Hey, Dad

Питер сдвигает очки на лоб, оглядывается нервно и хмурится, слыша, как в зарослях травы резво стрекочут кузнечики. Этот звук почему-то как никогда сейчас раздражает. Питер закусывает губу, морщится, с трудом опираясь на костыли, чувствуя себя чуть-чуть, совсем немного — никчемным дерьмом. Кто бы мог подумать? Ртуть никогда ничего не ломал, не было даже скромного, заурядного вывиха, хотя уж он-то как никто другой вел крайне активный и незаконный образ жизни. Опасный, если хотите. Но всегда как-то миновало. А теперь что? Теперь он таскается по особняку со скоростью черепахи, кряхтя и корчась от боли как столетний дед, да еще и с периодичностью в каждые полчаса он непременно оказывался где-то на полу, погребенный под чертовыми костылями. Питера это напрягает. Он хочет обе свои ноги обратно, хочет не видеть сочувствующих взглядов в свою сторону. Прежде ему не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, он просто не знает, как должен с этим справляться. Больная конечность зудит и нестерпимо чешется. Но Питер терпит, только взглядом изрисованный гипс буравит, как будто хочет пополам распилить. Плюс от него все же есть — малышня вот уже который день преследует его с фломастерами и наклейками, и разве Питер в состоянии им противиться? Это довольно весело, он сам ударяется в творчество время от времени. От скуки, знаете. Скотт вот как самый настоящий придурок без особой детальности накалякал член где-то вон там, пониже колена (Питер предположил, что это автопортрет, в ответ получив лишь средний палец), ну, а одна девчонка вообще не постеснялась оставить ярко-красный отпечаток губной помады под собственным именем… что ж, хорошо, стоило признать, плюсов было побольше. И когда Хэнк сдастся и снимет эту штуку с его ноги, Питер — может быть — сохранит ее себе на память. А еще, удивительно, но где-то рядом всегда есть Эрик. Эрик, его отец — почему это звучит так странно? — который до сих пор вроде как зачем-то здесь и которого, как кажется, нисколько не трогают комичные передвижения Питера по территории школы. На первый взгляд, Питер вообще целиком и полностью его ни капли не трогает, совершенно. Впрочем, сам Эрик всерьез бы поспорил на этот счет. Потому что слишком часто тому случается попадать под пристальный взор темных глаз. Этот парень смотрит на него. Постоянно. Почти откровенно пялится, с вызовом, несколько обвиняюще, однако не говорит ни слова, даже не пытается завязать какое-то подобие разговора, лишь… смотрит. Так, словно Эрик, по меньшей мере, задолжал ему прорву денег и никак не хочет отдавать. Ну, или так, словно именно Эрик был повинен во всех жутких преступлениях, что только происходили в мире, таких жутких, что за них в былое время сразу же отрубали головы или вздергивали на виселице. Вот только денег Эрик ни у кого не занимал и по ночам никого не потрошил уж точно. Они ведь едва знакомы, какого черта тогда? Эрик, к собственному неудовольствию, находил это откровенно раздражающим. Ему в принципе и так хватало косых взглядов и шепотков за своей спиной, а тут еще Питер с явными претензиями за душой. Впрочем, ладно, откинув все странности, Эрик мог даже признать, что иногда этот парень казался забавным, чересчур шумным, беспокойным, правда, но действительно забавным. После всех недавних событий именно у него выходило мастерски разряжать обстановку и вселять в народ позитив. Не то чтобы Эрик за ним наблюдал. Просто время от времени почему-то задерживал взгляд дольше обычного, если Питер, бывало, ошивался поблизости. Вот и сейчас. Минуя школьный двор, Эрик замечает его, бредущего через лужайку в нескольких метрах. Питер что-то бубнит под нос, очки чуть съехали набок, он едва справляется с громоздкими костылями, останавливается буквально через каждые несколько осторожных шагов, чтобы перевести дух. В его волосах, встрепанных от ветра и всех этих неуклюжих движений, виднеются торчащие травинки; он выглядит так, будто ненавидит даже солнце над собственной головой. Ну, непросто этому шустрому парню существовать в режиме реального времени, на одной скорости с обычными смертными. Настолько непросто, что он вот-вот свалится на землю со своими костылями и непременно сломает себе что-нибудь еще. Питер в это время, повинуясь мыслям Эрика, издает испуганный, но больше даже удивленный вскрик, действительно оступается на ровном месте и кренится набок, отчаянно молотя руками по воздуху. А поблизости ни души. Поэтому Эрик чуть подается вперед и делает быстрый жест рукой. Тонкие пальцы совершают пару незамысловатых движений, почти незаметных глазу, и в следующий миг Питер зависает в нескольких сантиметрах от земли, предусмотрительно удерживаемый за россыпь металлических заклепок, что поблескивают на его серебряной кожаной куртке. Эрик позволяет себе понаблюдать пару секунд, губы приподняты в отчужденной усмешке, голова склонена набок. Питер озадаченно моргает, все еще удерживаемый невидимой силой в неудобной позе. Но когда его взгляд все-таки натыкается на Эрика, когда он понимает, что произошло, то да. Лицо вытягивается, с него будто вообще исчезают все краски, он принимается привычно пялиться — так пристально и изучающе, будто, честное слово, увидел перед собой не иначе как динозавра. И Эрик соврал, если бы сказал, что подобное его задевает, нет, он привык к такой реакции, она вполне ожидаема, вот только отчего-то неприятно видеть ее от Питера. Ведь Эрик вроде как оказал ему услугу. Но их зрительный контакт не длится дольше нескольких секунд, Леншерр в итоге возвращает себе незаинтересованный вид, снова поводит пальцами в воздухе, почти бережно возвращая Ртуть в прежнее положение. Затем в руки парня радушно прилетают выпавшие костыли. Питер стискивает их нервно, прижимает к груди в защитном жесте и отступает на шаг. Он так ничего и не говорит. И почему-то этот не затыкающийся парень вдруг замолкал всякий раз, едва в поле его зрения оказывался Эрик. Ну, и это вполне ожидаемо наталкивало на мысль, что парню определенно было что предъявить. Впрочем, Эрик не собирается тратить время на размышления, он понимал, что в этом мире почти каждому уж точно было что предъявить Магнето. И он устал, так сильно устал, что сил нет даже на эту бесполезную игру в переглядки. Какой смысл? Ему ведь вообще не должно быть никакого дела до Питера, если уж на то пошло. — Смотри под ноги, — сухо комментирует Эрик, он едва узнает собственный голос — хриплый, почти чужой. Питер тотчас меняется в лице, фыркает, светлые брови возмущенно взмывают вверх, теряясь в серебристой челке, он чуть вскидывается, распрямляет плечи. И кажется на миг, лишь на краткий миг, что вот-вот бросит нечто колкое. Но нет. Вновь пялится, теперь уже как-то иначе — дерзко, вызывающе. И, несмотря на откровенную неприязнь, застывшую в глазах, Питер все равно выглядел каким-то чересчур угнетенным, он будто становился меньше под взглядом Эрика, словно не уверенный, что ему стоит вести себя именно так. Это едва заметно, но Эрик замечает. Вот только не придает должного значения, не находит сил. Поджимает губы, медлит, еще секунду мерит Ртуть отрешенным взглядом, затем просто отворачивается, теряя весь интерес, сует руки в карманы брюк и неспешно удаляется в сторону главного входа школы, которая, к слову, была отстроена заново буквально день назад. Он идет ровно и неторопливо, выглядит почти расслабленным, но его плечи напряжены, а все движения излишне резкие, неестественные, точно он заставляет себя делать шаги, заставляет себя идти вперед. Ртуть глядит ему вслед — ветер колышет серый отцовский пиджак — и понимает кое-что важное, кое-что крайне пугающее. Эрик не в порядке. И это абсолютно дерьмово. Что-то съедает его изнутри, грызет и рвет на части. Питер не знает, что это, но видит, видит, и почему-то ему не по себе. Ему почти больно смотреть на отца. И всякий раз он хочет просто подойти, просто сказать, сказать и все, без колебаний, на одном дыхании, признаться, кто он. Ртуть так сильно хочет рассказать. Но не может. Почему-то не может. Он так чертовски долго искал его, всегда терял, не успевал, а теперь, когда все, кажется, более менее улеглось, он просто не может. Слова всякий раз застревают в горле, так и не вырвавшись, так и не достигнув ушей Эрика. — Я твой сын, — тихо выдыхает Питер, он почти шепчет, почти про себя, его губы слабо шевелятся, формируя каждое слово. Глаза все еще провожают Магнето неуверенным взглядом. — Чувак, я же вообще-то твой сын, знаешь? Он будто пробует эту фразу на вкус, пробует на собственный слух, смакует. И признает, как жалко она звучит. То есть, просто отстойно. Это что, «Звездные Войны», серьезно? Мрак какой-то. Это трудно. Определенно труднее, чем он думал. Сейчас Питер действительно не знал, не имел ни малейшего понятия, изменится ли что-нибудь от его слов, изменится ли что-то в нем, в Магнето, вообще хоть что-нибудь изменится, признайся он ему? Питер на самом деле сомневается в этом, он больше не уверен так, как раньше. Возможно, сейчас он не являлся тем самым, что было так необходимо Эрику. Возможно, сейчас это не самые уместные слова. Возможно, позже. Питер чувствует, как изнутри неустанно колет, скребется, будто в надежде процарапать себе путь наружу. Он продолжает наблюдать за Эриком до тех пор, пока тот не скрывается в дверях школы, а потом тоже отворачивается и с какой-то почти осязаемой в воздухе обреченностью бредет по вымощенной камнем дорожке — в противоположную сторону.