять, что сделал не так, но остановится уже не в силах. В этот раз он двигается медленней, спокойней, не забывая надрачивать своей жертве, доводя того до жаркого исступления, и снова кончает глубоко внутрь, одаривая эльфа сладким поцелуем напоследок. Тот кончает вслед за ним, доведенный до экстаза умелой рукой, суча по кровати ногами и руками в попытке ухватиться за что-то, изливается в ладонь своему мучителю с громким стоном, марая светлым семенем свои бедра и живот, но выглядит почему-то еще несчастнее, чем раньше. Саурон не понимает.. Саурон злится и велит слугам утащить чертова эльфа назад, в темницу, подальше с глаз, пока он снова не перегнул палку. Вопреки его ожиданиям, златовласый неуверенно замирает, покрывается алым румянцем и как-то потерянно смотрит куда-то в сторону. Стыдно – понимает Гортхаур. Стыдно перед немногочисленными товарищами. Эта странная новость заставляет майа снова зайтись в громком хохоте. Он думает, что нашел слабину. Надеется, что когда его товарищей не станет, эльфик станет посговорчивей. Перестанет противиться искажению, прогнется под майа и станет, наконец, послушной игрушкой. Саурон забывает обо всем, забывает о Мелькоре и войне, увлекшись чертовым эльфом, с нетерпением дожидаясь мига, когда сможет сделать этого блондина своим и только своим. Но эльф решает все сам. Бросается перед волком, спасая собой чертового человека, и ускользает из рук Гортхаура, как дымок просачивается меж пальцев. Как ни хватай, ни сжимай в ладонях - увильнет, растворится, исчезнет, оставив после себя только паленый воздух, неприятно обжигающий глаза. Гортхаур никогда не чувствовал себя таким обманутым, униженным и брошенным. И злым. С этого дня он ненавидит Свет сильнее, чем когда-либо. С этого дня он перестает жалеть. Кого-нибудь. О чем-нибудь. И без раздумья отдается Тьме Мелькора целиком. Его тащат волоком. За волосы. Орки не любят брать в плен, и уж тем более не умеют обращаться с пленниками ласково. Саурону хочется смеяться, но проявлять подобные эмоции в компании столь унылой и суровой публики не логично. Битва только что окончилась, травянисто-зеленое поле залито кровью, черной и красной. Больше черной. Гортхаур недовольно обнажает в злобном недружелюбном оскале острые зубы, звонко прицокнув языком. Орки всегда будут слабы и бесполезны, как бы он не пытался их улучшить, и всегда будут брать количеством, а не качеством. Он теряет их тысячами, и на воссоздание утерянного уходит много сил и материалов. Это неприемлемо. Другое дело – Урук Хаи. Могучие и выносливые, стоят сотни орков, но Саурону претит мысль о их создателе. Какой-то жалкий Курумо, балбес и горделивый дурень, смог обойти его! Наместника Мелькора! Какой позор. Саурону трудно удержаться от насмешек, поэтому он смешливо фыркает при взгляде на избитое тело у своих ног. Эльф почти не шевелится и дышит с хрипотцой, с трудом приподнимая грудную клетку. Майа хочется присесть рядом с ним на корточки, нависнуть над, заслонить собой лунный свет и сияние звезд, и быть так близко, чтобы эльф мог дышать только его запахом. Заполнить собой весь мир этого чертового остроухого, утопить его в своей тьме и шепотом обещать вечные пытки и сладкую боль. Но он не может – нельзя позволять этим жалким оркам и урукам смотреть на себя свысока, даже в такой ситуации. Лидер всегда должен быть выше во всех смыслах, и уж точно не может позволять себе опускаться в подобном жесте. Он отлично знает, что значит быть хозяином чужих жизней, что значит править и сражаться. В отличии от существа, свернувшегося клубком в жалкой попытке защититься от жестокой реальности под тяжелыми взглядом извращенных темных существ. - Финрод Фелагунд. – нараспев тянет майа, с удовольствием впитывая в себя ту дрожь, которой прошило эльфа, и тот страх, что хлынул волнами. - Давненько не виделись, м? – тоном светской беседы продолжает Гортхаур, медленным шагом обогнув несчастного по кругу. Боевой доспех, сделанный специально для смертного тела, позвякивал при каждом движении латными чешуями, разбавляя гул из грубых орочьих голосов мелодичным перезвоном. Кажется, это немного отвлекает эльфийского короля от тягостных мыслей, потому что он грузно перекатывается на бок, неотрывно смотрит пронзительными синими глазами сквозь паутинку светлых волос на лице, и даже пытается криво улыбнуться. Саурон приходит в ярость от такого, с какой жалостью и снисхождением смотрит на него проклятый Фелагунд, бросается к нему, чтобы ударить и стереть с когда-то красивого, а ныне покрытого ссадинами и кровью, лица это великодушное выраженьице. Но замирает в полушаге, заметив, что бледные разбитые губы слабо шевелятся, шепча на мелодичном эльфийском: - Мне жаль. Я…. – он неровно дышит и прячет глаза под тонкими веками с длинными изогнутыми ресницами, как смущенная девица при звуке льстивых речей, - Был так глуп и напуган… - Ты по-прежнему глуп и напуган. – Гортхаур внезапно успокаивается, смягчается и больше не может противостоять желанию присесть рядом с ослабевшем телом в изодранных одеждах. Длинные тонкие пальцы, унизанные драгоценными перстнями, впутываются в посеревшие от пыли и грязи волосы. Фелагунд доверчиво открывает глаза, осторожно жмется к ласкающей ладони, напоминая скорее бездомное животное, чем благородного короля. - Мой Финрод… - низко тянет Саурон, растягивая губы в хищном оскале, - не надо жалеть… Майа меняется. Человек сменяется зверем, огромным и величественным, покрытом иссиня-черной густой шерстью. Мощные лапы волка зарываются когтями в черную, пропитанную кровью, землю, напрягаются, когда огромная морда с алой зубастой пастью опускается к эльфу. Волк угрожающе рычит, скалит острые клыки и щурит алые глаза, светящиеся в ночном мраке, грузно переступая с лапы на лапу. Волк дышит полной грудью, выдыхая прямо в грязное лицо эльфийского короля, и медлит, ожидая услышать проклятья или крики ужаса. Финрод с горькой усмешкой и большим трудом переворачивается на спину, отводя спутанные волосы в сторону, открывая зверю над собой беззащитную шею и грудь. Зверь вздыбливает шерсть на загривке, зверь рычит и злится от непонятной ему покорности и смиренности. Зверь приходит в ярость и впивается сильной пастью в предложенную плоть, с легкостью дробя кости в крошку, разрывая кожу и мышцы в ошметки. Стоящие торчком уши ловят последний хрип своей жертвы, и волк заходится довольным урчанием. Жадно дышит, впитывая в себя запах смерти и отчаянья, мотает головой, встряхивая тело в зубах как тряпичную куклу. А после осторожно опускает на землю и пихает мокрым влажным носом в развороченный до внутренностей бок. Труп быстро остывает, коченеет и становится неподвижным. Свернувшаяся кровь пахнет просто отвратительно, но зверь не отходит от мертвого короля, все еще настороженно держа уши поднятыми. Чего он ждет? На что надеется? Он не знает. Саурон все еще умеет жалеть, как бы ему не хотелось похоронить это чувство вместе с неприступным эльфийским королем. Жалеет о слишком многом, чтобы можно было держать в себе, поэтому зверь высоко вскидывает голову и принимается выть так, что ближайшая трава льнет к земле сильнее прежнего. Отголоски дикого воя разносятся на много миль вокруг, теряются в лесах и озерном плеске, вплетаются в звуки ночи и остаются там навсегда. А волк уходит, вильнув напоследок большим пушистым хвостом, не оглянувшись на застывшее развороченное тело эльфийского короля. Он знает, что если не орки, то коршуны обглодают остатки мяса с белых косточек к завтрашнему вечеру. Он мог бы похоронить его, разрыть мощными лапами землю и сбросить в яму тело, но не видит смысла. Уж лучше орки и коршуны, чем черви и грибы. За его спиной раздаются радостные возгласы черного народа, его слуги готовятся к празднику в честь победы, к очередному бессмысленному пиршеству на костях. Для него там нет места, поэтому он уходит в чащу леса, расположившегося по окраине поля, скрываясь меж высоких деревьев, чтобы побыть в одиночестве. В конце концов, он всегда был одинок. Так стоило ли надеяться?