Hey, Dad

Эрик смотрит на дремлющего Питера как-то отсутствующе. В воздухе висит благостная тишина, что ненавязчиво заползает в уши, мягко нашептывает различные малозначимые мысли, баюкает в своих объятиях и перемешивается с запахом сиропа от кашля. Ну, это почти что умиротворение, да? Питер не шевелится, не открывает глаз, и вообще, кажется, будто не подает признаков жизни. Эрик думает, что ему стоило бы волноваться, однако ничего подобного. Серые глаза лишь рассеянно, но безотрывно следят за практически неподвижным лицом мальчишки — болезненно бледным, нездоровым. Почему-то именно сейчас Питер выглядит на удивление беззащитным, что ли. А еще поразительно спокойным. Это почти благодать — наблюдать вот такого притихшего спидстера, что в обычные дни профессионально и за бесплатно выносил всем мозги. Не специально, конечно, нет, и не по злому умыслу, а просто лишь в силу характера. Загадка — каким образом тот в разгар лета и стабильной тридцатиградусной жары умудрился подхватить простуду и вот уже весь день валялся под двумя одеялами с высокой температурой в обществе ворованных носовых платков, время от времени раздирая свои легкие кашлем. Впрочем, стоило помнить, что дети — все дети — довольно часто простужаются, а к Питеру вот вообще всякая зараза липла по поводу и без. Спидстер едва ли был озабочен элементарным мытьем рук, а буквально на днях без какой-либо задней мысли доедал рожок, секундой ранее вываленный в земле. Чему тут удивляться? Сейчас же Питер просто спал, по самый нос закутавшись в одеяло. Растрепанные волосы, взмокшие и, кажется, даже слегка поблекшие, липли ко лбу и шее; Эрик задумчиво перебирал в пальцах серебристые пряди. Знакомая фигурка — Капитан Америка? — пристроилась где-то в изножье кровати и поглядывала на него с немым пониманием. По правде, Эрик почти наслаждался, слушая тихое дыхание своего сына. Почти успокаивался, чувствуя тепло, излучаемое Питером. Он искренне наслаждался, созерцая его в состоянии относительного покоя и безмятежности. Но никакого волнения, разумеется. Разве что легкое раздражение, граничащее с усталостью. Не потому что он сидел здесь весь день, а потому что даже в таком состоянии мальчишка был способен выматывать, не делая для этого ровным счетом ничего. Но да, Эрик ведь знал, знал, что действительно положено чувствовать и предпринимать в подобных ситуациях, он не раз имел с этим дело там, в Польше. Только это знание, забытое, почти стертое начисто, виделось сейчас чем-то совершенно недосягаемым, истлевшим. И на короткий миг кажется, что все это происходит впервые. Ну. Быть может, с появлением Питера Эрику на самом деле случается проходить через все заново. Он нехотя выпутывает пальцы из встрепанных волос, когда Ртуть с тихим шорохом копошится в ворохе одеял и громко кашляет, высовывая лицо мученика наружу. Моргает пару раз, прогоняя остатки сна, и тут же морщится от солнечного света. А потом замечает Эрика. Ну, знаете, того самого, который неизменно держался особняком, который смотрел лишь с холодом и безразличием и едва ли признавал существование Питера (обидно, конечно, но Питер не унывает). И поэтому сейчас он молча и беззастенчиво пялится на отца в упор, даже в некотором замешательстве — потому что, эм, что? Эрик здесь? Сидит рядом? Добровольно дышит с ним одним воздухом? Питер думает, что уже умер, но тут же отметает эту мысль, едва виски сдавливает короткая вспышка боли. А Эрик тем временем зачем-то идет на поводу инстинкта: чуть хмурится, неосознанно подается ближе, когда, как мальчишка наоборот в страхе отклоняется назад, точно под носом у него порхает враждебно настроенная пчела. К слову, Питер предпочел бы пчелу. От нее хотя бы можно спрятаться под одеялом. Однако Эрик почти сразу же возвращается в прежнее положение. Лицо — абсолютно непроницаемо. Привычная маска, прочно ассоциировавшаяся у Питера только с Магнето. — Пап? — И это совершенно искреннее удивление в тоне Ртути уязвляет. Как будто Эрик действительно не мог быть здесь по собственному желанию. Лишь просто потому что хотел быть здесь. Тихий, оставшийся без ответа вопрос, кажется, надолго повисает в воздухе. Питер унылый, какой-то… потухший. Точно в нем что-то выключили — пуф, и погас, моментально. Эрик заторможено реагирует на звук, моргает, а затем фокусирует взгляд на лице сына. Который — забавно — даже со своей скоростью был не в состоянии обогнать пронырливых микробов, внезапно атаковавших его организм. Темные, сейчас практически черные глаза страдальчески смотрят в ответ, мерцают в лихорадке. Грудь Эрика сдавливает от резкой боли. Питер — размытое временем, зеркальное отражение Нины, и Эрику нужна секунда, чтобы привести собственное дыхание в норму. Он вспоминает, как часто болела Нина, и как ему приходилось подолгу сидеть у ее постели. Обычно он пел ей, гладил по волосам или просто рассказывал сказки тихим, приглушенным ночной тьмой, голосом. Она притворялась спящей и сжимала руку Эрика на удивление крепко, как будто упрашивая этим жестом остаться с ней на всю ночь. И Эрик оставался, разве он мог иначе? Но, как бы там ни было, Питер не Нина. Это то, что Эрик повторяет себе изо дня в день. С Питером все ощущается по-другому. С уже взрослым Питером он чувствует себя бесполезным, ведь тот не нуждался ни в чем из этого. Хотя, впрочем, имело ли это значение? Едва ли. Эрик был там для Нины. И будет — должен быть? — здесь для Питера. Он в равной степени принадлежал им обоим. Недовольное сопение заставляет его отвлечься, сбросить липкую пелену ненужных воспоминаний. Эрик бы мог просто уйти отсюда, он уже делал это не раз — потому что не готов ко всему этому снова — но продолжает неподвижно сидеть, зачем-то продолжает смотреть. Он ведь может позволить себе один такой момент, верно? — Чува-а-ак, — с улыбкой тянет Ртуть, а после с пыхтением натягивает одеяло до подбородка. Голос его похож на сироп, текучий, медленный. — Я заболел. Представляешь? Это полное дерьмо. Возможно, я умру. Возможно, уже сегодня. Серьезно, я уже на полпути к тьме. Завещаю тебе свои пластинки и комиксы, официально. Когда я уйду, с тобой останутся Rush. С этими ребятами все становится лучше. — Я польщен, — Эрик очень не хочет закатывать глаза, просто потому что делает это слишком часто, когда имеет хоть какой-то контакт со своим сыном. Он досадливо трет переносицу. — Хэнк позаботится обо всем. — Он сказал, что привяжет меня к кровати, если я исчезну куда-нибудь еще раз, — жалуется мальчишка, элегантно утирая сопли тыльной стороной ладони. — Проследи, чтобы этот тип держался подальше, у него типа полные карманы шприцов. С иголками. Вот же помешанный мягколап. Не смотри так, не люблю уколы. Эй, а когда ты пришел? Я не помню. Давно ты здесь сидишь? И зачем? О-оу, стой, стой. Можешь сидеть, это так мило. Серьезно, пап, мило. Не уходи. Почитаешь мне? Не подоткнешь одеяло? Эрик невольно ухмыляется этому бессвязному потоку слов, что обрушивается на него в течение двух-трех секунд. Затем наскоро касается длинными пальцами влажного лба — прикосновение выходит несколько неуклюжим, немного неловким. Кожа Питера чертовски горячая, хотя руку Леншерр отдергивает поспешно не из-за этого. Ртуть затыкается сразу же, и как будто весь звук вырубают в комнате, вязкая тишина простирается между ними, оседает на подоконнике, бесшумно стелется по воздуху, путается в ворсе ковра. Парень трясется как осиновый лист на ветру, комкает в ручонках край одеяла и смотрит, смотрит, смотрит, и взгляд этот пробирается Эрику под кожу, просачивается глубже. Он продолжает бороться с собой, не придавать значение яростному желанию уйти, просто закрыть за собой дверь. — У меня сопли текут, — спустя пару минут трагично говорит Питер только затем, чтобы сказать хоть что-нибудь. И выдерживает паузу, великодушно давая Эрику возможность прочувствовать всю серьезность ситуации. Еще пара минут пролетает в полнейшем безмолвии — вынужденном и ни разу не комфортном — они пялятся друг на друга внимательно и в то же время с некой осторожностью. Эрик готов поклясться, что слышит, как где-то в лабораториях Хэнк со скрипом протирает свои очки. — Да. — Уголки губ Леншерра вздергиваются в намеке на ухмылку. — Думаю, это довольно скверно. — Скверно? Чувак, это отстой. Я хочу есть, но я не могу есть, потому что мое горло типа распухло и жутко болит. У меня вообще все болит. И холодно. Почему так холодно? Хрупкость момента трескается, рушится, воздух вновь наполняется хрипловатым, возбужденным голосом. Мысленно Эрик почему-то определяет его чем-то привычным для себя, растворяется в нем, в Питере. Занятно, что спустя долгие месяцы он, кажется, находит толику сомнительного умиротворения именно в собственном раздражающе импульсивном сыне. — Логан сказал терпеть, я ж мужик… и свалил с пивом, — доносится далекое возмущение Ртути, который целую секунду корчит несправедливо обиженного. — Он меня не любит. Совсем. А ты? Хэй, чувак. Ты меня любишь? Эрик нехотя выныривает из безмолвной бездны собственных ощущений и рассматривает Питера долгим взглядом. Пустым, в нем не читается ни единой эмоции. Наверное, так коршун рассматривает свою добычу, перед тем как вонзить когти в тщедушное мохнатое тельце. Наверное, такими глазами смотрел охотник, прежде чем выстрелить в маму Бэмби. Жуть, — внутренне пугается Питер. — Я предполагаю, у меня нет выбора, — глухо отвечает Эрик, совершенно бесстрастно. — Нету, — давит ухмылочку спидстер и с шумом высмаркивается в бумажный платок. После, комкая, вышвыривает его куда-то в угол; Эрик машинально прослеживает короткий полет ленивым взглядом. Спустя пару секунд Питер уже на своей волне, подкладывает себе под спину четвертую подушку и болтает о чем-то своем: — А хочешь тоже поболеть? Круто будет. Все в лучшем виде. Это уникальное предложение, чувак. Я даже пущу тебя под одеяло. Устроим марафон Звездных Войн. Клянусь, после этого ты родишься заново. Наклонись. Давай, пап. Я чихну на тебя. Или покашляю. Ты микробов как магнит притянешь, — он внезапно издает тихий смех вперемешку с кашлем. — Ха, ты понял, да? Как магнит. Леншерр снисходительно улыбается этой шуточке, но не особо, в принципе, вслушивается в безмятежную болтовню. В нынешнем состоянии Питер тараторил значительно медленнее, голос хрипел, иногда уходя в едва слышный шепот, но энтузиазма от этого не убавлялось. — Как насчет чая? Можно мне чаю? С малиной. Сладкий. Четыре ложечки сахара. Запомнил? Записать? Эрик моргает, наконец, невольно выхватывая из бессвязного потока более осмысленные предложения. Потом бросает короткий, меланхоличный взгляд на прикроватную тумбочку, где помимо прочего краденного барахла, громоздилась гора пустых чашек. Красивых, с резными крохотными ручками на округлых боках. Из школьного сервиза, понимает Эрик. Того самого, что лично охранялся Чарльзом и являлся всеобщему взору только по особым праздникам. И утерянный пару недель тому назад. — Хэй, я ведь не могу пойти сам, верно? Я типа болею. Давай, чувак, — подначивает мальчишка. — Заботься обо мне. И ерзает, бурчит, вздыхает, закатывает глаза, чешет руку в нескольких местах сразу, накрывается одеялом… в общем, делает еще много чего, пока Эрик всего лишь успевает свести брови к переносице. Умиротворение, да? О, едва ли. — Оке-ей, — фыркает Питер. — Прямо сейчас я собираюсь умереть от жажды. И затыкается моментально, когда тяжелая рука опускается ему на макушку, собирая длинными пальцами серебристые пряди. Ртуть пораженно застывает и пялится, чувствуя необъяснимый трепет в районе ребер. Пфф, что за сопли? Но жест выходит каким-то непреднамеренно нежным, а Эрик, кажется, вовсе не замечает этого, продолжая зарываться рукой в непричесанные волосы. — Ложись в кровать, — в его голосе сталь, что методично прорезает кажущийся густым воздух. Питер аж пугается на миг, слегка дергается, будто в попытке свалить отсюда куда подальше. Нет, а что? Он бы на раз два — только бы пятки сверкали. Но что-то в выражении лица Эрика подсказывает ему этого не делать, это самое что-то буквально кричит о фиговости такой идеи, поэтому Питер решает послушно шлепнуться обратно на подушки и накрыться одеялом с головой. — Что ж, — уже более человеческим голосом продолжает Эрик. Улыбка, что красуется на его тонких губах заставляет мальчишку нервно вспотеть. — Ты принял таблетки?