Hey, Dad

— Хочешь что-нибудь черкнуть? Питер хлопает темными глазами, в которых робко плещется нечто похожее на весьма плохо затаенный страх или, скорее даже, откровенную неуверенность. Он смотрит на Эрика снизу вверх, смотрит так внимательно и открыто, с какой-то непонятной надеждой, с этой раздражающей кривоватой ухмылкой, что медленно тянет уголки его губ вверх. И, несмотря на немаленький возраст, сейчас этот парень особенно сильно напоминает обычного ребенка, улыбчивого и почти беспомощного, — ну, если брать во внимание обхватывающий правую ногу гипс. Он полулежит на диване в окружении многочисленных подушек, что, видимо, были понатасканы сюда со всех комнат огромного особняка и свалены одной внушительной кучей. И, даже кажется, где-то из-под Питера ненавязчиво выглядывает горячо любимая подушечка Чарльза, — мягкая-мягкая, расшитая причудливыми узорами, — да, та самая, которую он вот уже столько лет подкладывает на жесткое сиденье своего кресла. Эрик приподнимает бровь, с некой иронией созерцая все это. Законченный клептоман, да? А Питер же внезапно становится каким-то неоправданно печальным, вздыхает так горестно и с таким искренним отчаянием, что впору было посочувствовать. — Гребанный гипс, — жалуется он и, закусывая губу, усердно порывается почесать зудящую ногу, порывается, к слову, каждую секунду, однако всегда неудачно — словно издеваясь, та чешется только сильнее. — Из-за него я чувствую себя дерьмом. Миллион долбанных лет прошло с тех пор, как это случилось, чувак. Боже, это так плохо. Ты и представить не можешь. Ну, нынешнее положение дел, похоже, действительно не радовало, наоборот, угнетало, почти откровенно ужасало. Кажется, Питер на самом деле излишне зависим от своих способностей, зависим больше на эмоциональном уровне. Это не всегда заметно — мальчишка прячет все за своим не угасающим энтузиазмом, раздражающей улыбкой — однако это было. И для Эрика оно было так чертовски очевидно. Собственная беспомощность, неспособность жить в привычном ритме, нерасторопность всех и каждого вокруг, прочая рутина, что тянулась для него подобно резине, тянулась так невыносимо медленно, ложилась тяжким грузом на плечи… пожалуй, в какой-то мере все это действительно нарушало эмоциональное равновесие юного спидстера. И ладно, тогда неудивительно, что он не затыкался, восполняя недостаток былой скорости болтовней. — Ну? Чего завис, чувак? Зафигачишь что-нибудь крутое во-о-от сюда? — Питер недовольно цокает языком, придирчиво щурится и тычет пальцем в свободный участок на гипсе, где-то в районе голени. — Да, тут еще осталось местечко. Как раз под автограф супер-знаменитого, эпатажного террориста. — Он криво ухмыляется, посматривая в сторону Эрика, изображает пальцами невидимые кавычки. — Считай, что я твой фанат. Самый лучший и преданный. Типа ни одного выпуска новостей с тобой не пропустил, фотки из газет навырезал, прочая сталкерская фигня. Хотя, чувак, фотоаппарат и ты — вещи несовместимые. А все шлем этот. Серьезно, старик, он отстой. И неудобный, наверное. Завязывал бы ты с этим. Хэй. Ну чего молчишь? Прие-ем. Чего ты, блин, такой тормознутый? Улыбка неожиданно исчезает с мальчишеского лица, потому что Ртуть показательно корчит гримасу, вновь напускает на себя этот угнетенный вид, почти откровенно несчастный, благодаря чему, сразу становится понятно, какие же невыносимые страдания причиняет его сердцу подобная нерасторопность. — Медленней тебя только черепаха Мипси из того зоомагазина. Она была такая медленная, что сдохла от голода, пока топала к своей миске. — Ртуть замолкает на секунду, осекается, громко фыркает, замечая, что брови Леншерра ползут вверх. — Ладно, шучу, расслабься. Хотя, я не исключаю, что такое может с ней произойти. Капец какая медленная. Мне буквально больно смотреть на нее иногда. А ты любишь черепах? Нет? А что ты любишь? Стой-стой, ты должен подписать. Я хочу твою подпись, уверен, она крутая. У тебя вообще есть своя фирменная подпись? Ты же типа как-то подписываешь злобные послания для своих врагов? Нет? Ртуть болтает с поразительной скоростью, скачет с темы на тему, то и дело сбивается, ему не хватает воздуха. Он будто боится, что его в любой момент прервут, не позволят сказать все, что он хочет. Боится и поэтому торопится. А в руках у него самый обычный черный маркер, он протягивает его Магнето, который сохраняет привычную невозмутимость. В его глазах какая-то холодная отстраненность, ни капли заинтересованности, кажется… вообще ничего, просто серое, обнаженное ничто. Еще Эрик готов поклясться, что чувствует, как его мозговые клетки умирают каждый раз, когда Питер открывает рот. Он опускает взгляд вниз, смотрит несколько рассеянно на протянутый в его сторону маркер, смотрит, словно бы сквозь, но в итоге лишь безмолвно разворачивается, собираясь продолжить прерванный путь, уже даже делает пару шагов, когда ему в спину вновь летит недовольное: — Серьезно? Просто уйдешь? Мне же скучно, эй. — От тебя голова болит, — зачем-то бросает ненужное замечание Леншерр, бросает небрежно, через плечо, даже не утруждая себя тем, чтобы обернуться. Питер вскидывает брови, молчит секунду-другую. Потом еще одну для вида. Вообще-то, он вот-вот был близок к тому, чтобы обидеться насмерть, но решил все-таки с этим повременить. — Ты знал, что правительство назвало тебя национальной угрозой? — не выдерживает Ртуть, с неким удовольствием замечая, что плечи Магнето непроизвольно напряглись, кажется, он и вовсе немного замедлил шаг. — Я к тому, что у всех свои недостатки, и я тебя ни в чем не обвиняю. На уроках истории ты типа приоритетная тема, круто же. Мое почтение. Эрик наконец останавливается совсем, медлит всего мгновение, прежде чем полностью развернуться обратно к Ртути, который моргает пару раз, сбитый с толку, но все-таки заметно приободряется. Ну, все дело в том, что за то время, которое Леншерр находился в школе, они ведь почти ни разу не пересекались. И не разговаривали — как-то не представлялось момента. А, может, это Питер пусть и неосознанно, но все же избегал каких-либо встреч с отцом, старался как можно реже попадаться ему на глаза. Впрочем, и сам Эрик едва ли смотрел в сторону мальчишки лишний раз. И Питер вовсе не питал никаких надежд, ничего такого ему и не нужно было. Он все прекрасно понимал и принимал. По правде сказать, он до сих пор не мог разобраться с тем, как он должен себя вести, что должен чувствовать по отношению к Магнето. Любопытство? Ага. Желание обсмеять его всякий раз, когда он решится вновь напялить на голову этот дурацкий шлем? Еще бы. Некоторое странное притяжение? Ну, может быть. Но одновременно с этим в нем борются два противоречивых порыва, Питер понятия не имеет, чего хочет сильнее — сдаться, свалить от Эрика куда подальше и не вспоминать о нем, отступить. Или просто обнять. Возможно, сгодится что-то среднее. Эрик тем временем сжимает губы в едва заметную линию, во взгляде — все еще ни капли заинтересованности, он лениво складывает руки на груди и принимается прожигать парня отрешенным, совершенно нечитаемым взглядом. — А ты довольно болтлив, — негромко замечает он. Тон ровный, но Ртути кажется, что он слышит в нем какое-то странное одобрение. — Общителен, — деликатно поправляет мальчишка и тоже складывает руки на груди, он делает это резко, излишне показательно. В знак протеста. — Не пытайся меня задеть. Я все еще жду твой автограф. И когда с моей ноги снимут это дерьмо, я толкну его на каком-нибудь сборище твоего фан-клуба. Эрик раздумывает недолго, в серых глазах на секунду мелькает нечто неопределенное, странная, неясная тень. Но какая разница, он ведь все равно не особо торопился, скорее, напротив, теперь ему вряд ли вообще было куда торопиться. Поэтому, протягивая руку, он все-таки забирает маркер и медленно присаживается рядом с Ртутью. — От Магнето с любовью, давай. Но Эрик молчит, продолжает смотреть без какого-либо выражения на закованную в разрисованный гипс ногу, вертит в пальцах маркер и не делает никаких попыток снять колпачок. Ртуть молчит тоже, глядит неуверенно и даже как-то робко. Отец еще никогда не был так близко. Это странное ощущение. И он кажется каким-то подавленным. Уже заметная щетина щедро покрывает щеки и подбородок, глаза красные, почти нездоровые. Питер не удивился, если бы сейчас учуял запах алкоголя — Эрик на самом деле выглядел так себе. Но нет, в воздухе витал только легкий шлейф мужского одеколона, перемешанный с тяжелым ароматом кофе. Ртуть подавляет неожиданное желание придвинуться ближе, чтобы втянуть смесь запахов полной грудью. И ладно, он должен прекратить это сопливое дерьмо прямо сейчас. Спустя еще некоторые время он рассеянно замечает, что пауза несколько затянулась и прокашливается, слова застревают где-то в горле — в общем, как и тогда. Пожалуй, теперь это будет происходить слишком часто, теперь Питер никогда не сможет быть уверен. Потому что он не знает, что сказать, не знает, есть ли у него право вообще говорить Эрику хоть что-то. И нужно ли ему, чтобы он говорил. Хочет ли он слышать его сейчас? Хоть когда-нибудь хочет? Поэтому, когда Ртуть все же решается подать голос, тот звучит неожиданно неторопливо, почти надломано: — Что ты теперь собираешься делать? — он заворожено наблюдает за тем, как перекатывается меж длинных пальцев маркер. — Я слышал в новостях… о твоей семье. Маркер замирает, а Эрик ощутимо напрягается, поворачивает голову в сторону притихшего парня, его брови сходятся у переносицы. И этот холодный, такой чертовски холодный взгляд, точно режет — медленно, методично. — Я… — Ртуть опускает глаза, ерзает. Дерьмо, дерьмо, дерьмо. Он не планировал говорить что-то такое, совершенно не планировал, по крайней мере, сейчас. — Короче, я имею в виду… прости. Мне жаль. Эрик не отвечает на это ничем, кроме как гнетущим молчанием, и только смотрит, как будто изучает. В глазах мерцают яркие всполохи чего-то неопределенного, затаенного, но, быть может, все это только игра света. Да, скорее всего. — Пока я уверен лишь в том, чего не смогу сделать, — все-таки отвечает Эрик спустя некоторое время тишины. Несмотря ни на что, его голос звучит ровно, безучастно. — Осесть здесь. Питер чувствует, как против его воли, изнутри начинает что-то колоть, что-то неприятное, это до смешного сильно похоже на… разочарование? Забавно, он ведь не думал, что отец задержится в школе надолго? Конечно, нет. Максимофф, ты просто жалок. Эрик вдруг усмехается — невесело, отстранено, — и смотрит на Ртуть каким-то слишком долгим взглядом, на удивление вдумчиво. Потому что Эрику вдруг кажется, что именно сейчас этот мальчишка выглядит пугающе знакомым. Словно напоминает ему кого-то. Однако он задумывается об этом лишь на миг, да и без особой охоты. Мысль, будто искра, мелькает и исчезает тут же, поглощенная многими другими, угасает — дурацкая, маловажная. Питер вздыхает, чувствуя, как неуместное, затянувшееся молчание безжалостно убивает его и без того расшатанные нервы. Он просто терпеть не может тишину, особенно сейчас, когда гребанный Эрик сидит рядом, буквально в нескольких сантиметрах — и, кажется, не собирается уходить куда-либо на этот раз. — Да, согласен, — мальчишка подтаскивает к себе одну из подушек, чувствуя странную необходимость занять руки хоть чем-нибудь: — Знаешь… здесь скучно. Когда в моем распоряжении снова будут обе мои ноги, сразу сбегу. В прямом смысле — сорвусь и побегу. В конце концов, парень решает просто болтать. О чем угодно, нести любую чушь — он хорош в этом, верно? Серьезно, попробуете заткнуть Питера Максимоффа — потерпите позорный крах. И спидстеру кажется, будет совсем неплохо оставить в своей памяти нечто, что будет связано с отцом. Вообще хоть что-то… правильное. Пусть даже и дурацкий разговор. — И куда же ты побежишь? — без особого энтузиазма интересуется Эрик. — А куда угодно, — пожимает плечами Ртуть. — Я много, где не был. А с моими возможностями это просто грех. Вот и смотаюсь. Мир посмотрю, раз уж ты и тот синий гандон передумали его уничтожать. Хочешь, вместе? Вот ты был в Майами? Пляж, девочки, солнце. — Он улыбается. — Красота же. Тебе бы не помешало расслабиться. Появится желание — обращайся. За пару секунд домчу. — Буду иметь в виду, — криво ухмыляется Эрик, не вымученно, а как-то неожиданно искренне. — Или вот в Африку, — безмятежно продолжает Питер, при этом нервозно сминая в пальцах край подушки. — Там жара, жуть. Но львы на каждом шагу. Кру-утые. Их за хвост прикольно дергать. Он фыркает, почесывается и даже всерьез подумывает, а не нарисовать ли одного хвостатого себе вон там, пониже колена. Смотрелось бы круто. С лица Эрика меж тем, будто бы в один миг исчезают все краски, равно как и ухмылка с губ, маркер замирает в руке, он принимается мерить Питера таким внимательным, таким откровенно изучающим взглядом, что испугаться или хотя бы сделать вид — было бы как-то неприлично. Поэтому Питер делает вид. — Это хорошее место, — тянет Леншерр, задумчиво и одновременно с нажимом, — оно может быть домом. — Африка? — Школа, — поразительно терпеливо поясняют в ответ. — Один человек сказал однажды, что здесь у тебя есть все шансы стать частью чего-то большего. — Возможно, — Ртуть согласно кивает, несколько секунд рассматривает стену напротив, а после добавляет, словно бы сознаваясь, почти в нерешительности: — Поэтому я планирую задержаться. Не осесть, но задержаться. Типа… на время. Эрик не отвечает, на его губах неожиданно мелькает тень улыбки, однако пропадает она столь же быстро, как появилась, и оттого кажется, что это очередная бессовестная игра света. Или воображения. — Но, знаешь, школа… она не станет для меня домом. Мой дом в Вашингтоне. Там мои мама и сестра. Любимый подвал, все дела. — Что насчет отца? — спрашивает Эрик, но, впрочем, без особого интереса. — Его нет, — Питер правда старается сохранить безмятежность в голосе. И ему почти удается. — Никогда не было. Эрик скользит ленивым взглядом по сосредоточенному лицу, пытается поймать ответный взгляд темных глаз. Пожалуй, может показаться, что сейчас он смотрит на Питера так, словно впервые по-настоящему его увидел, смог как следует рассмотреть. Растрепанные серебряные волосы, дерзкая ухмылка на пол лица, футболка с каким-то жутковатым рисунком, темные глаза, в которых угадывается что-то поистине яркое, что-то шальное. Да, забавный ребенок, этого у него не отнять. Почему-то такой… знакомый? И поэтому Эрик позволяет себе посмотреть на него еще какое-то время, прежде чем звонкий голос все-таки вырывает его из странного оцепенения: — Ну-у, чувак, жаль, что ты тоже не можешь остаться. Без тебя здесь не так круто. Питер осекается, когда замечает, что Эрик внезапно морщится и слегка потирает пальцами переносицу — он, словно чувствует невыносимую боль на какой-то короткий миг. Хотя, возможно, он и чувствует. Возможно, боль — это все, что он сейчас способен чувствовать. Питеру очень, очень не нравится видеть его таким. — Меня здесь ничего не держит, — справедливо выдыхает Эрик. Парень отвечает не сразу, раздумывает несколько секунд, опускает взгляд вниз, со внезапным интересом изучает какую-то особенно кричащую надпись на гипсе, а после все же произносит, почти нехотя:  — Ничего, да? — Кривая улыбка прирастает к лицу. А внутри жжет, невозможно жжет, но голос на удивление даже не срывается: — Знаешь, проф будет скучать. — Предполагаю, он сможет это пережить. Из глаз Эрика вновь исчезает какое-либо выражение, он мгновение смотрит на дурацкий маркер в своих пальцах, прежде чем вернуть его Ртути. И встает, молча, неторопливо, одергивает рукав серого пиджака, а после убирает руки глубоко в карманы брюк. Питер пялится ему в спину не моргая, долго, будто стараясь этим удержать еще хоть на мгновение, удержать этот образ высокой, несгибаемой фигуры своего отца, заключить его в памяти. — Скоро все пройдет, верно? — Негромкий, бесцветный тон, кажется, струится волнами, заполняет пространство, вытесняя воздух, и оседает внутри Ртути чем-то тяжелым и неприятным. Эрик вздыхает и, оборачиваясь на миг, слегка кивает в сторону изрисованного гипса. — Тебе стоит помнить об этом и поберечь ногу. Ничего не пройдет. Питеру неожиданно хочется выплюнуть ему это в лицо, хочется разозлиться, по-настоящему, он ведь имел полное право чувствовать себя так, как он хочет? Вот только никакой злости почему-то нет, под ребрами лишь глухое разочарование, а в желудке сворачивается ком от собственной беспомощности. Какого черта он просто не может ненавидеть Эрика? Он заслуживал этого. Тогда все было бы в разы легче. Спидстер чувствует дыру в самом себе, чувствует, что не достает какой-то части, важной части, это как-то связанно с Магнето. Питер хочет быть полным. Он улыбается еще шире. — Раз уж ты просишь, — бросает по-дерзки нагловато, а глаза так и сверлят чужую спину, напряженно и выжидающе. — Хэй, а ты постарайся больше не быть таким придурком и не твори всякой фигни… это не круто. Говоря эти слова, Питеру хочется думать, что Эрик улыбается. Он хочет думать, что отец может улыбаться благодаря ему. Но он не знает наверняка — Эрик так и не поворачивается к нему снова. — Увидимся, Питер, — на имени происходит какая-то неясная заминка, Леншерр медлит, сомневается в том, что вспомнил его правильно. И это все, что Ртуть слышит от него, прежде чем тот неторопливым шагом наконец покидает комнату, покидает эти стены. Прежде чем он снова поступает как мудак, исчезая из школы и из его жизни, в очередной раз теряется. Теряется прямо на глазах. Но Питер почему-то думает, что они действительно увидятся еще, что смогут, ведь не должно все так закончиться, да? По крайней мере, Питер не собирается опускать руки. В этом есть смысл. Сейчас каждому нелегко, сейчас все крайне дерьмово, но это только сейчас, пройдет время и наладится, уляжется. И, возможно, тогда он постарается, попробует еще один раз. Питер не торопится, нет, ведь в руках у него все-все время мира, его так чертовски много, что даже кажется, оно распихано и по его карманам. — Да, — вздыхает Питер и освобождает маркер от колпачка. — Когда-нибудь, пап.