Hey, Dad

Питер чувствует острую боль в руке: под кожу вновь вводят тонкую иглу. По правде, боль — это и есть все, что он чувствует. И мир вокруг слишком медленный. Сквозь пелену, застилающую глаза, Питер видит лицо, что сейчас склонилось над ним и растянуло тонкие губы в пугающе-восхищенной улыбке. Это отвратительно на самом деле, когда на тебя смотрят, как на какое-то диковинное существо в банке, как на навороченный механизм, который хочется разобрать по частям, чтобы понять, что же там внутри, как тот устроен. Только ведь не всегда его потом можно собрать обратно, верно? Какая-то деталь затеряется в процессе, какая-то сломается еще в начале пути — на первый взгляд крошечная, почти и незначительная даже — но именно без нее уже не так, именно без нее все и покатится к черту. Так что, если в итоге Питер будет не в состоянии функционировать так, как прежде? Вот только он сам не может ничего поделать, правда не может, мысли плывут и наскакивают друг на друга, Питер раскачивается на краю ускользающего сознания: он не хочет, не хочет снова проваливаться в забытье - пугает неизвестность. Заснув, откуда он может знать откроет ли потом глаза? Питер не к месту зачем-то думает о шприцах и детских прививках. Раньше — в детстве — рядом с ним была мама, она гладила его по руке и нашептывала что-то тихим, ласковым тоном, а в кармане у нее неизменно были припрятаны Твинкис. Ну, она классная и она знала к нему подход, что уж тут. А сейчас он один. Без мамы и без Твинкис. — Питер Максимофф, — слышит он холодный голос, что медленно вливается в уши. Костлявый человек с лицом мудака, в белом халате и очках делает какие-то быстрые пометки в своем блокноте, изредка сверяясь с данными. — У тебя удивительные способности, да? Потрясающе, просто потрясающе, насколько твой организм адаптирован под них. Давно у меня не было такого интересного материала. Я должен взять больше образцов ДНК. Материала? Он реально только что назвал его интересным материалом? Что за извращенец в самом деле. Питер сжимает зубы и цедит парочку грязных словечек в ответ и только. Он не в состоянии пошевелить пальцами, а ног и вовсе, кажется, не чувствует. На секунду это ввергает чуть ли не в откровенный ужас. Одна мысль о невозможности бежать - выбивает воздух из легких. Так, что все остальное меркнет в одночасье. Питер не готов. Он не хочет. Он не может. Это то, что было частью его самого, его неотделимой частью — скорость. Без нее он уже не будет собой. С неким смирением Ртуть признается, что предпочел бы умереть здесь, на этом столе, нежели когда-нибудь пожертвовать своей уникальностью. Это не похоже на какое-то открытие, не кажется неожиданностью, вторгшейся в мысли и даже не пугает - просто хранившееся в закромах памяти знание. Но окей, сейчас это типа оченьоченьочень близко к реальности. И он типа оченьоченьочень не готов к такому повороту событий. — Пошел ты, чертов мудак, — бросает Питер, но голос его больше похож на хриплый стон, такой жалкий и ни разу не грозный. — Убери от меня свои руки, или я клянусь… Человек в белом халате поправляет съехавшие очки, улыбается шире, улыбка выходит совершенно мудацкой и совершенно жуткой. Какой-то… неподдельно гордой. Гребанный психопат. Где-то справа слышится ужасающий скрежет, и что-то холодное ворочается в животе Питера прямо сейчас. — Мой мальчик, — смеется человек-мудак, и Питер инстинктивно дергается, замечая в его пальцах сверкнувшее в свете флуоресцентных ламп лезвие. — Я знаю, насколько ты нетерпеливый, но сейчас тебе лучше полежать спокойно. Это скальпель? Боги, это реально долбанный скальпель. Что он собирается делать? Искромсать его на части? Отрезать палец за пальцем и выпытывать секретную информацию? Впрочем, ничего не выйдет, все, что Питер мог рассказать секретного, это как Хэнк и Рейвен в прошлый вечер пятницы сосались в лаборатории. Но кому это интересно в самом деле. Он в заднице. Питер прикрывает глаза, бессилие берет вверх, усталость не спеша разливается по венам и, кажется, даже сердце его впервые за всю жизнь — замедляется. На внутренней стороне век на короткую секунду мелькает лицо Магнето с упрямо поджатыми губами, и Ртуть нехотя возвращается в реальность под этим далеким взглядом серых глаз, послушно выныривает из мутной трясины. — Мой отец, — хрипит он и цедит ругательства, когда чувствует вспышку острой боли: дерьмо, дерьмо, дерьмо, он собирается отпилить ему руку! — Ты знаешь его? Магнето. Он типа тот самый психованный террорист, который скинул на Белый Дом стадион. Тебе чертовски не повезет, если ты, гребанный… — О, твой грязный язык. Знаешь, я мог бы отрезать его прямо сейчас. — Тяжелая ладонь в тошнотворно-ласковом жесте ложится Питеру на лоб и чуть съезжает на затылок, зарываясь пальцами в серебряные волосы. — Думаю, в твоем возрасте уже не стоит так сильно зависеть от отца. Ты уже большой мальчик, верно? — А ты — труп, — шипит Ртуть, из последних сил встряхивает головой в надежде сбросить с себя чужую руку: эти прикосновения мерзкие и неправильно нежные. — Ты уже труп, док. — До чего же ты забавный, Питер Максимофф. Развеиваешь мою бесконечную рутину, благодарю тебя за это. — Вау, это круто, — тут же откликается парень и, возможно, его язык принимается двигается чуточку быстрее, чем успевает работать мозг. — Тебе нравится болтать со мной, док? Серьезно? В смысле, обычно все просят меня заткнуться, знаешь. Я бываю раздражающим иногда. Хэй, а ты типа милашка, да? У меня много историй, развяжи меня, и я расскажу их тебе. Нет? Окей. Как тебя зовут? Давай, скажи мне. Держу пари, у тебя какое-нибудь хреновое имечко. Где твой бейдж? Я бы не стал смеяться, честно. В мире есть вещи похуже дурацких имен. Например, твое лицо. Ты типа Доктор Смерть? Я читал о нем комикс, и он тот еще говнюк. — Питер видит, как лампа на потолке мигает раз пять, прежде чем начать расплываться. Закусывает губу до крови: непрекращающаяся, бесконечная боль, она везде. — Но знаешь, что? Я думаю, ты куда больший говнюк, чем… ауч, вот же дерьмо! Человек в белом халате хмурит кустистые брови и молча вводит в вену иглу. Никогда раньше ему не попадался кто-то столь же болтливый. Многие кричали, да, довольно громко и часто, но Питер далек от чего-то подобного. И он почему-то вовсе не раздражает, хотя должен бы. Доктор чувствует настоящую гордость, нарастающее восхищение — Питера Максимоффа, как оказалось, не так-то просто сломить. Однако впереди у них вся ночь. Ртуть выдавливает слабую, вымученную улыбку, зная точно, что уже где-то на грани, почти тонет в удушающей темноте. Никаких криков и слез, разумеется, он не станет звать мамочку, хотя, вообще-то, очень бы хотел. Ладно, он привязан к металлическому столу в офигенно жуткой лаборатории, его режет скальпелем какой-то извращенец, поэтому почему нет? И он типа любит маму, окей? Так глупо было попасться, до чего же идиотская ситуация, Ртуть до сих пор не может поверить в такой расклад, где становится подопытной мышкой шестерок Страйкера. Они поймали его, и сделали это довольно грязно. Питер невольно думает о всех тех мутантах, что были некогда замучены здесь, под землей. Что умерли на этом столе от потери крови или в клетках от истощения. Беспомощные и потерянные, их стоны даже не были слышны за запертыми дверями. Питер видел пару досье недавно, на информации задержаться особо возможности не представилось, но фотографии он запомнил, кажется, на всю оставшуюся жизнь. Неужели подобная жестокость способна процветать совсем рядом? Да как вообще кто-то может делать все это с живыми людьми? Питер усмехается: плевать, не имеет значение, ведь для этих животных они и не люди вовсе, расходный материал. Угроза, которую следует изучить для дальнейшего и полного устранения. Сколько здесь еще таких, как он? Этот Страйкер реально поехавший мудила. Он в полной и абсолютной заднице. Питер хочет блевать. Ладно, спокойно. Все под контролем, у него все под контролем, окей? Все круто, все по плану — не считая этого гребанного скальпеля — он может сбежать в любой момент, они даже моргнуть не успеют. Питер не любит думать, он предпочитает действовать. И он не беспокоится, какой в этом смысл? Он не собирается задерживаться. Две провалившиеся попытки побега, конечно, не в счет, он попробует снова немного позже, как только вернется в форму. Или хотя бы когда вновь будет чувствовать все части своего тела. Да ладно, его не удержать обычными решетками и ремнями — это почти оскорбление с их стороны. Ну, а если карты лягут не в его пользу, то он просто подождет, пока кто-нибудь не придет и не спасет его. Это хороший план. Беспроигрышный. Вот только никто не приходит. Питер размышляет об отце. Сможет ли он найти его в этих чертовых бесконечных переплетениях подземного лабиринта? Это будет довольно сложно. Что, если нет? Вдруг Эрик не успеет, опоздает, и никакого Питера к тому времени уже не будет вовсе? Расстроится ли он? Хоть немного? Питер мысленно усмехается: чушь, он пока не настолько жалкий, чтобы рассуждать о чем-то подобном. Занятно, что Питер почему-то думает и о том, стоит ли он того, чтобы его вообще спасать. В смысле, знаете, он ведь конкретная заноза в заднице. Впрочем, по душе Питеру именно тот вариант, где Эрик прямо сейчас спешит к нему на самолете или летит по воздуху, как гребанный Супермен, а плащ так драматично развивается за его спиной, и это абсолютно круто. Не то, чтобы Ртуть любил Супермена, но… это же чертова сцена из супергеройского фильма. И поэтому Питеру не страшно, ничуть, он лишь надеется, что тот поторопится и успеет до того, как из него выкачают всю кровь. До того, как ему отрежут пару конечностей на эксперименты. — Засыпай, мой мальчик, — мурлычет человек, поглаживая Питера по бледной щеке. В его глазах угадывается искренняя обеспокоенность, неподдельный восторг. Это странно, никто никогда не смотрел на него так. — Скоро все закончится. Питер пытается показать ему средний палец, но очень быстро теряет запал. Он уже не в силах спорить, не в силах сопротивляться и фонтанировать ехидными фразами, просто не хочет. Все, на что его хватает, это послушно закрыть глаза, сдаться, позволяя сладкой тьме наконец набросить на него теплое покрывало. И надеяться, что этот стремный тип не соврал, и скоро все действительно закончится. Хотя бы для него. Засыпая, он видит сон — пугающий, неутешительный. Этот сон бессовестно претендует на звание реального мира, который и без того особо-то никогда не блистал радужными перспективами. В этой нереальной реальности все неправильно, не так. Питер лежит на столе, замученный, поломанный навсегда, не способный не то, что бегать, на какое-либо элементарное движение — едва ли способен. Он — это марионетка с перерезанными нитями, рухнувшая вниз затем, чтобы в итоге быть погребенной под чужими ногами. В этой параллельной реальности Эрик так и не приходит. *** — Нет… нет… Человек в белом халате не улыбается, больше не выглядит лощенным хозяином ситуации. Хрипит, хаотичными, дерганными движениями пытается сорвать с себя металлический обруч, что закручивается, со скрипом сдавливает горло по миллиметру в секунду, вынуждая жадно заглатывать воздух. Да только стирает пальцы в кровь. Он не может дышать, не может дышать, он не может… Эрик наблюдает — молча, с холодным равнодушием. Человек — доктор? — оседает на пол, тянет к нему руки, как будто ища бесполезную надежду на спасение в чужих глазах, умоляет взглядом; слюна и кровь течет по подбородку, уничтожает тошнотворную белизну медицинского халата, один из скальпелей прицельно вогнут в голень. Эрик мысленно прокручивает его еще на раз, по оси, вонзает глубже, кромсая ткани, урывая для себя очередной болезненный стон. — Эрик, — хрипит человек, — Эрик Леншерр, я… Он совершенно жалкий прямо сейчас, костлявый, обливается потом, но не вызывает ни капли сочувствия, вообще ничего. Он сам и есть — ничто, не испытал и десятой доли того, чего заслуживал. Эрик определенно в своей стихии, отовсюду чувствует приятную вибрацию металла, что рябью проходится по коже, ласкает слух; все здесь буквально нашпиговано им под завязку: кажется, его вряд ли ждали. Одно короткое движение пальцами, почти ленивое - и стальной обруч сужается под безмолвной командой, ломает хрупкие кости и позвонки. Человек кричит снова, хрипло, задушено, и тяжело валится к ногам собственной смерти. Несколько ранее ввинченных в пол металлических балок парят под потолком еще секунду, прежде чем разрезать воздух, пронзить уже бездыханное тело. Флуоресцентная лампа жужжит, мигает пару раз; в неровном освещении потоки струящейся крови превращаются в нечто отвратительное. Эрик какое-то время безмолвно смотрит прямо перед собой, пропускает сквозь свои легкие плотный, тягучий воздух, а затем разворачивается, бредет вглубь помещения; под подошвами ботинок трещит, сминается пара тонких очков. Питер приходит в себя, когда чувствует легкие, ласковые проглаживания, чувствует чужие пальцы, что путаются в его волосах, и стонет про себя, боится, потому что не хочет открывать глаз, не хочет возвращаться обратно — к боли, вообще ничего не хочет сейчас. Он что, уже мертв? Питер представлял это немного по-другому. Однажды, когда он подавился конфетой и уже мысленно прощался с мамой, у него и то впечатлений было больше. Ртуть все-таки нехотя разлепляет веки, щурится от бьющего в глаза света и выглядит немного дезориентированным до тех пор, пока не замечает склонившееся над ним бесстрастное лицо Магнето. … оу. Глаза закрываются сами, Питер даже не уверен, смог ли выдавить из себя хоть слово; горло горит, а во рту сухо. Серьезно, Эрик просто типа взял и действительно решил построить из себя гребанного Супермена? Ха. Да, Питер верил — вероятно, надеялся — однако то были пустые, греющие душу грезы, порожденные собственной беспомощностью и страхом смерти, такое бывает, когда ты вроде как смотришь много крутых фильмов, а также периодически совершаешь набеги в магазин комиксов. И Питер почти на сто процентов уверен, что это не Эрик вовсе. Болезненная игра воображения. Новокаиновая галлюцинация. Еще одна. Потому Питер теряется, теряется в этих лживых реальностях, теряется в собственных ощущениях, пытаясь понять, действительно ли он здесь, и где вообще это — здесь? Питер не знает. Эрик продолжает свои манипуляции с волосами сына, не замечает, как пачкает их в чужой и липкой крови, действия его кажутся какими-то неестественными, отстраненными, в них сквозит искреннее, мощное отчаяние. Питер молчаливый и неподвижный, не реагирует - совсем - не дергаются даже ресницы. (Питер неподвижный, - стучит в мозгу набатом, - неподвижный. Он не двигается). Эрик касается холодной кожи на шее, пытается прощупать пульс и хмурится, когда терпит неудачу. В голове гудит, в нос заползает тягучий металлический запах — так много крови. Не сразу он вспоминает о том, что из-за мутации сердце Питера работает куда быстрее, нежели у обычного человека, пульс весьма проблематично обнаружить и в обыденных ситуациях (во мне все-все-все быстрое, чувак). Поэтому Эрик склоняется ниже к лицу мальчика и ждет до тех пор, пока не слышит слабое, прерывистое дыхание. Звук этот накатывает холодной волной облегчения — облегчения куда более сильного, чем он мог бы подумать. И когда Питер наконец шевелится, вместе с ним в отдалении шевелятся и металлические стойки, скрипят колесами по кровавым лужам на полу. Эрик отстраняется, наблюдает, как Питер медленно моргает и целую секунду смотрит в ответ совершенно загнанным, растерянным взглядом, прежде чем зажмуриться и болезненно выдохнуть воздух сквозь сжатые зубы. Он трясет головой, шепчет что-то едва слышное, руки дергаются в туго затянутых ремнях; его почти лихорадит. — Проснись, Питер, — тихо произносит Леншерр, и в голосе тянется стальная дрожь. — Эрик? Питера буквально трясет, он моргает снова, стряхивает наваждение, пытается ухватить за хвост ускользающее сознание, готовое вот-вот утянуть его назад, в темноту, которой невыносимо трудно сопротивляться. Серьезно, он так устал, ему больно и дерьмово, и он так хочет спать, почему бы этой галлюцинации просто не отвалить, чтобы он мог спокойно умереть? Но галлюцинация-Эрик вновь что-то говорит, безжалостно швыряет его обратно в эту реальность, до боли стискивает плечо и… ладно. Возможно, все куда проще, чем кажется. Возможно, стоит принять ту реальность, которая тебе по душе, которая усердно доказывает свое право на существование, она слишком похожа на явь, учитывая, что Питер стоит на пороге вечности. — Если я типа уже умер, то здесь должна быть огромная куча котят и пицца. Я хочу все это прямо сейчас, — бормочет он, не разлепляя глаз. А когда приоткрывает один, очень старается не ругнуться от души. Эрик все еще стоит над ним, такой высокий и такой выбивающий дух, такой... Магнето. И он совершенно точно не галлюцинация. Это самая натуральная реальность. От него несет кровью, смертью и едва-едва - страхом, который, тем не менее, бросает глубокую тень на чужое лицо; его руки крепкие, поддерживающие, покоятся у Питера на затылке, в глазах - застывшее спокойствие, что, кажется, вот-вот пойдет трещинами. Но это очень-очень странно и очень-очень-очень жутко, потому что его отец вроде как малость стремный чувак, который никогда не выглядел таким… выбитым из колеи? Ну, он точно вне зоны своего комфорта. Питер чувствует вспыхнувший огонек ликования: это из-за него, из-за Питера, да? Да же? Вау. Он также видит в глазах Эрика и невысказанное сожаление, холодную ярость. Боги, да он похож на чувака, который только что нашел собственного расчлененного на равные части сына. Но Ртуть-то целый и все пальцы вроде на месте (он еще не проверял). Питер смотрит на Эрика и понимает, что наконец-то может дышать. Эрик смотрит на Питера и всерьез жалеет о том, что человек на полу уже мертв. Еще он думает, что если бы пришел позже, хоть немного позже, то Питер, может быть, вряд ли бы разговаривал с ним сейчас. И дерьмо, Эрик едва не допустил это вновь, был так близок к своему очередному кошмару, грозящему воплотиться в явь. Так близко. Он делает едва уловимое движение головой - ремневые пряжки сгибаются, валятся к ногам с неоправданно громким стуком - и пристально смотрит на кряхтящего Питера, ловит тусклый взгляд темных глаз. Этот мальчик, его сын, точно призрак самого себя, как будто лишь чертова тень — притихший, с рвано трясущимися руками, что изуродованы кровоподтеками; на сгибе обоих локтей синеватые отметины, оставленные иглой, кажется, бесчисленное множество раз вспоровшей кожу. В пульсирующей голове шелестит далекий голос Чарльза, бьется о стенки мозга — захлебывается собственными мыслями. Шрамы. Подобное всегда оставляет за собой шрамы. И не только снаружи. Верно, Эрик? Тебе ли не знать. Он не спеша - нехотя - отнимает руки от Питера, выпутывает пальцы из его волос, едва в затуманенном взгляде темных глаз мелькает хоть какая-то осмысленность происходящего. И когда Питер поворачивается к Эрику, когда улыбается на выдохе — этот мальчик действительно может улыбаться сейчас? — когда растягивает губы в кривой, какой-то непреднамеренно душераздирающей не улыбке даже, ухмылке; да, именно в тот самый момент Леншерр по-настоящему замирает, чувствует подступающую к горлу тошноту от осознания того, насколько же беспощадно эта ухмылка способна разорвать ему грудную клетку, раздробить в пыль и проникнуть глубже — в кровь — лишь для того, чтобы продолжить убивать изнутри. Так это и бывает, Эрик. Вот так это и происходит. Когда ты меньше всего готов. А Питер просто улыбается, просто дышит — глубоко, свободно. Наверное, он похож на идиота — ха, живого идиота. Питер официально везунчик, и даже относительно невредимый, сердце стучит в привычном сумасшедшем ритме, поддерживая в его теле жизнь и хрупкие надежды на лучшее. Ведь те, как ни странно, имеют свойство оправдываться — когда-нибудь. Потому что Эрик в конце концов здесь — для него, только для него. Но странное чувство посещает Питера, когда он видит на пальцах собственную кровь — как будто какая-то часть его жизни, его самого — навсегда отпечаталась в этих багровых пятнах — та часть, что уже не вернуть.