Hey, Dad

Спустя пару месяцев после близкого знакомства с Питером Эрик понимает одну занятную вещь — Питер любит обниматься. С раздражающей постоянностью. Тощие, но крепкие руки стабильно раз в день невесомо обхватывают Эрика за шею и, чуть сдавив, отпускают, одновременно с этим награждая одной из тех самых счастливых улыбок, коих у Питера в запасе хранилось великое множество — для каждого своя. С Питером все как-то неправильно, думает Эрик. То есть, вообще все. Кажется, этот парень ничего не слышал о понятии личного пространства, он и словосочетание-то такое вряд ли когда-либо употреблял. Хотя личное пространство — это все-таки то, в чем нуждался Эрик особенно часто — всегда, когда дело касалось Питера. Но сам Ртуть… ну, он все тот же законченный клептоман, что бессовестно опустошает твои карманы, не вынимает наушники из ушей, казалось, бы ни на минуту, куда-то бегает, что-то вытворяет, исчезает, появляется вновь… занятно, но именно этим он почему-то и нравился Эрику. Беспокойный и юный, чертовски живой, таких мутантов ему доводилось видеть нечасто, почти никогда. А еще, кажется, Питеру действительно плевать, его нисколько не обижает холодность Эрика и то безразличное ко всему выражение в кажущихся чужими глазах, что всякий раз заползает туда, стоит парню только подумать о возможном телесном контакте. Проще говоря — он не заморачивается слишком сильно. Он тот, кто некогда был лишен присутствия отца в собственной жизни и поэтому… ну, серьезно? Почему он должен соблюдать какое-то там пресловутое личное пространство, когда его отец — чертов Магнето? Вы только вслушайтесь: Магнето. Ладно, не суть. Питер просто Питер, и он типа просто любит повиснуть у Эрика на шее, с каждым разом пробивая брешь в глухих стенах, выстроенных чуть ли не до небес. Но, кажется, есть еще одна вещь, которую Эрик осознает в полной мере относительно недавно — Питер любит его. Он очень сильно любит Эрика. Он сам ему об этом сказал как-то ранним утром со ртом, набитым хлопьями, непозволительно бодрый и в идиотской пижаме (нет, это не утята, чувак, и нет, она не девчачья). Как будто случайно обронил, даже не задержав на этом внимания, сосредоточенно пережевывая тошнотворную липкую массу и одновременно роясь в холодильнике. Впрочем, это ведь не та фраза, которую благополучно пропустишь мимо ушей — не в этот раз. Хотя и забавно, что на самом-то деле Эрик предпочел бы вообще никогда не слышать нечто подобное снова. Только вот громкий голос Питера почему-то так и продолжал звучать в собственных мыслях, издевательски напевая навязчивое «люблю» и неизменно напоминая о себе тянущей болью. А от источника боли — любой — лучше избавляться своевременно, ведь стоит тому исчезнуть — на смену приходит облегчение. И Эрик хотел этого облегчения. Наверное. Но, в общем-то, имеет ли смысл искать что-то разумное в действиях Ртути? Стоит придавать им такое уж глубокое значение? Он все еще был ребенком — великовозрастным ребенком — открытым для новых знакомств и ощущений, отдавался им с головой и со всем азартом, который у него имелся, отдавал всего себя, почему-то не требуя ничего взамен. Питер просто давал, а Эрику ничего не оставалось, кроме как принимать. И стараться не думать обо всем этом слишком много. — Хэй, па-а-ап. — Заднюю часть шеи обдает струей воздуха, и в следующую секунду Эрик ощущает, как со спины его обхватывают проворные руки. — Обнимемся, а? Леншерр только прикрывает глаза в немом раздражении, сохраняя напряженную позу и усмиряя знакомое желание уцепить мальчишку за что-нибудь металлическое, чтобы затем отодвинуть на почтительное расстояние, а после и самому убраться куда подальше. Ладно, он просто не привык к чему-то подобному. Однако сейчас, спустя еще месяц стабильных обнимашек Эрика встречает меланхоличное смирение. Питер продолжает виснуть на нем, как чертова коала на ветке, он такой до странного теплый и даже трогательный, прижимается ближе и что-то бормочет в самое ухо, обжигая горячим дыханием, посмеиваясь через каждое слово. Эрик не хочет давать какое-либо определение резанувшему чувству где-то под ребрами. Но потом он спрашивает. Просто интересуется, зачем это все. — Ну, — тянет парень, не сдерживая шальную ухмылку. — Чувак, знаешь, ты типа похож на человека, которому необходимы обнимашки. Понимаешь? Обнима-а-ашки. Я имею в виду, действительно необходимы. Ты выглядишь таким стремным и грустным иногда… так себе картинка, знаешь ли. И мне почему-то хочется, не знаю… заобнимать тебя как следует. — Он чуть медлит, мнется, как будто в нерешительности и продолжает как-то даже смущенно: — Наверное, всем нужен кто-то, кто бы мог его обнять? Эрик только приподнимает уголки губ в подобии улыбки, хотя со стороны это больше походит на хищный оскал, и чувствует, как в кольце рук становится не совсем удобно дышать. Очаровательно. — А ты? Ты не хочешь меня заобнимать? Эрик моргает, скользя ленивым взглядом по виднеющемуся из-за плеча серебристому рукаву куртки, в то время как Питер ждет ответа и о чем-то тихонько хихикает. Впрочем, все, чего действительно хотелось Эрику — это не видеть Питера, не слышать его и не касаться. Держать на нужном расстоянии — и подальше. Где-нибудь там, откуда бы Ртуть был не в состоянии запутывать все еще больше, чтобы окончательно пустить под откос. Но что-то идет не так с самого начала. Потому что Питера становится неожиданно много. Непозволительно много в жизни Эрика. Потому что Питер — не имея на то никакого разрешения — постепенно становится чем-то обыденным, становится какой-то неотъемлемой частью самого Леншерра, неся с собой свет в каждый темный угол — необходимой частью. Это просто происходит, знаете. Эрик вдыхает его и загоняет под кожу день ото дня, дышит чрезмерно жадно, полной грудью, как будто вынырнул из воды. Питер, точно воздух, которого он не мог распробовать как следует уже слишком давно — чистый, опьяняющий. А теперь, кажется, задыхается. Эрик молчит: желание утопиться обратно у него перманентно — свербит в висках, зудит в мыслях. Эрик хотел бы уклониться от глубоких привязанностей, пока не стало слишком поздно. Каждый раз подобное влечет за собой потери — всегда. Эрик любит и теряет, это чертов бесконечный круг, из которого не вырваться так просто, не исправить — никак, и это только его вина. Эрик уверен: исход всегда один, Питер заранее обречен. Вот только самому Питеру нет до этого никакого дела, он не спрашивает, даже не думает ни о чем таком, он просто внезапно появляется, чтобы остаться навсегда. И от него не избавиться, пытаться не стоит. Сейчас Эрик очень ярко осознает, что не хотел бы потерять Питера. — Ты знаешь ответ, да? — с усмешкой роняет он, без интереса смотрит в пол, прослеживая взглядом узоры на вытертом ковре, склоняет голову набок. — Круто. А-то это было бы чересчур сопливо, знаешь, — ничуть не обижается Питер, тыкаясь носом куда-то в шею. Холодным носом. — Не парься. Металлические побрякушки на его серебряной куртке сотрясаются тихой дрожью, словно неуверенной и робкой, бренчат и позвякивают, стукаясь друг о друга, выбрасывая в воздух какое-то подобие заурядной мелодии. Эрик криво ухмыляется, чувствуя, как Питер прижимается еще ближе, почти вплотную, беззастенчиво тычет пальцем в укрытую щетиной щеку и смеется, укладывая подбородок отцу на плечо — но все это происходит лишь за несколько жалких секунд. В следующий миг Ртуть уже исчезает в неизвестном направлении, ведомый новой шалостью, просто испаряется в серой, мерцающей дымке. Унося с собой тепло и звонкий смех. А на плечах Эрика по-прежнему ощущается призрачная тяжесть. Почти приятная.