Hey, Dad

От Питера пахнет алкоголем. Эрик замечает его чуть ли не глубокой ночью, когда бессонница все же вынуждает отправиться бесцельно бродить по особняку. Парень шагает непривычно медленно, и это почти увлекает, почти сбивает с толку, он ведь редко двигался в таком темпе, почти никогда вовсе, предпочитал активно пользоваться способностями даже в самых обыденных ситуациях — во время чтения, когда заваривал чай, спускался по лестнице. Причесаться, к слову, у него занимало не больше доли секунды. А иногда и меньше. В общем-то, даже простая просьба постоять на месте мгновенно приравнивалась к жестокой пытке и отвергалась тотчас. Порой казалось, он вовсю торопился жить. Ртуть слегка ведет в сторону, он то и дело хватается за попадающуюся под руки мебель, плетется, еле переставляя ноги, а со второй ведь еще только недавно сняли гипс — на бурную радость шумного спидстера. Эрик улавливает мелькнувшую в свете торшера тень сразу же, замирает на месте, цепляется взглядом резко, даже машинально, и позволяет себе расслабиться только когда видит, понимает, кто пренебрегает здоровым сном в своей кровати. Какое расточительство. Эрика терзает бессонница, и он почти качает головой в неодобрении. А Питер, зависнув на мгновение, с каким-то невнятным возгласом падает в мягкие объятия дивана, нет, скорее, валится, будто кто-то резко выбивает почву у него из-под ног, валится и затихает, даже дыхания почти не слышно. Конечная точка, предел, вряд ли он уже сможет подняться, не в том состоянии. Видимо, так и пролежит тут до утра. И Эрик не хочет приближаться, у него нет никакого желания, но тянет. Так чертовски тянет, поэтому он все-таки разворачивается и бредет вглубь просторной комнаты. Ноги утопают в мягком ворсе ковра, Эрик двигается словно на автомате, словно находится в какой-то прострации, вакууме, он идет медленно, но целенаправленно, и сердце стучит в такт каждому шагу, и стук этот — то единственное, что он вообще слышит сейчас. Питер сонно моргает, вздыхает как-то совсем уж несчастно, излишне трагично, и поднимает слегка расфокусированный взгляд вверх, смотрит почти сквозь, будто отчаянно пытаясь понять, кто там перед ним маячит, и не дурацкая ли это галлюцинация, а когда до него доходит, когда приглушенный свет таки выхватывает высокую мужскую фигуру — светлые брови сразу же сдвигаются к переносице, губы изгибаются в какой-то пугающе отчужденной ухмылке, немного горькой: — Э-э-эй, — тянет Питер медленно, так тягуче медленно. — Э-эй, Магнето. Эрик на это отвечает молчанием, лишь прищуривается, скользит оценивающим взглядом по бледному лицу, мгновенно замечает шальной блеск, затаившийся в глубине темных глаз, слегка измятую футболку с кричащим принтом, те несколько серебристых прядей, что сейчас назойливо спадали на лоб, он замечает все — каждую незначительную деталь, замечает что-то странное, беспокойное. Парень выглядит подавленным, неоправданно угнетенным. И от него несет алкоголем, прилично так несет. — Хочешь присесть? — великодушно интересуется Питер, ворочается, кашляет, напряженно сопит. Даже сейчас ему необходимо совершать множество бессмысленных действий. — Хочешь? Я подвинусь. Давай… падай, чувак. Эрик все еще молчит, все еще смотрит, почти снисходительно, почти незаинтересованно даже. А затем делает еще один короткий шаг ближе и, не колеблясь, усаживается рядом — по-прежнему безмолвно, откидывается на спинку дивана и устало прикрывает глаза. А после неожиданно становится тихо, так до безумия тихо, только прислушаешься — без труда различишь таинственное нашептывание ветра, что сейчас игриво резвится где-то снаружи, неустанно путается меж ветвистых деревьев. Питер все еще сопит, все еще пялится, он такой взъерошенный, такой непривычно медленный. Ну кто бы мог подумать? Скоростной мальчишка разомлел от алкоголя. — Э-эй, — снова тянет Ртуть, поднимает руку, чтобы потереть неумолимо слипающиеся веки, но чуть ли не тыкает себе пальцем в глаз, морщится, пробует снова, выходит только с третьего раза. И замолкает буквально на секунду, жалкую секунду, но которая длится почти вечность, моргает и выдыхает вместе с этой горькой улыбкой на губах: — Почему… — запинается, продолжает: — Что с тобой не так? Почему ты такой? Эрик складывает руки на груди, плечи чересчур напряжены, однако, кажется, он почти расслаблен, на удивление спокоен. Чужое сопение и едва различимый бубнеж почему-то не раздражают и в половину так сильно, как могли бы. — И какой же? — ровно спрашивает он, спрашивает только потому что Питер, кажется, уже вот-вот готов вырубиться и не закончить свою мысль. — Почему? — Но тот и не слышит вопроса, на лице какое-то удивительно сосредоточенное выражение, он, будто упорно пытается понять, ухватить за хвост то, что всегда ускользало от него раньше. Пытается долго, хмурит брови, но высокий уровень алкоголя в крови вряд ли хороший помощник в таком деле. Поэтому он только снова начинает невнятно повторять, точно самому себе, почти в странном отчаянии: — Что не так? Что, блин, с тобой не так? А потом неожиданно делает то, от чего Эрик даже замирает на мгновение, открывает глаза и поворачивает голову вправо, пристально наблюдая, как Ртуть безо всякого стеснения придвигается ближе, придвигается почти вплотную. И колеблется всего секунду, прежде чем откровенно завалиться на Леншерра чуть ли не всем своим весом, укладывает взъерошенную голову на чужое плечо, словно то было мягкой подушкой. Затем слегка потирается щекой и ненадолго затихает. Но Эрик почему-то не спешит отстраняться и только молчит. Ведь по-прежнему тихо, по-прежнему спокойно. Разве что сильнее несет алкоголем. Эрик думает о том, как много ему понадобилось влить в себя, чтобы действительно почувствовать опьянение. — Ты такой, — печально усмехается Питер. Голос усталый, текучий, почти сливается с ночной тьмой. — Гребанный Магнето. — Он хмыкает и резко втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, будто чувствуя внезапную боль. — Все же так очевидно… так очевидно, да? Эрик просто смотрит на него, ощущая, как горячее дыхание щекочет кожу даже сквозь рубашку, но так и не двигается, просто не хочет. — Мне нужно тебе кое-что сказать, — не затыкается Питер, в его тоне сквозит какое-то неясное сожаление. — Мне реально нужно. Пожалуйста… могу я сказать тебе? От него несет болью, она такая явная, осязаемая, что только протяни руку — и дотронешься, вымажешься весь. Скрытая за вечно кривой ухмылкой, за громким смехом и ребячливой непосредственностью. Все это показное, думает Эрик. Для чужих глаз — пустое. Он выжидательно приподнимает брови, а Ртуть все еще не отлипает от него, радушно делится собственным теплом, делится собственной болью. — Так нужно, — настойчиво повторяет он и принимается забавно морщить нос. Чертовски пьяный ребенок. У которого язык, судя по всему, подвешен не так хорошо, как у трезвого. — Я ведь могу сказать? Потому что тогда ничего не вышло, тогда вообще… ничего не вышло, знаешь. Эрик медлит лишь секунду, прежде чем повернуться к нему. — Ты можешь сказать. — Он встречает взгляд шальных темных глаз совершенно спокойно, совершенно бесстрастно. Губы шевелятся, почти вышептывают слова, которые, кажется, звучат как нечто большее, как нечто очень личное, звучат почти с нажимом: — Ты можешь сказать мне, Питер. Ртуть моргает, издает странный звук — смесь удивления и неуверенности одновременно — моргает снова, а потом еще раз, медленно, почти лениво, моргает раз пять, прежде чем оторвать голову от чужого плеча. А глаза туманные, влажные: — Это типа важно, — предупреждает он с комичной строгостью на лице, ну серьезно, еще немного и пальцем начнет грозить. — Очень. Возможно, ты будешь немного шокирован. Но я привык быть откровенен. Я тот чувак, который всегда скажет тебе правду. Ладно, слушай внимательно. Затем замолкает, собираясь с мыслями, опять моргает, сонно — он старательно борется с тем, чтобы не задремать — шмыгает носом, а после улыбается, улыбается так нахально, так откровенно развязно, наклоняется и заговорщицки шепчет, будто раскрывая большую-большую тайну:  — Ты мудак. И отстраняется резко, оглядывается, точно обеспокоенный тем, что их кто-то может подслушать. А Эрик смотрит на него с такой неограниченной терпимостью, с которой, наверное, никто не смотрел до этого. — Ага, — продолжает Ртуть с улыбкой. — Мудак. Муда-а-ак. Мудила просто. Лицо Эрика абсолютно непроницаемо. Питер смеется тихо, но совсем невесело, смех повисает в воздухе, застревает в ушах и звучит, звучит, звучит — бесконечно, будто на повторе. — А еще я твой сын, — добавляет мальчишка, добавляет легко, непринужденно, так, словно это не было чем-то значительным, словно это не могло, совершенно не могло сломать, уничтожить Эрика окончательно. Слова перемешиваются со смехом, и внутренне Питер рад, что наконец сумел сказать, что сбросил груз, просто свалил его на кого-то другого. Потому что ему тяжело, ему так тяжело нести его одному. И теперь, кажется, не нужно — больше не было необходимости. — Понимаешь? Ты, моя мама, я. Или моя мама, ты, я. Пфф, неважно, но я всегда… получаюсь третьим, я типа… результат. — Парнишка фыркает недовольно и громко: — Чувак, у тебя такое лицо. Ты вообще знаешь, как это работает? Оу. Нет? — не наблюдая ожидаемой реакции, он принимается неуклюже показывать на пальцах, как уже делал это однажды, — ну, ты и моя мама, вы делали кое-что… чтобы, знаешь, сделать меня. Все просто. Старик, не заставляй меня думать об этом слишком много, это мерзко. И Ртуть снова укладывает голову на отцовское плечо, почти утыкается в него лбом. А затем на выдохе тянет: — Ты мудак, а я твой сын. Эрик усмехается. — Да, — наконец произносит он — тихо и совершенно безучастно. Как-то отстранено. — Я знаю. И чувствует, как невидимый нож прокручивается у него в груди. Питер ворочается, сопит недовольно и часто. Противный клубок страхов и сомнений медленно развязывается, да вообще все-все развязывается — чтобы наконец проясниться. Он не хочет думать, о чем же там знает Эрик — о том, что мудак? О своем внезапном отцовстве? Просто неожиданно все становится до очевидного правильным. Есть ли в мире что-то более правильное, чем это? А Эрик лишь смотрит. Поразительно устало, с какой-то отравляющей обреченностью в глазах, апатией. Потому что не все так легко, верно? Только не сейчас, когда Эрик, кажется, отныне живет и дышит лишь по инерции, едва держится, ходит по краю и кренится набок, готовый вот-вот низвергнуться прямиком в пропасть. И нет, не тогда, когда все, что и осталось теперь — это тоска по мертвым, которые отныне живут лишь в его мыслях — настоящие, кажущиеся чертовой реальностью. Вина грызет изнутри. Какая-то часть Эрика умерла вместе с ними и уже никогда не вернется, это дыра, бездонный колодец горя. И он спрашивает себя, почему он все еще здесь? Почему все еще просыпается после всего? Поэтому Эрик не испытывает никакого раскаяния, нет сожалений по поводу этого парня, сидящего рядом — у него в принципе нет ничего. Хотя, возможно, мальчишка — Питер — действительно что-то из себя да представлял. Но имело ли то значение? Тишина вновь робко повисает в воздухе — понимающая, хрупкая — обволакивает, оседает на притаившуюся в тени мебель, оседает невидимым грузом на плечах. И тогда Эрик делает это, чуть разворачивается, высвобождая руки — медленно, будто нехотя, склоняет голову и, забывшись на мгновение — да, просто лишь на мгновение — позволяет себе ненавязчиво сжать пальцы на плечах Питера, положить подбородок на встрепанную макушку, почувствовать, как нос щекочут серебристые волосы — непричесанные, кажется, в них навсегда запутался шальной ветер. Там, за стойким ароматом алкоголя от Питера веяло чем-то зыбким и родным — утраченным. Эрик прикрывает глаза. Он так устал, он так чертовски устал. Ртуть улыбается, он уже и не слышит, что ему там отвечают, не замечает горячее дыхание на собственной макушке, не придает значения, зачем? Он же пьяный и такой до безобразия счастливый, и почему бы, наконец, не сомкнуть эти тяжелые веки, почему бы не полежать у кого-то на плече, таком теплом и мягком? Он надеется, что не запачкает его слюнями во время сна. Магнето, его отец, он с ним. Так неожиданно близко. И от осознания этого приходит знакомое, кружащее голову чувство, похлеще бутылки виски, нагло стащенной из профессорских запасов, это почти эйфория. Питер не хотел думать о том, какое же сильное влияние имеет на него Эрик — от этого становилось паршиво. С этими мыслями он все-таки проваливается в сон, сморенный собственной болтовней и алкоголем, вырубается резко, практически мгновенно, будто кто-то изловчился и нажал на несуществующую кнопку. И теперь мальчишка безмятежно сопит, бубня что-то о бульдогах, долбанном циклопе и синих чуваках, которые всюду. А Эрику по-прежнему тихо. По-прежнему спокойно. Так, как не было уже слишком давно.